- А когда отказывался выполнять приказ командира - не боялся?
- Извиняюсь, товарищ лейтенант, больше не буду. Клянусь, товарищ лейтенант!
Лейтенант повернулся ко мне:
- Что скажешь, инженер?
- Крыс действительно много, - сказал я. - Сашок с детства напуган. Поэтому прошу, замените кем-нибудь, пусть парень снегом займется.
- Снегом, говоришь? - тонкий рот лейтенанта искривила презрительная усмешка. - Потакать слабостям? Рядовой Слижиков, ты же солдат! А солдат должен воспитывать в себе волю, храбрость, непримиримость к врагам отечества. Какой же ты солдат, Слижиков, если боишься крыс! Нет, не солдат ты, Слижиков - тряпка! У тебя впереди два года службы и, даю тебе слово офицера, сделаю из тебя настоящего солдата! А теперь слушай мою команду.
Слижиков вытянулся, глаза затрепетали - вот-вот выплеснутся. Лейтенант смерил взглядом стоявшего навытяжку Сашка, отчеканил:
- В строй! Ша-а-гом арш!
Сашок шагнул в проем, запнулся, упал, в панике на четвереньках выскочил из Хранилища, выпрямился, побежал в строй. Пропустив меня, вышел и лейтенант.
Взвод стоял на плацу, в одну шеренгу. Сашок не сразу нашел свое место, тыкнулся раз, другой, наконец двое парней под общий смех поймали его за руки и поставили между собой. Должно быть, он плохо соображал, что с ним происходит.
Лейтенант прошелся вдоль шеренги, всматриваясь в солдат - те вытягивались, как перед генералом, тянули подбородки. Перед Сашком он лишь молча неодобрительно покачал головой, дескать, ну и ну! Встав перед шеренгой, чуть подальше, чтобы охватывать глазом оба края, он громко, во весь голос скомандовал:
- Взвод! Смирно! Слушай мою команду! Кто боится крыс - шаг вперед!
Пять-шесть человек вышли из строя.
- Слижиков! А ты? Крыс боишься?
Сашка подтолкнули соседи и он хрипло ответил:
- Так точно, товарищ лейтенант!
- А почему стоишь? Шаг вперед!
Сашок шагнул, закачался, чуть не упал. Солдаты снова засмеялись.
- А-ат-ставить смех! Слушай мою команду! Сми-и-р-на! - Лейтенант прошелся вправо-влево, полюбовался, как солдаты держат стойку, скомандовал: - Вольно!
Он снял перчатки, похлопал ими по ляжке, откашлялся, пригладил усы.
- По решению командования гарнизона сегодня в ночь, то есть с ноля, устанавливается новый пост. Внутри Хранилища. Сменность - каждые два часа. С боевым оружием, но без патронов. Разводку осуществляет сержант Махоткин. Первым на пост заступает рядовой Слижиков. Вопросы есть?
- Нет! - откликнулось несколько голосов.
- Разъясняю. Которые боятся крыс, пойдут в первую очередь. Потом - по круговой. Ясно?
- Ясно!
- Рядовой Слижиков! Повтори приказ!
Сашок замотал головой, приложив руки к груди, двинулся к лейтенанту, вдруг повалился на колени.
- Товарищ лейтенант! То-ва-а-рищ лейте-на-ант! - просипел он, умоляюще протягивая руки. - По-щаа-дите! То-ва-а-рищ… - Голос его совсем пропал, Слижиков ткнулся лицом в снег, согнулся дугой, плечи затряслись.
Солдаты гоготали. Лейтенант не смог сдержать самодовольной усмешки.
- Сержант Махоткин! Навести пор-рядок!
Махоткин подтолкнул соседнего Копаницу, и они вдвоем, подхватили Сашка под руки, отвели в строй, поставили на место. Рысцой вернулись в голову шеренги.
- Взвод! Слушай мою команду! Смирно! На-а-пра-а-у! В казарму… Ша-а-а-гом арш! За-а-а-пе-вай!
Вытянувшись цепочкой, взвод зашагал по искрящейся под солнцем площадке, очищенной от снега и аккуратно подметенной метлами. "Белая гвардия, черный барон снова готовят нам царский трон", - вывел голосистый запевала. Лейтенант шел сбоку, помахивая перчатками в такт песни.
Было тепло как весной. На небе ни облачка. В воздухе стоял терпкий хвойный запах. Не верилось, что это в Сибири, в конце декабря…
Но от Москвы до британских морей
Красная армия всех сильней!
12
Я умылся под рукомойником в пищеблоке. Есть не хотелось - только спать. Едва я разобрал постель, как в комнату вошел лейтенант и, тыча пальцем, со злостью сказал:
- Это за бульдозер. А за солдата еще получишь.
- Послушай, лейтенант, прошу по-человечески, не посылай Слижикова в Хранилище. Там действительно страшно.
- Знаю!
- Ты не знаешь всего…
- Все знаю. Это ты еще не все знаешь, вот запечатаю на трое суток - тогда узнаешь!
- Не пугай! Смотри, как бы самому не запечататься - по уголовной части! Тогда спросят, для чего выдумал этот идиотский пост внутри Хранилища…
- Слушай, ты! Вошь интеллигентская! Чего ты все лезешь в мои дела? Неделю уже ошиваешься, а все не врубился. Тут своя жизнь, свои законы. И пост этот не я выдумал, он давно, до меня. Для чего, спрашиваешь? А вот таких, как ты, строптивых болванов ломать. Чтоб служили и ни о чем не размышляли! Понял, мыслитель? И не лезь, сука, в мои дела! По-хорошему предупреждаю!
Я сжал кулаки. Лейтенант все сдергивал и никак не мог сдернуть перчатку с правой руки.
- Послушай, ты! Солдафон! Думаешь, все это пройдет для тебя безнаказанно? Думаешь, не достать тебя тут в этой норе? Думаешь, все бессловесные скоты! Крыса! Крыса поганая!
- Молчать! Смирно!! - придушенно прохрипел лейтенант. - Да ты… Знаешь, что у меня в Хранилище? - Он замер с выпученными глазами, в оскале обнажились мелкие темные зубы, нос вытянулся, побелел. - Думаешь, лейтенант, две звездочки, пешка? Да у меня прямой провод, знаешь с кем! А приказ сорок дробь семнадцать знаешь? У меня тут кнопочка с цифровым кодом…,- Он облизнул пересохшие губы, рот его сводило судорогой, он не мог говорить. - Я… я… только я допущен! Понял, ты, гниль интеллигентская! Наберу, нажму - к чертовой матери! Все, все - понял? И не трогай солдат! Им служить! А ты ни х… не знаешь в жизни! Тебя еще драть, мордой об стену, палки об тебя лыжные, бамбуковые! Валенком с песком по почкам! Окурки об тебя гасить! Застрелю!
Я сел на кровать. Лейтенант оцепенело держался за кобуру, на губах выступила пена.
- Выйди, - тихо сказал я. - Слышишь? Опомнись, лейтенант. Выйди.
Он круто развернулся на каблуках, застегнул кобуру и вышел. Я лег. Нервная дрожь била меня, тряслись руки, стучали зубы. Сбросив валенки, укрылся краем одеяла. Лицо казалось раскаленным, видимо поднялась температура. От боли раскалывалась голова, больно было глотать.
Я закрыл глаза, но и там, внутри меня плавала пугающе отчетливая физиономия лейтенанта - выпученные желтые глаза, крысиная морда, белый нос, хищные зубы. Значит, лейтенант уже кого-то ломал в Хранилище, а может, еще и до него… О каком это он приказе шипел? О кнопочке, цифровом коде… Может, и взаправду, Хранилище диктует свои законы? Делает всех, кто связан с ним, сумасшедшими… И меня в том числе? Какой идиотизм!
Вечером меня кто-то разбудил, потряс за плечо.
- Придется перейти в казарму, - тихо сказал Сашок.
- Почему? - пробормотал я запекшимися губами.
- К лейтенанту жена приехала…
Я долго выбирался из жаркого полусна-полубреда. До меня никак не доходило, к кому и зачем приехала жена. Разве у лейтенанта есть жена? У такого может быть жена?! Но при чем здесь я? Приехала, ну и пусть, я-то здесь при чем?
Сашок вдруг опустился на колени, зашептал мне в лицо:
- Поговорите с ним, пусть отменит приказ, не смогу, ей-богу! Пусть отменит, пусть куда хочет, хоть в тюрьму. Не вынесу я. Поговорите…
Я ничего не понимал. С огромным трудом оторвал от подушки распухшую голову, сел, расклеил глаза, увидел перед собой расплывчатое пятно. Кто это? Почему на коленях? Ах, да это Сашок!
- Встань, - попросил я. - Ну, пожалуйста, встань.
Сашок поднялся.
- Не становись на колени, плохо это, - сказал я. - Слышишь, Сашок?
- Поговорите с лейтенантом, а?
- Ладно.
Сашок благодарно закивал, проворно свернул мою постель, потащил на солдатскую половину. Я без сил опустился на голую койку. Со стены на меня смотрел генералиссимус. Еще совсем недавно я, как и многие миллионы, был им любим, отмечен его вниманием и заботой. Не было бы его, не было бы ни этого страшного монстра-Хранилища, ни гнусного лейтенанта, ни Сашка, с его голодной ободранной деревней и страхом, ни меня, запрограммированного на выполнение сверхважной секретной работы…
Вдруг вспыхнул свет, я зажмурился от боли, так сильно ударило по глазам.
- Как дела, больной? - раздался твердый женский голос.
Ответить я не успел, женщина прошла в пищеблок, мельком бросив на меня безразличный взгляд. Лейтенант чем-то занимался в первом отсеке. "Валерий!" - властно донеслось из пищеблока. Лейтенант быстро прошел на зов, неся полные сумки. Там у них затеялся какой-то негромкий разговор. Женщина напористо поучала лейтенанта, в голосе ее звучало раздражение, когда он начинал что-то объяснять ей, словно бы оправдываясь.
Я осмотрелся, где-то был чемодан, пиджак, журнал, прибор… Из пищеблока вышли лейтенант и его жена. Теперь я ее разглядел. Розовые стрелы от выщипанных бровей лезли круто вверх, как у сатаны, светлые волосы завиты мелкими кудельками, голова огромная, нелепая на длинной и тонкой шее. К тому же зеленый костюм - юбка и пиджак, а на ногах сапоги ярко-красного цвета. Кругленький маленький рот крепко сжат, словно она набрала воды и собиралась прыснуть.
- Лейтенант, - сказал я, - прошу, не назначай Сашка на ночной пост в Хранилище.
Лейтенант выразительно посмотрел на жену, дескать, видала!
- Это какой Сашок? Слижиков? - спросила она, глядя на меня так, как обычно глядят дежурные по вокзалу на транзитных пассажиров. - Почему?
- Парень боится крыс. С детства это, поймите, - ответил я.
- Как приказал, так и оставь, - сказала женщина лейтенанту и прошла в первый отсек.
Лейтенант кивнул в знак того, что думает так же, и вышел вслед за женой. Я поднял чемодан, взял со стула пиджак и пошел пошатываясь на солдатскую половину. Сашок встретил меня в прихожей.
- Ну, говорили? - опасливо косясь на дверь, спросил он.
Я махнул рукой:
- Не отменит. Баба велела.
- Как? - не понял Сашок. - Что велела?
- Оставить приказ в силе.
Сашок схватил меня за руку, губы его побелели. Остановившимися зрачками он глядел мне в лицо.
- Ну, ну, Сашок, продержись ночь, - промямлил я, чтобы хоть что-то сказать.
Его рука безвольно упала, он отодвинулся, давая мне дорогу, и я вошел в душный сумрак казармы.
Спаренные лампочки вполнакала над входом освещали помещение тревожным красноватым светом, придавая казарме неестественный вид театральных декораций: двухъярусные койки в три ряда, печь посередине, пирамида с оружием, закрытая на замок. У входа дневальный притулился к тумбочке в обнимку с телефоном. Окна заляпаны снегом, будто снежинками к Новому году - не хватает деда Мороза, да само помещение мрачновато для новогоднего праздника.
Сашок постелил в дальнем углу, на нижнем ярусе, напротив себя. Солдаты уже спали. Надо мной кто-то скрежетал, похрустывал зубами. Храп, бормотание, стоны, тяжкие вздохи - ночное дыхание натруженных молодых тел.
Я повалился на койку. Сашок накинул полушубок, и я забылся.
13
Отец пил давно, еще с довоенных времен. Помню шумные застолья у нас дома и на коллективных дачах, споры чуть ли не до драк между приятелями отца. Помню, как не раз мама плакала и упрекала отца: "Смотри, нарвешься, ох, нарвешься со своим языком… Я уже не спасу…" Я знал по ее рассказам, как в 1937 году ему пришлось скрываться в деревне от ареста. В тот год он заканчивал институт марксизма-ленинизма и вдруг мать узнала от подружки, которая работала в отделе кадров, что отец попал в "нехороший" список. Она заставила его срочно оформить командировку с лекциями по селам области. Три месяца - велик ли срок? Но когда отец вернулся, многих уже арестовали - и по этому списку, и тех, кто готовил список.
Пока он скрывался, арестовали трех его близких друзей. Он корил себя за то, что слишком поспешно уехал, не подумал о них, не узнал, есть ли и они в том черном списке. А они были. Вернувшись, он писал письма, ходил в горком, в обком, кругом были новые люди, на него смотрели как на сумасшедшего. Именно тогда он начал сильно пить. Помню ночные скандалы, выкрики отца, слезы матери. Он уже совсем было собрался в НКВД, но мать повисла у него на шее: "Спятил?! У тебя двое детей! Старики. Куда я с ними?" Не пустила или… он дал себя не пустить? Или понял, что смелость задним числом уже никому не нужна, бесполезна…
Он был гордым, даже строптивым. Говорили, что неуживчив, а он не хотел быть попугаем, искал свой взгляд на историю, это, конечно, не поощрялось. Долго на одном месте не удерживался. Однако, жалея мать и нас, детишек, его принимали то в один, то в другой институт на половину, на четверть ставки читать лекции по "советскому периоду". Он читал, студенты были довольны, но вдруг на лекциях появлялись какие- то люди с блокнотиками, внимательно слушали, кое-что записывали, потом отца вызывали на кафедру, требовали представить тезисы на весь курс. Он представлял и получал зубодробительные отзывы: лектор явно недооценивает роль товарища Сталина в победе колхозного строя, в индустриализации, в победе над фашизмом, в послевоенном строительстве… Требовали приведения лекций в соответствие с программой. Отец отказывался, спорил, его отчисляли, увы, поводов он давал более, чем достаточно и без "политической близорукости": частенько являлся на лекции навеселе и хотя студенты любили его за живое слово, простоту, терпимость, всегда находились "бдительные", которые "сигнализировали" начальству. Выгоняли из институтов, с кафедр обществоведения, он брал лекции в обществе по распространению знаний, ездил по районам - в глубинке, перед бабами и старухами дозволялись и отклонения от жесткой программы…
Его любили за мягкость, покладистость, за щедрость - если уж кто и отдавал последнюю рубаху, так это отец! Презирал вещи, деньги. Да их у него никогда и не было, никогда он не заводил никаких сберкнижек, не носил бумажников, зарплату комом в карман и - пошел! Оттого-то и липла к нему всякая подзаборная шваль. И трусом, как мне кажется, он не был. Помню, мама рассказывала, как в двадцатых комсомольцем отец участвовал в раскулачивании и в одной из деревень в него стреляли из обреза. Нынче можно засомневаться, тем ли делом занимался, ту ли храбрость проявлял, но в те времена никаких сомнений не было.
Лето сорок второго я провел вместе с отцом в военных лагерях на берегу Томи. Однажды отцу срочно потребовалось по делам на другой берег. Плыть надо было на лодке, я увязался с ним. Только мы отплыли, поднялся ветер, разыгралась волна. Лодку качало и швыряло с волны на волну, она черпала то бортом, то носом. Ветер хлестал косыми струями дождя; все померкло кругом, полыхнула молния. Я сидел на корме, вцепившись руками в борта и затаив дыхание. И отец, не обладавший ни голосом, ни слухом, вдруг запел во все горло: "Муся-Маруся, открой свои глаза, а если не откроешь, умру с тобой и я…" Он хохотал, налегая на весла. Нет, он не был трусом, но что-то когда-то в нем подломилось - что-то когда-то…
Помню однажды, я уже кончал школу, после очередной отцовской пьянки, дождавшись, когда он протрезвел, я, наивный идиот, завел с ним разговор о совести, человеческом достоинстве, чести. Он слушал, кивал понуро опущенной головой, потом поднял на меня тоскливые больные глаза и тихо-тихо сказал: "Ты еще многого не знаешь, сын, не обижайся. Но уважать себя сейчас, в это время, можно только в пьяном виде…" Тогда я возмутился, по-комсомольски сердито отчитал его - он не проронил ни слова…
Уже второй год шел поток из лагерей и отец словно помешался: писал во все инстанции, слал запросы о друзьях молодости. С получки часто ходил на вокзал, обязательно с бутылкой водки, обходил вагоны, надеясь встретить кого-нибудь, кто знал о них. Расспрашивал, угощал случайных людей, плакал. Нередко, в состоянии почти белой горячки он выскакивал на балкон, кричал на всю улицу: "Сталин - бандит! Сталина - судить!" Прохожие останавливались, показывали пальцами, боязливо расходились. Когда такое случалось при мне, я уводил его с балкона, порой силой, он вырывался, кричал, что надоело бояться, хватит трястись от страха. Все чаще приходилось вызывать "скорую".
Особенно боялась этих приступов Юлька - боялась за дочку, как бы не перепугать ребенка. А ведь отец клялся, что бросит пить, только поэтому мы с Юлькой решились жить вместе с родителями. Теперь что же, все время в постоянном страхе?..
14
…Сосны, теплая хвоя, горячий песок, деревянная лестница по обрывистому склону. С рулеткой в руках я взбираюсь по ступеням, как по ящикам на стеллажах. Конец рулетки где-то внизу, у самой воды. Без сил выползаю на берег. Солнечная поляна, порхают бабочки, проносятся голубые стрекозы, на краю поляны между сосен раскачивается гамак. В гамаке - Сашок. Напевает тот самый, раздольный сибирский мотив, который напевал ночью в Хранилище: "Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё…" Я кидаю ему рулетку, Сашок ловит ее, кладет себе на грудь - стальная лента тянется к лестнице и вниз, к реке. По ленте снизу из-под берега одна за другой, быстро-быстро перебирая лапками, бегут крысы - серыми сардельками - прямо к Сашку на грудь. Он поет, закрыв глаза, а крысы все лезут и лезут. Копошатся, ползают по груди, по шее. Я хочу закричать, предупредить его об опасности, но голоса нет, хочу броситься на помощь, отогнать крыс, но не могу пошевелить и пальцем. И вот огромная черная крыса заползает Сашку на лицо, тычется острым носом, осматривается, примеривается, скатывается на подбородок, хватает за кончик языка, жадно грызет. Сашок давится, пучит глаза и вдруг берет дудочку, крыса выскакивает у него изо рта, он прикладывает к губам дудочку - "шпок!" Странный мягкий звук! Как будто влетел через форточку… Как будто рядом за окном открыли бутылку шампанского или лопнул шарик… Пожалуй, шарик… Голубой… Летел, летел и - "шпок!"
…Алле! Алле! Юля? Юлечка! Девочка моя, как вы там? Держитесь! Я скоро вернусь. Еще дней пять-шесть… Главное - думай обо мне. А я - о тебе. Ты ведь моя жена… Алле! Юлька! Не слышу. Где ты? Юлька! Юлька!
…Промозглое зимнее утро. Туман скрывает длинный хвост очереди. Люди зябко ежатся, постукивают ногами. Лиц не видно - лишь согнутые спины, одна за другой, одна за другой. Я отбежал на секунду - вернулся, нет старичка, за которым стоял. Очередь плотной цепью, покачиваясь, подергиваясь, движется к магазину - там хлеб. Стискивая в кулаке карточки, а они в мешочке, мешочек на веревочке, на шее, я бегаю туда-сюда вдоль очереди - старичка нет. Очередь молчит, никому нет до меня дела. Главное для всех - узкая дверца в магазин. Меня не пускают, очередь как из камня - ни щелки, ни просвета. Ну как же, тычу я свою ладонь - вот номер! Выведен фиолетовым карандашом. А где старик? Номер расплылся, не разобрать, старика нет… И впереди не магазин, а дыра в заборе…
Я что, бредил? Или кто-то бредит рядом со мной… Я приподнял тяжелую голову. Койка Сашка пуста, значит, догадался я, он там, в Хранилище, заступил на этот идиотский пост…
Алле! Юлька! Куда же ты исчезла? Звоню, звоню тебе, а ты где-то ходишь… Сейчас ночь, ты должна быть дома… Почему молчишь? Как Елка? Мама как? Не слышишь? Я - тоже. Плохая связь. Здесь такая дыра - десять коммутаторов, тьма контактов. Понимаешь? Контакты окисляются, их надо чистить, протирать спиртом, а их никто не чистит, спирт выпивают… О чем ты? Я сплю. Кажется, сплю… Или это и есть жизнь? Алле! Юлька! Юлечка…