- От сарая свил с доски, а этот - торчал здесь, в замке зажигания.
- Врешь!
- Ты давай полегче на поворотах.
Мне показалось, что вот-вот он меня ударит, и я инстинктивно отступил к стене.
- Ты за это ответишь! - прошипел он, все поправляя, поправляя, поправляя кобуру трясущимися пальцами. - И назовешь всех! Всех!
Смотреть на него было неприятно и страшно, я отвернулся и снова занялся очисткой бульдозера. Выругавшись, лейтенант ушел. Меня разобрал смех - отчего, сам не пойму.
Вернувшись в казарму, я неторопливо разделся, вытер замасленные руки об полотенце - умываться сил уже не было. Залез в кровать и уснул с чувством выполненного долга.
10
6 и 9 августа - Хиросима и Нагасаки - восприняты были на лужайке однозначно:
- Братцы, слыхали? Американцы япошек припекли…
- Ага. Говорят, какую-то газовую бомбу сбросили, пожгли, как тараканов…
- Так им и надо, пускай не залупаются!
- Умник! А дитев-то сколько погибло! Дитев-то за что?
- М-да, это он прав, детей надо бы пощадить…
- А наших щадили? Щадили?! Больно добренькие!
- Так то фашисты…
- А эти? Не фашисты? Та же самая сволочь!
- И чего не сдаются? Гитлеру уже третий месяц капут, а эти все кусаются…
- Вот и докусались. Два города как не бывало!
- Правильно шарахнули! Как с нами, так и с ними. Война!
- Нам бы такую газовую…
- Наверняка есть.
- А че же медлим? Еще пару гвоздануть и - банзай-харакири!
- Значит, не время…
Учитель физики Иван Устинович объяснил на первом же уроке, что бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, никакие не газовые, а атомные: одна из урана, другая из плутония. Причем, урана и плутония было истрачено всего по несколько килограммов - клади в портфель и неси! Чудеса! Значит, в войну включились физики…
В ту осень мы с Витькой Потаповым записались в физический кружок. За нами хвостом потянулись и другие - почти весь класс. Хотелось узнать, каким это образом такие крошечные частички, невидимые даже в самые сильные микроскопы, могут производить такие жуткие разрушения. Война, которую мы пережили, отбила у нас страсть к военным играм, но бомба, которая в один миг испепеляет целый город, будоражила наше воображение, казалась чем-то вроде фантастического гиперболоида. Мы еще не понимали, в какую игру нас затягивало Время…
Иван Устинович был в затруднении - кабинетик тесный, приборов мало, а те, что есть, не действовали, столов не хватало, проводка сгорела. Однако мало-помалу дружными усилиями проводку починили, столов натаскали, приборы раздобыли. Первые опыты - вольтова дуга и вращение рамки с током в магнитном поле - не вызвали особого восторга. Часть "физиков" отсеялась. Зато свечение трубок, заполненных инертными газами - аргоном, неоном, криптоном - было действительно чудом! К стеклянной трубке, в которой ничего нет, кроме "следов" какого-то странного газа, подносишь два проводничка под высоким напряжением, и трубка вспыхивает сине-голубым, оранжево-красным, ярко-белым светом. И свет этот, как живой - трепыхается, ходит волнами, дробится на полоски, пульсирует. А еще красивее - разложение белого света на спектр, радуга, которую можно получать в любой момент, когда захочешь, и любоваться ею, сколько хочешь.
Физика захватывала меня красотой и чудом, обманчивой простотой получения чуда: казалось, стоит лишь чуть-чуть пошевелить мозгами, и вот оно - небывалое, неслыханное, невиданное. Отложены "Отцы и дети" Тургенева и "Казаки" Толстого, взяты в библиотеке "Занимательная физика" Перельмана, книги о звездах, о свете, об атомах и частицах. Судьба моя стала закладываться - кирпичик за кирпичиком - открытиями давних и не очень давних лет, далекими и неведомыми мне людьми, их азартным поиском истины, напряжением ума и души…
Пока я рос, за двенадцать лет было сделано все: получена тяжелая вода, открыты изотопы урана и плутония, найдены замедлители нейтронов - графит и бериллий, соединены три ядра водорода в ядро трития, пущен первый ядерный реактор, создана первая ядерная бомба… И все это без нас, без меня! Обидно, досадно, но впереди, как говорил Иван Устинович, самое интересное, самое главное - использование атомной энергии на жизненные нужды человечества. "Посмотрите, - говорил он, - как мы живем. Ютимся в бараках, в тесных сырых коммуналках. С утра до ночи работаем, не имея ни нормальной пищи, ни приличной одежды, ни свободного времени для саморазвития. Как первобытные люди, питаемся лишь плодами земли - картошкой, морковью, свеклой, капустой. А многие до сих пор едят мякину и крапиву. В деревнях дети пухнут с голоду…"
Разумное, доброе, вечное… Да, мы были "за", готовы были служить многострадальному человечеству, но ведь нам еще не было и пятнадцати, мы мечтали о таинственных лабораториях и сверхсекретных заводах (говорят, есть и подземные!), о рискованных экспериментах и. об отчаянных ситуациях, в которых оказываются инженеры-физики, об открытиях и изобретениях - ну если не гиперболоида, то чего-нибудь в таком же духе…
Разумное, доброе, вечное - для подростков ли, переживших голод, холод, унижение в очередях за куском хлеба и гидрожиром? Да и вообще, для подростков ли разумное, доброе, вечное?..
Витька Потапов, объявленный кадрами неполноценным из-за репрессированного деда, все-таки сумел побороть обиду. Год он отработал слесарем на "Сибэлектромоторе", после смены посещал лекции на вечернем отделении МФТУ. Потом перешел на дневное, уехал в Москву. Встретились мы с ним в НИИ на Урале, он разрабатывал пусковой механизм, в подчинении у него было пять майоров и две дюжины солдат. Через год он погиб на испытаниях - ни орденов, ни памятника, ни газетного некролога…
11
Спать мне пришлось недолго - меня разбудил Сашок: пора! Я умылся, позавтракал, и мы с Сашком, нагрузившись, как обычно термосами с провизией, двинулись в Хранилище. Шел снег, было тепло. И подозрительно тихо. Оказывается, как сказал Сашок, лейтенант с утренним бронетранспортером уехал в гарнизон - зачем, никто не знает. Впрочем, у него ведь там жена, телефонистка на почте. Личный состав под присмотром сержанта изучал оружие.
К вечеру мы добрались до середины Хранилища. Конец его был все так же еле видим в сумеречном свете дежурного освещения - казалось, что Хранилище вытягивается по мере нашего продвижения вперед.
День выдался трудный, какой-то муторный, сказывались и потепление и бессонная моя ночь - я первый выкинул белый флаг. Собрав котомки, мы направились к выходу.
Дверь, к нашему удивлению, оказалась закрытой. Мы присели на доски у электрического шкафа. Сашок боязливо поглядывал по сторонам, всматривался в темные углы. Я сидел, откинув к холодной стене пылающую голову. Пульс то ускорялся до пулеметных очередей, то замедлялся до ленивого пугающего своей неспешностью буханья.
Прошел час. То Сашок, то я, по очереди подходили к воротам, и, послушав, не идет ли кто снаружи, принимались колотить руками и ногами. Глухой грохот откатывался вглубь Хранилища и гас там, поглощенный бесконечными углами и поворотами. По моим часам шел уже второй час ночи, а лейтенанта все не было. От ворот сильно несло холодом. Я стал уговаривать Сашка пойти в центральную зону, там потеплее, может быть, удастся подремать. Сашок отказывался.
- Смотри как несет, - сказал я. - Замерзнем.
- Не, - упрямо твердил Сашок. - Не пойду.
- Чего уперся, чудак. Я простыл и ты хочешь?
- Не. Идите, а я здесь.
Одному? Туда? Я посмотрел в сумрачную даль и мне стало не по себе.
- Тогда давай-ка сообразим ночлег, - сказал я, подымаясь.
Вдвоем, разобрав брусья и доски, мы соорудили нечто вроде настила, часть досок положили вдоль стены - все же не голый бетон.
Опустив наушники шапки, подняв воротник, я улегся на низкий этот топчан. Сашок лег рядом, спиной к спине. Едва я закрыл глаза, как тотчас пошел раскручиваться один и тот же гнетущий фильм: стеллажи, ящики, рулетка, щели, следы на пыльном полу, крысы… И вот уже стеллажи до самого неба, ящики свисают острыми углами, бесконечно разматывается рулетка, конец ее теряется где-то в страшной глубине - там, где земля, где люди, а тут все качается, ящики скользят, дергаются туда-сюда, сталкиваются, раскалываются, из них лезут крысы. И так делается страшно, вот-вот произойдет что-то непоправимое, ужасное…
- О! - дернулся вдруг Сашок. - Глянь!
Я привстал, повернулся. В углу, куда показывал Сашок, и вправду что-то шевелилось, какая-то шла там возня.
- Да плюнь ты, спи, - сказал я.
- О! - воскликнул Сашок, - Глянь, глянь!
Из угла, почти от самых ворот заскользила по полу вдоль стены прерывистая полоса - словно связанные друг с другом серые сардельки. Они текли вглубь Хранилища, огибая бетонные башмаки колонн, тыкаясь из стороны в сторону тупым своим концом и устремляясь все дальше и дальше. Сашок приник ко мне, подтянул ноги. Они текли четверть часа, а может быть, час - оцепенев, я следил за шествием, не в силах думать ни о чем, кроме них. Да, это были крысы.
Мы так и не смогли уснуть. Сашок вздрагивал при малейшем шорохе, всю ночь просидел как в дозоре, не спуская глаз с черного угла.
Задолго до рассвета мы услышали размеренные звуки - скрежет лопат и шарканье метел. Звуки приближались по главной дороге, значит, солдаты двигались в сторону Хранилища. Сашок поднял на меня умоляющий взгляд.
- Не могу больше, - просипел он. - За ради бога прошу, отпустите снег чистить. Не могу я тут…
- Немного осталось, - сказал я. - Потерпи, Сашок. Опять лейтенанту в ножки кланяться…
Сашок понуро покачал головой.
- Ради бога, прошу…
Голос его подсел, он отвернулся, спрятав заблестевшие глаза.
- Ну, ладно, - согласился я. - Жалко, так хорошо сработались, но что поделаешь, придется просить замену.
Солдаты дошли почти до ворот, когда у входа заскрипел снег, загремел замок. Дверь распахнулась, вошел сержант - шапка набекрень, рыжие вихры упругой волной над левым глазом. Скинул с плеча бачок, грохнул пустым ведром.
- Эй! Слижиков!
Слижиков вскочил, легкой припрыжкой кинулся к сержанту.
- Передай инженеру, ты и он, оба арестованы, - донеслось до меня.
- Эй! - закричал я. - Сержант!
Но сержант уже вышел и закрыл дверь. Слижиков рванулся за ним, заколотил кулаками по стальному полотну двери.
- Сержант! Сержант! Послушай! Товарищ сержант!
Я подбежал к двери.
- Эй, сержант! Какого черта! Открой! - кричал я, с яростью колотя ногами и руками.
Шорканье метел, скрипы шагов снаружи затихли - солдаты ушли. Ни один не подошел к двери! Ни один! В сердцах я пнул по ведру - оно с лязгом, с грохотом отлетело, покатилось дерганными полудугами. Слижиков опустился у двери, закрыл лицо руками, разрыдался. Я присел на корточки.
- Сашок…
Он отбросил мою руку.
- Из-за вас все!
- Успокойся, Сашок. Вот выйдем, поверь, он за это получит!
- Ага, выйдем… - плаксиво тянул Сашок, размазывая слезы и грязь по лицу. - Крысы сожрут…
- Глупости! Мы же не младенцы.
- Ага, вон их сколько! Как разом набросятся, не отбиться.
- Сирену включим, водой отгоним. Смотри, вдоль стены шланги - один пожарный. Как шуганем, только их и видели! Не бойся, Сашок!
Я подтянул поближе бачок. В отсеках была каша, чай и хлеб.
- О! Живем! Сашок! Пошли, порубаем. Жить-то все равно придется!
Сашок с кряхтением поднялся, пошел следом за мной к нашему логову. Мы подкрепились, меня потянуло в сон.
- А теперь - спать, - пробормотал я, чувствуя, что засыпаю на ходу.
- Спи, а я посижу, - решил Сашок.
- Да плюнь ты! Не тронут, у них тут свои дела, не до нас.
Сашок упрямо помотал головой. Я растянулся на досках, блаженно закрыл глаза. И хотя болела голова, саднило горло, ныли руки и ноги, я заснул вроде бы мгновенно.
Проснулся я от острого, небывалого чувства страха. Все тело сковано, волосы под шапкой дыбом, глаза вытаращены, дыхание прерывается. Кто-то тихонько поталкивал меня в бок. Я отпрянул, судорожным взмахом отшвырнул от себя что-то серое, мягкое, хищно пискнувшее. И в тот же миг пружиной поднялся на ноги - вся площадка передо мной шевелилась, дышала, кишмя кишела крысами. Похоже, они всё прибывали и прибывали откуда-то из темных глубин Хранилища. Котомка с бачком, стоявшая возле настила, походила на живой холмик - на ней тоже копошились, плотно прижатые друг к другу, крысы. И тут до моего слуха долетели какие-то жалобные всхлипы. Я поднял глаза. Сашок размахивал палкой с вершины первого ряда стеллажей - сказать он ничего не мог, только повизгивал, поскуливал, как перепуганный ребенок.
Я осмотрелся. Портфель, прибор, журнал - все куда-то исчезло. Но чем бы отогнать крыс? Ведро тускло блестело возле входа - оно подергивалось, покатывалось туда-сюда, как живое, крысы внутри и снаружи непрерывно двигались, пытались взобраться на него, скатывались, лезли снова.
Пестрый ковер этот из морд, спин, лап, хвостов, ушей, усов колыхался перед мною и всеми бусинками глаз был нацелен на меня. Странно, но при всей кажущейся давке, скученности ни одна из тварей не пыталась взобраться на дощатый настил - мою территорию. Как будто те, кто осмелился на это, когда я спал, влезли с одной-единственной целью - разбудить меня. Теперь же словно ждали от меня чего-то или… пытались внушить мне какую-то мысль… Но какую?!
Шаг, другой назад, и я уперся спиной в стену. Вся крысиная масса колыхнулась на меня, первые ряды влезли на настил и, соблюдая строго известную им дистанцию, замерли, вскинув морды. Что они ждали? Чего медлили?
И вдруг погас свет. В полной тишине постепенно возникло на стене напротив меня слабое фиолетовое свечение.
- Э! - испуганно вскрикнул Сашок.
Я не спускал глаз со светящегося пятна, оно разгоралось все ярче и ярче, да и глаза привыкали к темноте.
- Э! - снова вскрикнул Сашок.
Такое же пятно возникло в глубине Хранилища левее на стене, примерно там, где находилась следующая колонна.
Тишина и чернота пространства, слитые в нечто единое, стали распадаться, разваливаться: светящиеся пятна на стене вызвали свечение и снизу - серебристое, дрожащее, нежное, едва различимое, готовое вот-вот исчезнуть при легчайшем движении воздуха. "Неужели свечение от крыс?!" - едва успел подумать я, как странное вкрадчивое потрескивание, пощелкивание со скрипами донеслось сверху, от кровли. Звук этот стал медленно перемещаться в глубину Хранилища и вскоре легкое дуновение, сопровождаемое низким тягучим вздохом, вернулось из дальнего конца. Мрак стал прозрачным. Расплывчатыми тенями обозначались глыбы стеллажей, а округлые, как туннели проходы затеплились нежно-нежно фиолетовым туманцем. Снова тягучий вздох выкатился из глубины, как будто что-то черное, бесформенное проплыло над стеллажами, мягко ударилось в торцевую стену, в ворота и упруго, вслед за звуком улетело обратно. И тогда внятно зазвучал Голос Хранилища - жалобное ауканье, зов о помощи.
- Сашок! - тихо позвал я.
Никто не откликнулся. Как бы пригодился сейчас фонарик! Но где он? Я осторожно сполз спиной по стене, присел на корточки, стал шарить вокруг себя. Серебристое свечение вдруг усилилось, пошло волнами. Я отпрянул от края настила. Крысы тыкались в ноги, пищали, хрипели, вскрикивали, подминаемые идущими поверх. Возня, прерывистое дыхание, злобная грызня, хруст, упорное целеустремленное шевеление - крысы явно рванулись на штурм. Я нащупал за собой широкую доску и тут же вспомнил о дежурном освещении: ведь кнопка пускателя где-то рядом, в нескольких шагах. Самые храбрые уже карабкались по валенкам, достигли колен. Они лезли по мне, напор все усиливался, я едва успевал стряхивать их - времени, я чувствовал, оставалось в обрез. Изловчившись, я бросил доску вдоль стены к тому месту, где, по моим предположениям, находился шкаф. Отчаянный писк, вопли придавленных, ушибленных. Я ступил на доску - она шаталась - побрел, одной рукой держась за стенку, а другой сбрасывая ползущих по мне крыс. Наконец, рука моя наткнулась на холодную сталь шкафа. Нащупав кнопку, я нажал на нее - вспыхнул свет, слабый, дежурный, но и это было как солнце.
Серая масса разом, как по команде, осела, конус вокруг меня растекся, верхние слои провалились, ковер пополз углами к стенам - боковой и противоположной. Доска подо мной выровнялась - я перебежал на настил.
Крысы уходили в двух направлениях: серые сардельки скользили вглубь Хранилища, а кишащий угол утекал в нору.
Когда пол передо мной очистился, я увидел то, что осталось от портфеля, от моего новенького великолепного кожаного портфеля! Замок, застежки да несколько заклепок. Журнал был весь изгрызан. Прибор, гайка, рулетка и фонарик валялись тут же.
Я схватил фонарик, прибор и в несколько прыжков оказался у первого стеллажа. Сашок лежал на спине, закатившиеся глаза блестели белками. Я кое-как привел его в чувство. Он никак не мог побороть страх и все не решался спуститься на пол. Надо было как-то выбираться отсюда, но как?!
Мне показалось не случайным то, что отключение света произошло в самый критический момент. Не знаю, почему, но я был убежден, что и нашествие крыс, и отключение света каким-то непостижимым образом связано с лейтенантом. Ну кому еще, кроме него, надо было мстить нам?! Теперь я, кажется, вполне мог оценить его возможности по этой части…
До первых звуков пробуждающейся "точки" мы просидели с Сашком на досках, тесно прижавшись друг к другу и настороженно следя за черными углами площадки. Все, что было съедобного, сожрали крысы - бачок вычищен до блеска, рюкзак в дырах, ремешков как не бывало, не говоря уж о хлебе. Немного сохранилось чаю, но Сашок брезгливо отказался, я тоже не рискнул пить из термоса, по которому прошли полчища крыс. Да и вонь после них стояла такая, что обоих нас мутило.
Шаги марширующих солдат подняли нас на ноги. Мы бросились к двери, заколотили руками и ногами. Мы рвались к миру человеческому от нечеловеческого, жаждали помощи, тепла, но снаружи не торопились открывать. Слышно было, как по команде лейтенанта взвод начал отрабатывать парадный шаг.
- Р-ряз!.. Р-ряз!. Р-ряз!.. Кру-у-гом арш!
Шаги удалялись, потом приближались, взвод разворачивался, шел обратно, потом снова к нам и: "Р-ряз!.. Р-ряз!.. Р-яз!"
Мы устали, вернулись на настил. Но едва сели, как распахнулась дверь, вошел лейтенант - в сапогах, длиннополой шинели и фуражке. Встал у порога, широко расставив ноги и закинув руки за спину.
Держась друг за друга, как два партизана, мы пошли с Сашком на выход, остановились перед лейтенантом. Он отвернулся на полоборота, чтобы не видеть меня. Нос, губы, подбородок вытянуты вперед, как у крысы, рот плотно сжат, в глазах усмешечка, дескать, ну-ка, теперь дошло, кто есть кто. Сашок резко шагнул вперед, вытянулся перед лейтенантом.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться? - в голосе дрожь, вот-вот сорвется на слезы.
Лейтенант снисходительно кивнул:
- Слушаю.
- Дозвольте пойти на расчистку снега, товарищ лейтенант!
- Чего? - весело удивился лейтенант.
- Крыс боюсь, товарищ лейтенант. Крыс тут полно, а я сызмальства видеть их не могу.
Голубые глаза Сашка подернулись рябью, замерцали, тонко вздрагивая, как лужицы под ветром.
Лейтенант кинул на меня уничтожающий взгляд и снова Слижикову:
- Крыс боишься?
- Так точно, товарищ лейтенант! Смертельно!