Закончив штукатурить маленький домик, дядя Семен приглашает плотников и договаривается с ними о строительстве каркаса для первой террасы большого дома. Всего этих террас должно быть шесть - три на первом этаже и три на втором.
Мне кажется, что шесть террас для одного дома многовато, особенно если учесть, что Майк в
армии, а Кира после защиты диплома собирается уезжать. Однако я молчу, потому что говорить это бесполезно. Дядю Семена не переубедишь. Это давно знают все в нашей семье. Если он что-то вбил себе в голову - обязательно сделает.
Пока плотники работают, мы с дядей Семеном строгаем доски для пола, для стенок террасы. Из маленьких обрезов, которые хранятся в сарае, я начинаю делать первую внутреннюю стенку мезонина. Делаю я ее "под елочку", как когда-то, еще до войны, меня учил дядя Семен.
Вначале я берусь за все это довольно равнодушно, но потом работа увлекает меня, и я делаю ее уже не столько ради дяди Семена, сколько ради собственного удовольствия. Стенка получается красивой, и это радует меня больше всего.
Где-то в глубине души, стараясь не признаваться в этом даже самому себе, я надеюсь, что, пока я в Малаховке, сюда может приехать Аллочка Жук. Правда, вряд ли ее приезд изменит наши отношения, но чем черт не шутит?..
Еще три года назад, вернувшись из эвакуации, я в первую же неделю поехал в Молочный переулок и разыскал там квартиру Аллочки, хотя мне и не приходилось до этого бывать у нее. Больше всего я боялся, что Аллочки еще нет в Москве, что она еще не вернулась. Это казалось мне самым страшным. Но страшнее оказалось другое. Аллочка была дома. Она сама открыла мне дверь, ахнула, почему-то покраснела и сказала:
- Ну, проходи.
В ее комнате, на низеньком подоконнике, возле раскрытого пианино, сидел юноша- красивый, светловолосый, в новеньком коричневом костюмчике.
Аллочка вошла вместе со мной, протянула: "Знакомьтесь", - и, представляя меня, добавила:
- Это друг моего детства. Юноша пренебрежительно оглядел мою старенькую спортрубашку, неглаженые брюки, едва заметна усмехнулся и протянул мне руку:
- Саша.
- Ну, рассказывай, где ты был, как живешь,- попросила Аллочка.
Я начал рассказывать ей о нашей жизни в Алма-Ате, но быстро понял, что ей это совершение неинтересно.
Она все чаще и чаще смотрела на Сашу, он смотрел на нее, и мне стадо ясно, что им нет до меня никакого дела, что я им мешаю.
А мешать людям я не любил.
Через несколько минут я ушел, сказав, что мне нужно торопиться по делу и что вообще я зашел к Аллочке случайно, по пути.
Через полгода я узнал, что отец Аллочки погиб на фронте. Я снова поехал к ней и снова увидал там Сашу.
Он вел себя в доме по-хозяйски, успокаивал мать Аллочки, бегал за какими-то покупками. И я решил, что больше мне в этот дом ходить незачем.
После этого я раза два встречал Аллочку в Малаховке, и мы разговаривали с ней очень вежливо, по-дружески, как будто тогда, до войны, у плотины между нами ничего не произошло.
Прошлой осенью я случайно встретил Аллочку в Москве, на улице, и она почему-то никуда не спешила и даже сама предложила проводить меня в магазин подписных изданий, куда спешил я.
Как и обычно, сначала мы говорили о всяких пустяках, а потом Аллочка вдруг стала жаловаться, что ей очень скучно, потому что с Сашей она давно поссорилась и после этой ссоры обнаружила, что у нее совсем нет друзей.
- Это неправда! - возмутился я. - По крайней мере один друг у тебя есть!
- Если этот один - хороший, то это уже очень- много...
Аллочка улыбнулась мне так нежно, что у меня перехватило дыхание. Всего несколько минут назад я разговаривал с ней свободно, даже немного небрежно, а тут почувствовал, что не могу выдавить из себя ни одного слова. Я только смотрел на нее - красивую, тоненькую,
темноглазую, черноволосую - и неудержимо, глупо краснел.
Я прекрасно понимал, что надо сейчас договориться с Аллочкой о встрече, назначить свидание, может, пригласить в театр или на концерт, но почему-то я не мог это сделать и, тупо глядя на асфальт, с трудом выдавил из себя только одно приглашение:
- Приходи ко мне в гости, Аллочка... У меня двадцать четвертого день рождения... Придешь?
Аллочка, склонив голову набок, посмотрела на меня удивленно, даже, пожалуй, немного насмешливо, но согласилась:
- Приду.
И тут же записала в крошечный блокнотик мой адрес.
Уже потом, простившись с ней, я понял: пригласил я ее на день рождения только потому, что боялся, как бы она не отказалась встретиться со мной. А не прийти на день рождения неудобно.
Аллочка пришла и весь вечер была в центре внимания.
Дела, рассказывала анекдоты, смеялась и тормошила всех. Родственники восхищались ею открыто, по старой памяти. Трое моих друзей глядели на нее во все глаза, наперебой приглашали танцевать и вообще старались не отходить от нее. Я был глупо горд, счастлив,
но где-то в душе у меня что-то свербило, потому что Аллочка ничем не выделяла меня среди остальных, а мне почему-то казалось, что я имею больше прав на ее внимание, чем кто-то другой.
Когда она собралась домой, я поехал ее провожать, несмотря на то, что родственники еще оставались и мама смотрела на меня укоряющими глазами.
Мы медленно шли с Аллочкой от метро по тихой Метростроевской, потом свернули к еще более тихому .Молочному переулку, прошли по мокрым от дождя и звонким каменным плитам возле старых стен бывшего монастыря. В переулке горели редкие тусклые лампочки.
Аллочка рассказывала о своей жизни, о том, что у мамы после гибели отца плохо с сердцем. Надо бы отправить ее на курорт, но нет денег. Вот когда дядя Семен продаст маленький дом. он отдаст старый долг.
Так он обещал. Он должен много. Маме хватило бы этого на три года, чтобы каждый отпуск ездить в Мацесту.
- Это все-таки скотство! - возмутился я. - Знать, что твоя мать больна, и не отдавать деньги... Это скотство!
Уж в крайнем случае можно что-нибудь там недостроить, а деньги отдать!..
- Ты зря кипятишься! - Аллочка улыбнулась,-
Все это естественно... Каждый старается устроиться в жизни получше... И это легче всего сделать за счет других... Тут уж кому как удастся...
- Вот это и есть скотство - устраиваться за счет других! - произнес я. - И я не понимаю, почему ты к этому так спокойно относишься!
- Насмотрелась... Привыкла... - ответила Аллочка и замолчала.
Мы долго шли молча, глядя себе под ноги. Потом Аллочка тихо спросила:
- Сема, скажи: ты думал обо мне все эти годы?
- Конечно, думал! Много!..
- И ты вспоминал... Ну, что у нас было?
- Я не забывал об этом ни на один день!
- Правда?
- Правда!
- Знаешь... - Аллочка остановилась, очертила носком черного ботика полукруг по мокрой, стершейся каменной плите. - Знаешь, я тоже этого не забывала... Но как-то вот так все получилось... с этим Сашкой...
Ей-богу, я сама ничего не понимаю... Он оказался очень плохим человеком...
- Не надо говорить о нем,- попросил я.
- Хорошо, не буду, - пообещала Аллочка. - Поверь, он никогда больше не будет стоять между нами.
Я поверил. Я вообще был готов поверить тогда всему хорошему. Я был очень счастлив оттого, что Аллочка не забывала меня, оттого, что она со мной. Мне не было дела ни до какого Сашки. Я не хотел знать его.
Мы долго стояли с Аллочкой в подъезде ее дома и перекидывались редкими словами. Мне страшно хотелось ее поцеловать, но я не решался. Мне казалось, что она может обидеться, рассердиться, и тогда мы больше не увидимся.
Поэтому я робко, тихо спросил:
- Аллочка...
- Что?
- Можно... я поцелую тебя?
Аллочка помолчала и вдруг рассмеялась.
- Чудак!.. Конечно, нельзя!
Она хлопнула меня по руке и убежала вверх, крикнув
на прощанье:
- Заходи, Сема! Слышишь? Заходи!
- Обязательно зайду, Аллочка! - ответил я.
Я шел по Молочному переулку к метро и пел. Мне казалось, что я самый счастливый человек на земле. Я был уверен, что Аллочка любит меня, что этот несчастный Сашка, действительно, никогда больше не попадется на моем пути.
Однако я ошибся. Саша на моем пути еще попался, Попался в первый же раз, как я поехал в гости к Аллочке.
Когда я подходил к ее дому, Саша вышел из ее подъезда.
Вышел не один - с Аллочкой. Они пошли в другую сторону. Они не видели меня. А я их видел. Я видел, как Саша обнял Аллочку за талию, как она прижалась к его плечу.
Значит, они помирились Значит, мне опять незачем ездить в Молочный переулок...
И вот сейчас, в Малаховке, я жду, не приедет ли Аллочка. Может, она опять поссорилась с Сашей... Все может быть... Но она ведь не приедет ко мне домой сама
говорить об этом... И я к ней не поеду. Я могу узнать об этом только в Малаховке.
И, кажется, я ждал не зря. Однажды вечером, приехав с работы, тетя Оля говорит, что встретила маму Аллочки и что в воскресенье они собираются вдвоем приехать в Малаховку. Я с радостью отмечаю про себя, что сегодня пятница, что день уже окончился, осталась суббота, и потом я увижу Аллочку. И буду с ней разговаривать - в первый раз после того, как я провожал ее в свой день рождения. Изменилось ли что-нибудь за это время?
Однако дождаться Аллочку в Малаховке мне не удается.
В субботу, уже под вечер, выкладывая на мезонине свою "елочку", я слышу во дворе крики, дикую, безобразную ругань. По голосам я улавливаю, что ругаются дядя Семен и плотник Филатыч. который вместе со своим братом делает каркас террасы.
Вначале я не могу понять, из-за чего они кричат, но потом, высунувшись из окна, начинаю понимать. Видимо, Филатыч просил у дяди Семена денег за ту работу, которая уже сделана, а дядя Семен не давал. Я знаю, что у него это твердое правило - не давать плотникам
авансов и оплачивать работу только тогда, когда она полностью закончена. Он много раз говорил об этом и даже учил меня:
- Когда будешь строить свою дачу, не давай плотникам авансов. Возьмут и уйдут. И часть работы не оплачивай: тоже могут уйти на более выгодную. А найти плотников на доделки - нелегко, да и дорого. Все они жулики...
Подобных советов дядя Семен дает мне в последнее время много, но я стараюсь не обижаться на него, не обращать на них внимания. Дядя Семен стареет - что с него возьмешь?.. Я неплохо знаю плотников, которые у него работали за эти годы. Жуликов среди них было только двое. Остальные были обыкновенными рабочими, которым не хватало денег и которые поэтому
подрабатывали в отпуск или по вечерам. К тому же я никогда не буду строить себе дачу, потому что она мне совершенно не нужна. Стоит ли мне обижаться на такие советы?
Однако мне очень не нравится, что дядя Семен сейчас ругается с плотником из-за денег. Я вообще считаю, что ругаться с кем бы то ни было из-за денег - унизительно, позорно. Даже если плотник неправ, ему все равно нужно отдать деньги. Ведь он их у ж е заработал.
Я спускаюсь по стремянке вниз и подхожу к Дяде Семену.
Он стоит весь красный, сжав кулаки. Его и без того выпуклые глаза, кажется, готовы совсем выскочить из орбит.
- Ты пьяница! - кричит он в лицо морщинистому, седому Филатычу.- Тебе просто нужно сегодня напиться!
- А ты кулак! Жила чертова! - кричит Филатыч. - У меня старуха больна, мать твою!.. Мне ей сахару вон на толкучке купить надо!
- Врешь! Врешь!
Я быстро становлюсь между ними.
- Дядя Семен, успокойся, - говорю я. - Отдай ему деньги. Какое тебе дело, на что он их потратит? Он же их заработал.
- Вот что он заработал! - кричит дядя Семен и показывает кукиш. - Вот!.. А ты не лезь не в свои дела!
- Дядя Семен, перестань! - Я беру его за плечи, пытаюсь увести в дом. - Отдай ему деньги! У тебя же сейчас есть!
Но дядя Семен выворачивается из моих рук и снова протягивает Филатычу кукиш.
- Вот что я ему отдам! Вот!
Я вдруг замечаю, что возле калитки стоит почтальон и машет голубоватым листочком. Я догадываюсь, что это телеграмма, бегу к калитке, расписываюсь в тетради у почтальона и читаю на телеграфном бланке фамилию дяди Семена. Ему.
В этот миг я слышу дикий, испуганный мамин крик:
- Сема! Сема!
Я оборачиваюсь. Мама, в ужасе прижав руки к щекам, стоит на крыльце, а в двух шагах от нее, подняв, друг на друга топоры, стоят дядя Семен и Филатыч.
Я всовываю телеграмму в карман и бегу к ним. Еще издали я слышу голос дяди Семена:
- ...Ты думал, на интеллигента напал?! Ты думал, я драться не умею?!
- Кулак! - громко хрипит Филатыч. - Кулак чертов!
Я выбиваю у дяди Семена топор. Он хватается за свою ушибленную руку и удивленно смотрит на меня. Я поднимаю топор, отдаю его маме и уже спокойно отбираю топор у Филатыча... Он отдает его неохотно, но все-таки отдает. И ворчит:
- Порубить хотел... Все, что сделал, порубить хотел...Рази для такого кулака стоит работать?..
Я обнимаю Филатыча за плечи, увожу его в сторону и уговариваю:
- Не горячитесь, Филатыч!.. Погодите маленько... Скоро вернется с работы тетя Оля... Она расплатится...
Филатыч недоверчиво, исподлобья смотрит на меня и произносит:
- Ну, ладно! Зайду позднее...
И, ссутулившись, идет к калитке.
Я смотрю на его понурую фигуру, и мне становится невыносимо жалко этого старика. И хотя я знаю, что дядя Семен болен, что он отдал этому несчастному дому в Малаховке почти всю жизнь, мне почему-то совсем не жалко его. Я чувствую, что сейчас мне будет просто противно на него смотреть, противно жить в его доме.
Я долго стою возле крыльца и думаю. Мне жалко маму. Она могла бы прожить здесь еще целых четыре дня. Но в конце концов есть вещи более важные. Жить здесь больше нельзя. Противно. И приезжать сюда больше незачем.
Я вхожу в дом и решительно говорю маме:
- Собирай вещи! Мы уезжаем в Москву!
- Почему?
Неужели она не понимает? Я удивленно гляжу на маму. Она же всегда понимала такие вещи...
Видимо, взгляд у меня очень выразительный, потому что мама молча начинает собираться. Я тоже молча укладываю свой чемодан и вдруг вспоминаю, что в кармане у меня телеграмма дяде Семену. Я вынимаю ее и стучу в закрытую дверь спальни, куда ушел дядя Семен.
- Дядя Семен, тебе телеграмма.
Из спальни не доносится ни звука.
Входить туда мне не хочется. Я кладу телеграмму на туалетный столик, так, чтобы она сразу была заметна, и снова говорю закрытой двери спальни:
- Я положил ее возле зеркала.
А потом снова укладываю свой чемодан.
Через полчаса мы с мамой выходим, даже не простившись с дядей Семеном, и уже на улице, в десяти шагах от калитки, встречаем тетю Олю. Она недоуменно смотрит на нас и растерянно опускает на землю сумки.
- Что случилось?
Я коротко рассказываю.
- Хорошо, я провожу вас, - говорит тетя Оля.
Я беру ее сумки, отношу в дом и оставляю на кухне.
Я слышу, как за стеной ходит из угла в угол дядя Семен, чиркает спичками и что-то бормочет. Я понимаю, что ему обидно, что он переживает, может быть, даже жалеет. Но мне все равно не хочется его теперь видеть, не хочется с ним говорить.
По дороге к станции тетя Оля жалуется, что с дядей Семеном становится все труднее и труднее, что строительство дома стало уже не его делом, а его болезнью, что он на все в жизни смотрит теперь только с одной точки зрения - выгодно или невыгодно это для строительства дома.
- ‘Проклятый дом... - Тетя Оля вздыхает. - Лучше бы его и не строить... Жили бы до сих пор в Молочном.переулке и были бы счастливы.
Я вспоминаю, что когда-то очень давно, еще задолго до войны, почти то же самое говорил мне Майк. Я вспоминаю,
каким веселым, простым, ласковым был дядя Семен, когда жил в Молочном переулке. Я гляжу на
тетю Олю, которая когда-то казалась мне большой и красивой, а сейчас кажется маленькой, старой и очень усталой женщиной, и мне становится так же невыносимо
жалко ее, как совсем недавно было жалко Филатыча. Я вдруг понимаю, что и его, и ее, и самого дядю Семена согнула, преждевременно состарила какая-то страшная, жестокая сила, с которой они не умеют бороться и от которой не могут убежать. И эта сила олицетворяется для меня сейчас почему-то красным, разъяренным лицом дяди Семена и его вытаращенными глазами.
На перроне тетя Оля просит:
- Вы все-таки приезжайте... К нам и так все стали редко ездить...
- Приезжай лучше ты к нам, - отвечаю я. - И ты и Кира... А мы... - Я опускаю глаза. - Не знаю,
как мама, а я, наверно, к вам больше не приеду... Мне неприятно...
- Я понимаю.- Тетя Оля вздыхает. - Не ты один. Только ты говоришь, а другие молча... Мне это страшно тяжело... Я привыкла, что у меня всегда много гостей.
Подходит электричка. Уже входя в нее, я вдруг вспоминаю о телеграмме и говорю:
- Тетя Оля,' там возле зеркала телеграмма...
- А что в ней? - Тетя Оля глядит на меня испуганно.
- Не знаю. Она вам.
Поезд отходит.
Мы с мамой устраиваемся в полупустом вагоне и долго смотрим в окно.
Я думаю о дяде Семене и понимаю, что мама думает о нем. Потом я спрашиваю у нее:
- Мам, как ты думаешь, почему так получилось? Ведь он же был раньше веселым, добрым...
- Знаешь, - тихо, задумчиво произносит мама, - мне сейчас кажется, это у него с детства... Когда он был маленьким, он хотел играть только своими игрушками.
Он не признавал общих... Нас было четверо... Мы старались, чтобы у нас все было общее. Мы бедно жили.
На отдельное не хватало. Только он всегда выделял свою долю... Он, знаешь, часто болел. И поэтому ему как-то прощали, уступали. Даже дарили отдельные игрушки. А потом он окреп, но ради игрушек и пряников часто притворялся больным. Мы смеялись над ним... И только! А наверно, надо было не только смеяться...
- Но ведь он же был добрым, мама! - возражаю я. - Я помню, как он был добрым!
-Ему тогда везло, - говорит мама. - Ему долго везло больше, чем всем нам. Потому что он умел ловчить...
После гражданской войны мы с папой, и Алексей, к Семен учились в Харькове. Голодно было. Варили суп из картофельных очисток. И вот тогда Семен ушел из института и стал делать дома спички. Мы ругали его, а он смеялся и угощал нас настоящими мясными котлетами. А потом он достал в институте какую-то липовую справку и устроился на должность инженера. Понимаешь,
папа поступил в институт на год раньше Семена и все еще был студентом и ходил в тужурке с
обтрепанными рукавами. А у Семена был шикарный костюм, он разъезжал на извозчике и называл нас простофилями.
Он привык ловчить. Ему все удавалось.
Поэтому он и был добрым. Конечно, он не без способностей...
Он и в молодости что-то изобретал. Но только ради денег. Он вот и со своим домом все время
ловчил. Но сейчас это труднее. Да и годы у него уже не те... Тогда он был молодым, красивым. Ему многое прощали - за анекдоты, за красоту, за то, что он умел выпить... Был нэп. Тогда многие ловчили. На это не обращали внимания. Сейчас другое время. А он как-то не может этого понять...
Мама замолкает и снова задумчиво смотрит в окно на убегающие назад дачи, заборы, станции.