Но я так и не дождался ее стука в дверь.
"Может, Маргарита Николаевна забыла?- думал я. - А может, просто она вернулась с задания в другой город? Мало ли что может быть!.."
Почему-то не хотелось думать о худшем. Никак не хотелось об этом думать...
И вот только вчера вечером, двадцать лет спустя, я узнал, что Маргарита Николаевна не забыла и не попала в другой город...
Меня пригласил вчера в гости сосед, полковник в отставке.
Когда-то, в войну, он был заместителем редактора фронтовой газеты. И теперь почему-то вспомнил об этом, стал рассказывать и даже похвалился тем, что сквозь все годы и невзгоды сумел пронести и сберечь подшивку своей газеты.
- Покажите ее мне!-- попросил я.- Я никогда не видал фронтовых газет...
И вот я осторожно переворачиваю грубые листы газетной бумаги. И на одном из этих листов я вижу знакомое лицо, знакомые веселые темные глаза и лихую пилотку на пышных черных волосах.
Я останавливаюсь и читаю заголовок над этим портретом: "Подвиг разведчицы".
Это о ней. О Маргарите Николаевне. О том, как ее рацию запеленговали, как радистка отстреливалась, пока не передала все, что было нужно, как ее потом схватили, пытали и повесили в деревне недалеко от Минска.
Это было в начале сорок четвертого года. А в середине его через всю Москву грязной, серой, многокилометровой лентой прошли пленные гитлеровцы, которых окружили под Минском.
Я видел эту единственную фашистскую демонстрацию в Москве. Я до сих пор помню бравых генералов и офицеров, которые четкими рядами вышагивали во главе колонны, грязных солдат с распущенными обмотками, которые кое-как плелись в середине, и поливальные машины в конце колонны. Сменяя друг друга, эти машины шли за пленными фашистами по улице Горького и Садовому кольцу и смывали с мостовой грязь.
Какие сведения передавала моя учительница в последние минуты? Никто, наверно, этого сейчас уже . не знает. Но мне почему-то кажется, что передавала она именно те сведения, которые помогли окружить под Минском несколько вражеских дивизий.
Встреча в метро
в часы "пик"
- Витька! Какая встреча! Это же нужно, чтобы меня притиснули именно к тебе, а не вон к той старушке!
Я бы тогда тебя не увидала..,
- Здравствуй, Белка! Это очень здорово, что мы встретились.
- Ты прости, я даже не могу протянуть тебе руку.
Так сдавили со всех сторон... Меня буквально внесли в вагон...
- Я видел...
- Знаешь, давай-ка поменяемся местами... Я стану в твой уголок... Вот так... А теперь охраняй меня от этой буйной толпы...
- С удовольствием...
- Ты стоишь сейчас совсем как тогда... Ну, когда мы ездили из института... Помнишь?
- Я все очень хорошо помню, Белка.
- А знаешь... Ты ведь до сих пор мне снишься... И так... Ну... В общем, об этом никому не расскажешь.,.
Особенно мужу.
- Ты вышла замуж?
- Представь.
- Давно?
- Да уж второй год пошел.
- Счастлива?
- Не задавай глупых вопросов... Все как у людей...Ты давно в Москве?
- Неделю.
- Где остановился?
- В "Украине".
- Дико! Коренной москвич приезжает в свой родной
город и останавливается в гостинице...
- Не хочется стеснять родню. Они, правда, обижаются...
- Дело даже не в этом. Просто сама ситуация...
- Ситуация естественная. Прости. Так напирают...
- Я вижу... А от тебя пахнет сигаретами. Когда-то ты их терпеть не мог.
- А ты по-прежнему душишься "Красной Москвой"?
- Такие привычки меняются медленно. Знаешь, я привезла из Афганистана такие духи! Чудо! Но ведь много не привезешь. - Что ты делала в Афганистане?
- Ездила с мужем. Он экономист. Во внешторге. А какие мы там купили покрывала! Если б ты только видел! - Представляю...
- Нет! Ты даже не можешь представить! С албанскими коврами их и не сравнить! Я посдирала их дома отовсюду и снесла в комиссионку. Сразу же, как приехала...
- Уф! Вот теперь полегче.
- Ты так торопишься от меня отодвинуться... Как будто тебя может увидеть жена... Кстати, что это за станция?
- Ботанический. - Ну, еще далеко! И часто ты бываешь в Москве? - Когда как... В нынешнем году - четвертый раз.
- И ни разу не позвонил...
- Зачем? Разве это что-нибудь изменит?
- А ты бы хотел что-то изменить?
- Не надо об этом, Белка. Все, наверно, получилось правильно.
- Да, конечно... Если не считать того, что ты изломал жизнь и себе и мне... Но для тебя ведь всегда высшая правильность была самым главным...
- Белка! Все равно ведь мы сейчас не разберемся... Если тогда не разобрались...
- Да-да... Разумеется...
- Ты работаешь все там же? - Да.
- Не надоело? - Какое это имеет значение? Конечно, я никогда не увлекалась железобетоном. Но ведь все это... второстепенное... Не этим же живет современный человек...
- Смотря какой...
- Ну, я, конечно, не говорю о тебе!.. Ты ведь всегда был сверхправильный! У тебя главная жизнь была в институте, на заводе... В общем, не там, где у нормальных людей...
- Мы, кажется, опять начинаем с тобой ругаться...
- Да... Как сильна инерция, а?.. Через столько лет... А скажи, Витька, ты меня во сне видишь?
- Раньше видел.
- И - как?
- Всяко.
- Боже, какие мы с тобой дураки!..
- Возможно.
- Ну, ты.хоть что-то понял за эти годы?
- Я живу сейчас так, как хочу, Белка. А ты мне этого не давала.
- То есть живешь на своем заводе?
- Я перешел в НИИ.
- У вас там даже есть НИИ?
- И не один.
- И что ты в нем делаешь?
- Проектирую то, что раньше собирал.
- Какая-нибудь кибернетика?
- Да, Белка, кибернетика.
- Сейчас это модно...
- Ты же знаешь, я и раньше...
- Да, конечно... Когда мы учились в институте, это считалось низкопоклонством и чуть ли не черной магией... Как тогда из-за этого трепали нервы!
- Было времечко!
- А ведь мне тогда казалось, Витька, что ты прямо из студентов попадешь в самые типичные неудачники.
И я очень гордилась тем, что мне на это наплевать и что я тебя люблю, несмотря на это.
- Оказалось-то все-таки не наплевать...
- Ты же прекрасно знаешь - дело не в этом!
- И в этом тоже... Это работало подспудно. Чего
уж теперь-то?...
- Ну ладно, оставим эту тему. А то опять начнем
ругаться. Как твоя жена?
- Все так же - работает, воспитывает сына.
- Она у тебя, кажется, брюнетка?
- Да.
- Сейчас это модно. Я тоже думаю перекраситься.
- Не стоит. Перекрасишься - это уже будешь не ты.
- Ну и что? Нужно быть чем-то определенным. А то не блондинка, не брюнетка, не рыжая... Это что - уже Белорусская?
- Да.
- Ты сейчас в гостиницу?
- Ага...
- Знаешь, я еще не была ни в одной высотной гостинице... Странно, правда?.. Живу в Москве.
- Я там в двухместном номере...
- Слушай, ты стал хамом.
- Прости! Я не хотел тебя обидеть.
- Ты всегда так говорил! И всегда обижал.
- Извините, молодые люди, помешаю вам. Мне до Калужской надо. А тут на схеме ее что-то. не видно.
- Переименовали, папаша. Это сейчас Октябрьская.
- Спасибо, сынок!
- Пожалуйста.
- Да, Витька, а кем ты числишься в своем НИИ?
- Старшим научным.
- Ого! Ты что - уже кандидат?
- Пока нет, но скоро, наверное, буду. У нас это, впрочем, несущественно. Это получается между делом.
- Ты верен себе! То, что для других "дело", для тебя "между делом". Тебе всегда не хватало целеустремленности.
- Смотря к чему.
- Ну, к тому, ради чего вообще живут люди...
- Не надо ссориться, Белка! Мне на следующей выходить.
- Да... не стоит... А как твоя мама? - Спасибо. Здорова. А как твои?
- Знаешь, они как-то очень быстро сдали. Постарели, сидят почти все время на даче.
- С новым зятем ладят?
- Да! У них полный контакт.
- И твой супруг, наверно, не жалеет времени, чтобы играть с отцом в шашки?
- Они иногда играют... Но папа сейчас редко бывает в Москве... В общем, это перестало быть дробленой. Все проблемы постепенно разрешаются.
- Да... Это только со мной они были неразрешимы.
- Ты просто очень тяжелый человек, Витька. Ты подчиняешь жизнь каким-то химерам и хочешь, чтобы все вокруг тебя делали то же самое. Если говорить честно, мне жалко твою жену. Чтобы жить с тобой в мире, надо отказаться от всего своего, от всего личного. Надо стать рабой.
- Она не жалуется...
- Тебе! А кому-нибудь другому наверняка плачется в тряпочку.
- Не думаю. По-моему,. она считает нашу жизнь нормальной.
- Да ни одна уважающая себя женщина не может считать такую жизнь нормальной!.. Просто она не говорит тебе. Ей, наверно, некуда податься... Знаешь, если бы ты сейчас предложил мне отдельную квартиру в Москве, собственную машину и себя самого, совершенно свободного, в придачу, я бы, наверно, все-таки отказалась.
-Что-что?
- Ну, говорю, если бы ты вдруг снова предложил мне свою руку и за плечами у тебя была бы полная свобода, отдельная квартира и своя машина - я бы не согласилась.
Я многое поняла за эти годы...
- A-а... Дошло...
- До тебя по-прежнему медленно доходят иные элементарные истины.
- Да... Иные истины доходят медленно...
- Ты что-то скис...
Нет. Просто мне сейчас выходить. Передавай привет маме и папе.
- Может, ты проводишь меня?
- Извини, Белка! Никак не могу!
- Торопишься?
- Как всегда.
- Ну что ж, передавай привет маме.
- Спасибо. Передам.
- Да, ты хоть иногда встречаешь Юрку?
- Встречаю. Мы переписываемся и иногда подгоняем командировки в Москву. Весной я просто летал к нему в Саратов. А он сейчас собирается ко мне.
- Почему он не звонит?- Хоть изредка?
- Не знаю.
- Может, он на что-нибудь обижен?
- Вряд ли. За что он может на тебя обидеться?
- Вот и я думаю. Все-таки столько лет мы были друзьями, одной компанией...
- Да, были...
- В общем, передай ему, что он мог бы иногда и позвонить.
- Хорошо, передам. Ну, до свидания.
- Пока, Витька! Я очень рада, что встретила тебя.
- И я тоже, Белка! Просто очень рад!
- Врешь ведь!
- Нет, искренне! Ты даже не представляешь себе, как я рад!
- Что-то по твоим глазам не похоже.
- Ты никогда не умела читать по глазам, Белка! Может, это главная беда в твоей жизни. Ну, пока, а то меня сейчас втолкнут обратно...
- Пока... Витька! Подожди! Я с тобой!.. Товарищи! Пустите! Дайте выйти! Товарищи! Что же вы делаете?! Пустите!!!
- Прощай, Белка!..
"А откуда у вас
сливочное масло?"
Это было самое настоящее сливочное масло! Не какой-нибудь лярд и не перетопленное сало, а настоящее сливочное масло! И оно толстым слоем было намазано на белый хлеб. Совсем так же, как мазали его до войны, когда и белый хлеб и масло запросто можно было купить в любом магазине возле нашего дома.
Я глядел на этот кусок хлеба с маслом и все еще не верил своим глазам. Неужели это для меня? Неужели я вот так просто могу сейчас взять его в руку и съесть?
Я посмотрел на маму. Перед ней лежал такой же кусок хлеба с маслом, и она, видимо, так же боялась к нему притронуться, как и я.
Хлеба с маслом я не ел уже полтора года. С тех пор, как мы уехали из Москвы в Алма-Ату. Кажется, последний раз я ел его в поезде. Тогда у нас еще были московские запасы...
Как жаль, что с нами нет бабушки, что она уже не может идти пешком через весь город и поэтому не пришла сюда с нами! И перед ней лежал бы сейчас кусок хлеба с маслом. А так она его и не увидит. Не унесешь ведь ей половину бутерброда с этого по-царски богатого стола...
Мы с мамой обедаем у Алиных. Мы пришли к ним не просто в гости. Мы пришли по делу - принесли им зимнее пальто моего отца, которое они решили у нас купить. И вот теперь, когда папино пальто уже спрятано в шкаф, а толстые пачки красных тридцаток лежат у мамы в хозяйственной сумке, мы обедаем.
Папино зимнее пальто - это последняя вещь, которую мы можем продать. Все остальное мы уже продали раньше - за эти невероятно долгие полтора года войны.
Мы продавали сначала папины вещи, потом мамины и бабушкины, потом мои - те, из которых я вырос. И только папино зимнее пальто мы не трогали. Но вот теперь дошла очередь и до него. Алины, которые купили у нас это пальто, - такие -же эвакуированные, как и мы. Только мы из Москвы, а они из Киева. Только мы живем на самой далекой окраине города, на квартире у хозяев, а они живут в центре, и квартира у них жактовская. Только у нас нет ни "стола, ни стульев, ни кроватей- все хозяйское, а у них мебель своя, и есть даже настоящий, с зеркалом, совсем как довоенный, шкаф и диван с высокой спинкой, на котором я сейчас сижу. Впрочем, они говорят, что в Киеве у них была мебель получше...
Маргарита Васильевна Алина, высокая, полная и черноволосая, работает медсестрой в той же больнице, где мама работает врачом. Я хорошо знаю Маргариту Васильевну, потому что она часто дежурит в вестибюле больницы и всегда пропускает меня к маме. А другие .дежурные сестры не пропускают. Они вызывают маму в вестибюль, и мне приходится ее подолгу ждать.
Мужа Маргариты Васильевны я вижу в первый раз. Он ниже ее, тоже полный, у него короткие, почти совсем седые волосы, которые почему-то кажутся мне очень жесткими. Я думаю, что если провести по его голове ладонью, то ощущение будет такое же, как если провести рукой по одежной щетке.
У мужа Маргариты Васильевны больное сердце, и поэтому он не на фронте. Сам он об этом не говорит. Это сказала мне мама сегодня утром, когда мы укладывали папино пальто в большую сетку.
Из-за этого больного сердца мне немного жаль мужа Маргариты Васильевны. Ведь он наверняка, как все, хочет на фронт, а его не пускают... И еще я благодарен ему за то, что он покупает папино пальто и нам не придется ходить с ним по толкучке, где его- могут просто отнять бандиты или жулики, как отняли однажды у нас с мамой папины брюки.
Сейчас Маргарита Васильевна разливает по тарелкам суп из настоящей белой лапши, и от этого супа на .всю комнату пахнет курицей. Куриный бульон и настоящую белую лапшу я тоже не ел страшно давно, наверно, больше года. В столовой, где я по талонам получаю три обеда, ни курицы, ни лапши не бывает. Там каждый день дают суп из черных галушек и на второе тоже черные галушки. Иногда мне удается получить две или три
лишние порции такого супа. Это тоже здорово. Тогда молено наесться досыта.
Мне уже давно казалось, что курица, белая лапша и настоящее сливочное масло были только до войны, а теперь их .ни у кого нет. Но вот я вижу, что у Алиных все это есть и даже столько, что они могут угостить нас с мамой.
Я стараюсь сдерживать себя, но все равно ем куриный суп торопливо и жадно, и мама укоризненно поглядывает на меня, хотя ничего и не говорит. От хлеба с маслом остался лишь маленький кусочек, и я все не ем его: берегу на закуску после супа.
Видимо, Маргарита Васильевна понимает это. Она неторопливо намазывает маслом еще два куска хлеба и кладет их возле моей и маминой тарелок. Я немедленно проглатываю остаток первого бутерброда и берусь за второй.
Муж Маргариты Васильевны наливает в рюмки вино из графинчика, чокается с мамой и со своей женой и выпивает рюмку до дна. Мама отпивает из своей рюмки лишь глоток и ставит ее обратно на стол.
- Что же это вы? - укоризненно говорит Алин.-Полагается обмыть...
- Коля!.. - строгим голосом говорит Маргарита Васильевна и глядит на своего мужа. Он сразу умолкает.
Через пару минут он снова наполняет все рюмки и снова выпивает свою рюмку до дна. Но на этот раз он молчит, когда видит, что мама отпила лишь глоток.
Я уже очень давно не видел, как люди пьют за столом вино. Последний раз я видел это два года назад, на именинах у своего двоюродного брата. Но тогда еще не было войны... И, может, именно поэтому графинчик с вином и рюмки на столе кажутся мне сейчас очень странными. Даже более странными, чем настоящее сливочное масло.
Вбегает с улицы мальчишка, темноглазый, черноволосый и вообще очень похожий на Маргариту Васильевну.
Он меньше меня. Ему, наверно, лет двенадцать.
Он здоровается с нами, берет с этажерки большущее увеличительное стекло и снова идет к двери.
- Стасик! Может, ты, наконец, пообедаешь? - говорит Маргарита Васильевна.
- Я не буду разогревать тебе второй раз!
- Мне не хочется сейчас, мама!- отвечает мальчишка. - Я лучше потом съем холодное.
Он уходит. Хлопает дверь. Алин глядит ему вслед и негромко произносит:
- Зачем зря пугаешь парня? Все равно ведь разогреешь... Маргарита Васильевна не отвечает. Ее муж снова наливает рюмки и снова выпивает свою до дна. Я думаю о сыне Алиных... Позвали бы меня к такому обеду!.. Маргарита Васильевна встает и наливает всем еще по половнику супа.
- Неси лучше второе! - говорит ей Алин. - Хватит этой...
- Коля!.. - опять произносит она строгим голосом, подхватывает кастрюлю, уносит ее из комнаты и через минуту возвращается с другой кастрюлей. На второе - курица с картошкой. В кастрюле - ножки, крылышки... И пахнет так - просто сил нет!
- А в нашей столовой никогда не дают таких обедов, - говорю я.
- Знаю я вашу столовую, - медленно говорит Алин и переводит взгляд с меня на маму. Лицо у Алина сейчас красное, глаза блестят.
- Ничего хорошего вы в своей столовой не дождетесь. Она у нас по третьей категории идет. Так и будут в ней одни черные галушки. Вам бы в другую столовую перевестись...
- Нам не дают пропусков в другую столовую1, - говорит мама.
- Я вам постараюсь достать,-: обещает Алин.
- На киностудию. Посмотрите, как их кормят... Месяца на два должно выйти. Они у нас снабжаются... Пусть попробуют отказать...
- Это неудобно, - говорит мама. - Я же там не работаю.
- Ха-ха-ха!--Алин громко хохочет и от этого краснеет еще больше. - Кто сейчас считается с тем, что удобно и что неудобно?! Это все вчерашние принципы!
Я вам сделаю пропуска, а вы при случае сделаете мне бюллетень... Люди должны помогать друг другу...
Мама тихонько опускает на стол вилку.
- Не надо этого, Николай Спиридонович! - просит мама и слегка морщится. - Я не так воспитываю своего сына...
- Смотрите, как бы он не стал несчастным человеком,- глядя в тарелку, глухо произносит Алин.
- Коля!.. - снова говорит строгим голосом Маргарита Васильевна.
Теперь все молчат.
Маргарита Васильевна обгладывает куриное крылышко.
Николай Спиридонович наливает себе еще одну рюмку и быстро выпивает ее. Мы с мамой сидим неподвижно и смотрим на них.
- Что же вы не едите? - спрашивает Алин и смотрит на меня. - Ешьте! Или невкусно?
Передо мной на тарелке лежит жирная куриная нога.