Ты помнишь, когда мы жили в Сибири, на вашей стройке появилась новая геодезистка?.. Ее-то ты, конечно, помнишь!.. Думаешь, я не знаю, что ты ею увлекся?
Думаешь, я не знаю, что ты даже хотел уходить из семьи? Тебе казалось, никто не замечает, как ты по вечерам смотришь на спящего сына?..
Ох, Витька, до чего трудно мне тогда было! Если бы ты только знал, до чего трудно! Казалось - жизнь кончается. Она ведь была моложе, эта геодезистка. Она была стройнее. И вообще тебе больше нравятся светленькие, я знаю... Я тогда совсем потеряла голову. Даже целый день всерьез собиралась перекраситься. Представляешь?
А вообще-то я тогда отчаянно боролась За тебя. И ты понял, где настоящее... Но, наверно, ты до сих пор не понял, как я это сделала. И я никогда не расскажу тебе. Никогда! Это умрет со мной. Это моя тайна, Витька. Единственная моя тайна от тебя...
Видно, тебе нравится этот медленный вальс. Ты снова ставишь его, и мы опять танцуем вместе. Я рада, что этот вальс тебе по душе. Когда я покупала пластинку, я очень хотела, чтобы она стала для тебя очередным маленьким чудом. Тебе ведь некогда самому зайти и выбрать пластинки.
У тебя почему-то всегда не хватает времени на то, что связано с твоим отдыхом. Чтобы заставить тебя хоть немного отдохнуть, я всегда что-то изобретаю. У тебя ведь по-настоящему трудная работа... Ты говоришь о ней - "интересная". Но я-то уже знаю, что такое монтаж железобетона и стальных конструкций. Я не только видела его на твоих строительных площадках. Я все твои журналы прочитываю, когда тебя нет дома. Конечно, я и сейчас кое-чего в них не понимаю, но за десять лет все-таки можно понять главное. Не зря же ты советуешься со мной, когда что-то усовершенствуешь. Ты, наверно, и не задумываешься над тем, почему со мной можно советоваться о таких вещах?.. Сам ты, грешным делом, до сих пор не взял в руки ни одного моего педагогического журнала. Впрочем, они тебе и не очень нужны. Ты прекрасно чувствуешь педагогику и без них. Наверно, ты был бы неплохим учителем, если бы твоя жизнь сложилась иначе. С тобой ведь всегда можно посоветоваться, когда что-то не ладится даже в самых специальных вещах...
Постой-ка!.. А может, это вовсе не от природы? Может, ты тоже почитываешь мои журналы, когда я пропадаю на родительских собраниях и педсоветах? Я почему-то раньше не думала об этом...
Какие у тебя добрые губы! Большие, по-детски пухлые...
Мне когда-то, страшно давно, казалось, что человек, работающий с металлом и железобетоном, должен быть суровым, обветренным и губы у него должны быть сухими и тонкими. А у тебя еще нет ни одной складки на щеках, ни одной морщины на лбу. Говорят, они появляются
не только от ветров. От ветров я не могла бы тебя уберечь. Говорят, они появляются еще и от горя.
А горе - это когда трудно и один. Нам нередко бывало трудно. Но ведь мы всегда вдвоем...
А помнишь, как ты плакал из-за того, что мы поздно встретились, из-за того, что твоя юность прошла без меня?
Помнишь?.. Ты тогда был очень слаб и поэтому, наверно, мог плакать. Я потом никогда не видела твоих слез. Ни разу. Мне кажется, ты больше и не сможешь...
А как я перед этим ревела! В тот вечер, когда после операции мне сказали, что положение у тебя тяжелое, почти безнадежное... Я не решилась тогда даже вернуться домой. Мама бы все поняла... Я ушла к тебе, в твою комнату, и ревела там. А потом выпросила отпуск и три недели не вылезала из больницы. Пока тебе не стало лучше.
Ты, наверно, тогда даже не понимал, почему тебя перевели в двухместную палату, почему на второй койке в этой палате спала я. Тебе, наверно, казалось, что так и надо. А если бы ты знал, как долго я уговаривала врачей! Они ведь считали, что все бесполезно.
Помнишь, ты все сердился на меня за то, что я много смеюсь и даже рассказываю сестрам анекдоты? Тебе, наверно, казалось кощунством смеяться рядом, когда тебе так невыносимо больно. А я выходила в коридор и с лихвой оплакивала там весь свой смех. Но если бы
я тогда не смеялась, что было бы с нами, Витька?..
Ты только через две недели после операции стал что-то по-настоящему понимать и вот пожалел о тех годах, которые прожил без меня. И мне не нужно было другой
благодарности...
Как раз в этот день я покупала для тебя на рынке молоко и встретила там директора своей школы ФЗО.
У него бегали глазки, и он сказал, что мое поведение.
собираются обсуждать на партбюро.
- За что? - спросила я.
Он возмутился.
- Вы открыто живете в больнице с женатым человеком и еще спрашиваете - за что! Воспитатель молодежи сам должен быть безупречен!
Мне очень хотелось дать ему по морде. Но я побоялась, что выроню банку с молоком. Поэтому я сказала ему только, что считала его раньше мужчиной и что, как вижу теперь, ошиблась. И ушла, не попрощавшись.
И была очень рада тому, что через месяц нашу школу расформировали. Все равно я не смогла бы больше работать с этим директором.
...Ты в третий раз ставишь ту же пластинку. Конечно, мне это очень приятно. Но не кажется ли тебе, что я уже устала и что вообще не очень прилично танцевать так долго со своей женой? Нельзя же, мой друг, забывать о друзьях! Все-таки не мы у них, а они у нас...
Интересно, а о чем ты сейчас думаешь? Ведь мы все время танцуем молча. Я знаю, последние месяцы ты все время думаешь о креплении железобетона. Хочешь найти новый способ крепить балки и плиты. Нынешний кажется тебе долгим и ненадежным. Ты способен искать
этот свой новый способ и за едой, и в театре, и когда гуляешь с сыном. Но я все-таки не верю, что ты способен думать о железобетоне даже сейчас, когда танцуешь со мной.
Может, ты думаешь о том же, о чем думаю и я? Надо, мол, мне расшевелить мужской клуб, который собрался в коридоре, а тебе - пригласить Толькину жену. Она совсем скисла: хочет танцевать, а ее никто не приглашает... Или ты просто прислушиваешься к тому, что происходит в детской? Ребята там, на самом деле, странно притихли. А у нашего сына редко бывает
тихо, когда приходят к нему дети наших друзей.
А может, ты тоже что-нибудь вспоминаешь?.. Тебе ведь тоже бывало трудно, хороший мой! Я знаю... Думаешь, я не понимаю, почему простая человеческая забота казалась тебе раньше чудом? Ты никогда не говорил об этом, но разве трудно догадаться? Разве стал бы удивляться заботе человек, который привык к тому, что о нем заботятся?
И даже со мной тебе бывало трудно... Я ведь тоже помню ту осень в Сибири. Я тогда не мстила тебе, Вить ка Правда! Просто новый директор нашей школы на самом деле был очень интересным человеком. В нем был много такого, чего не хватает тебе. Он мог часами
читать на память хорошие стихи. Он знал в деталях книги, которые ты даже не брал в руки. Он различал пианистов по манере исполнения.
Я конечно, и тогда понимала, что не это главное.
Просто раньше я очень редко встречала таких людей и еще ни разу не работала с ними рядом.
Видимо, я слишком много говорила о нем дома. И слишком подробно. Потому что ты вдруг завалил свой стол сборниками стихов, альбомами репродукций и пластинками, которых у нас раньше дома не было. И уже к концу месяца ты читал на память лучшие вещи Блока,
Есенина и современных поэтов, пробовал отличать игру Рихтера от игры Ван Клиберна. Это было так необычно для тебя, что я просто терялась. А потом ты снова влез в расчеты и чертежи и смахнул со стола все, что мешало тебе работать. И уже через месяц целый цех начали
по твоему проекту переводить с выпуска ячеистых блоков на выпуск панелей из ячеистого бетона.
Ты остался самим собой. Ты ничего не объяснял мне в своем поведении. И все-таки сказал очень много.
А потом я как-то прибежала к тебе на стройку и увидала, что ты на страшной высоте ходишь по каркасу без страховки. Рабочие сказали, что ты не страхуешься уже давно, и я совсем потеряла голову и не могла думать ни о ком, кроме тебя. Тогда мне казалось, что директор как-то сам собой потускнел, померк и ушел вдаль.
А теперь я понимаю, что это сделал ты. И не только тем, что я видела. Чем-то еще. Не менее сильным. Я до сих пор не понимаю -- чем. Наверно, это тоже твоя тайна...
Вроде той моей... Правда?
А может, и все остальное- так же? Я привыкла думать, что у нас все прочно, надежно, потому что об этом забочусь я. А может, и во всем - так же, как с журналами?
Мне кажется, что это делаю я, а на самом деле мы это делаем оба?.. Ведь, если говорить честно, и у меня за эти десять лет было много маленьких чудес.
Неужели я совершила сейчас открытие?.. Чудно!..
Мы десять лет вместе, и вот я заново открываю тебя...
Сколько таких открытий нам еще предстоит, а?
...Он снова кончается, этот грустный медленный вальс. Не надо больше ставить его! Мне очень хорошо танцевать с тобой, но ведь у нас гости... Мы лучше потом, ладно? Когда все разойдутся.
А помнишь, как я учила тебя танцевать вальс-бостон?
Еще там, в моем городке, в твоей комнате... Помнишь?
Десять лет прошло. Сын уже во втором классе. А нам все еще хорошо танцевать с тобой вдвоем в пустой комнате...
Зачем ты подводишь меня к серванту? Что ты хочешь там показать мне? Как будто я могу не знать чего-то в своем серванте!.. Витька!! Откуда это? Осенью - ландыши!.. Где ты взял?
Впрочем, зачем я спрашиваю? Это же чудо! Такое же, как сборник стихов, за которым я гонялась по городу целый месяц и который нашла сегодня утром на столе... Такое же, как новые туфли, которые стояли сегодня утром возле кровати. Как раз такие, о каких я мечтала
и каких нет у нас в городе...
Ну, хорошо, ты не объясняешь... Я могу понять все!
Но откуда ты осенью взял ландыши?!
Дорога туда и обратно
Ксеня сидела в кузове на мешках, спиной к кабине, и держалась правой рукой за борт, потому что машину сильно трясло. Рука, даже в меховой варежке, быстро застывала, и тогда Ксеня передвигалась к другому борту и держалась за него другой рукой, пока не застывала
и эта.
Когда выехали с проселка на асфальтированное шоссе, Ксеня встала в- кузове на колени и еще раз подвернула выбившиеся от тряски полы старых тулупов под.
мешки с картошкой. Мешков было много: шесть своих да четыре соседских. И все нужно было сегодня продать - не везти же обратно...
Потом Ксеня снова угнездилась на мешках, прислонилась спиной к кабине и задумалась. За борт теперь можно было не держаться: машина шла ровно, и, наверное, поэтому думалось обо всем очень легко и ясно.
Сегодня Ксеня продаст в областном городе шесть мешков картошки и в следующее воскресенье опять поедет.
Это уже решено, и никакого другого выхода нет.
Пять дней назад доктор сказал, что отцу обязательно надо ехать в Железноводск, не то с печенью будет совсем, худо. А отец и так уже не работал больше месяца, все болел, лежал на кровати и стонал. И еще доктор запретил ему есть свинину, баранину и яйца и все острое и:
соленое. А что же есть, если нельзя свинину и яйца? Картошку с хлебом, что ли?
Когда отец вернулся из района и рассказал о словах, доктора в правлении, председатель колхоза Николай Гаврилович вначале, при отце, пошутил и посмеялся, она другой день был в районе и звонил оттуда в область и, когда возвратился в село, пришел к отцу - и сказал, что ему, как лучшему колхозному плотнику, могут дать путевку в Железноводск, но за нее надо уплатить сто
двадцать рублей, и колхоз тут помочь ничем не может, кроме как авансом, потому что правление - это не завком и продавать путевки со скидкой не имеет права.
В тот день Ксеня сама предложила продать в городе картонку и не выращивать трех поросят, которые уже полтора месяца хрюкали в хлеву. Картошку берегли для поросят, а поросят хотели вырастить к весне, когда мясо дорого и за него можно взять в городе полную цену, чтобы купить Ксене модные платья, узконосые туфельки на "шпильках" и модное осеннее пальто.
Летом Ксеня ездила в областной город на совещание свекловодов и там видела, как красиво одеты городские девушки и как сильно отличается от них она в своем дорогом, но немодном крепдешиновом платье с цветочками, в своих черных лакированных туфлях с каблуками-
колодками. Когда-то эти туфли казались ей верхом красоты, и она долго копила на них деньги, долго искала их в магазинах, а потом только по праздникам вынимала из сундука. И вот сейчас лакировки совсем целые, почти новые, а в городе их уже носят только старухи,
и ни одна девушка не пойдет в таких туфлях на танцы и далее вообще не выйдет вечером на улицу. А Ксеня, конечно, хочет одеваться модно, потому что когда же и одеваться модно, если не в молодости.
Уже несколько лет, с тех пор как после восьмого класса Ксеня ушла из школы и стала работать в колхозе, она мечтает как-нибудь осенью, после уборки, съездить в Москву или в Ленинград, или куда-нибудь на Юг, к морю, или хотя бы просто в любой дом отдыха.
До сих пор Ксеня никуда дальше областного города не ездила, а Москву, море и дома отдыха видела только в кино. Но чтобы поехать в большой город или еще куда, нужно не только иметь немало денег, но и быть по-модному одетой, чтобы самой себя не стесняться и чтобы другие тебя не стеснялись. А то встретится там хороший человек, захочет куда-нибудь пригласить
и, чего доброго, еще не пригласит из-за того, что не так одета.
Когда Ксеня мечтала о будущем, жизнь представлялась ей обязательно с такими вот поездками в разные большие города или просто в какие-нибудь красивые места. Пусть целый год она будет работать как заведенная, лишь бы потом куда-нибудь съездить. Еще неделю назад эта мечта казалась совсем близкой. Вот справит за лето модную одежду, получит осенью на трудодни,
и можно будет куда-то поехать. А теперь все это отодвинулось самое меньшее еще на год. Зима только началась, и впереди еще одна зима и две весны, два лета
и только потом можно на что-то надеяться. И все это время - почти полных два года - остается видеть только свою деревню, да изредка маленький и пыльный районный центр, да еще реже - областной город. И неизвестно еще, что будет через два года. Может, опять
все сорвется.
Машина несется по шоссе, и ветер свистит по сторонам, и мороз пробирается к телу, несмотря на то, что поверх своего ватника Ксеня надела старый отцовский полушубок, а поверх своего платка - толстую материну шаль, которая обычно лежит в сундуке и так пропахла нафталином, что и сейчас ни мороз, ни ветер не могут убить этого запаха.
По сторонам бегут назад то елки в белых, будто капроновых шубках, то сосны в белых шапочках, то голенькие замерзшие березки. Ксеня почему-то всегда жалеет зимой березки. Ей кажется, что мерзнут они гораздо больше других деревьев и.даже больше людей.
Когда Ксеня была девчонкой, она зимой укутывала молоденькую березку возле сарая соломой, рогожами и старыми мешками. Отец посмеивался, но никогда не мешал дочке и не снимал березкину одёжу. Может, из- за этого березка возле сарая и вымахала такой крепенькой,
развесистой и веселой.
И потому еще, может, Ксеня так любит и жалеет березки, что в восьмом классе очкарик Юрка, сын деревенской почтальонши, сидевший на соседней парте, протянул ей однажды сложенный вчетверо листок. Ксеня вначале подумала, что это обыкновенная записка, какими
ребята перебрасываются во время уроков, но потом сообразила, что записку незачем передавать в перемену и незачем при этом так краснеть, как покраснел Юрка. И едва она это поняла, как сама покраснела. .
- Спасибо, - почему-то сказала Ксеня и убежала в раздевалку. Там она развернула листок. Стихи! Она помнит их до сих пор, хотя прошло почти уже пять лет и все стихи, которые учили в школе, давно перезабылись:
Ты - как березка стройная,
Ты - как березка скромная.
Ты - как березка летняя -
И грустная и светлая.
Да что о том рассказывать?
- Тугим узлом завязана
Во мне березка русская
С твоей головкой русою.
Ксеня сразу же поняла, что стихи эти Юрка написал о ней, Ксене. "Любит!- - догадалась она. - Любит! "
И она стала думать о Юрке: о том, какой он хороший, как он отлично учится, как никогда за все годы не обижал девчонок; вспомнила, как он несколько раз давал ей списывать задачи, которые она не могла решить дома, и, в конце концов, тут же, в раздевалке, поняла, что тоже любит его, что от этой любви все равно никуда не денешься, что эта любовь - на всю жизнь.
Ксеня хотела написать ему в ответ тоже стихи, но стихи у нее не получились, и она, уже на уроке, вырвала из тетради лист, написала размашисто: "Я - тоже ", - и передала Юрке.
Юрка прочитал, вспыхнул, разорвал этот листок на мелкие кусочки и ссыпал их в свой портфель.
А потом они шли вместе с Юркой из школы и говорили почему-то про астрономию, про планеты и звезды, и Юрка собирался туда полететь, и Ксеня думала, что будет его ждать, сколько бы ни пришлось ему летать по звездам и планетам.
И до самой весны Юрка провожал ее после занятий и говорил с ней о ракетах, межпланетных кораблях и космических скафандрах. А Первого мая, когда они шли со школьного вечера, он увел её за село, к оврагу, и там поцеловал, и она его тоже поцеловала.
И потом почти каждый вечер они с Юркой целовались, и Ксеня ходила с припухшими губами, и мать однажды сказала:
- Смотри, девка, не спеши. На торопливых камни возят.
А Ксеня думала, что никто ничего не знает...
Перед самыми экзаменами отец свалился пьяный с мостика через овраг и сломал себе руку и ногу, и его увезли в районную больницу и сказали, что это надолго, что с год он не сможет плотничать, так как переломы сильные.
Тогда-то Ксеня и ушла из школы, потому что мать приносила из колхоза мало, а Нюська, младшая сестренка, еще только собиралась идти в первый класс. А теперь Нюська уже учится в пятом, а Ксеня могла бы учиться в каком-нибудь институте в городе.
С Юркой они целовались до осени, до холодных и бесконечных октябрьских дождей. А потом целоваться стало негде, и у Юрки было все больше и больше уроков, и они виделись редко, и Ксене стало казаться, что он ее уже не любит, и поэтому она нарочно поссорилась
с ним и не пошла мириться первая. Она все ждала, что первым придет мириться он, и тогда она его еще помучает, чтоб крепче любил. Но он почему-то первый мириться не пришел, а стал вежливо здороваться с ней на улице и проходить мимо. Когда в середине зимы Ксеня уже решила мириться с ним сама, она вдруг увидела его после уроков с Веркой Серегиной, самой красивой
девчонкой из их класса. Они шли из школы рядом, медленно, и не заметили Ксеню. Они, наверное, тоже говорили про далекие звезды и планеты. И, может, Юрка, как и Ксене, написал Верке стихи, те же самые, потому что у Верки тоже светлые волосы. А мог и другие
написать - ему это ничего не стоит. Он сам говорил, что у него дома целая тетрадка разных стихов, которые он сочинил.
Теперь Юрка уже в армии и шлет Верке письма без марок, и все знают, что она его ждет и что, когда он вернется, они поженятся.
А у Ксени так до сих пор никого и нет, хотя многие парни за это время и приставали к ней и с некоторыми она даже целовалась, но все это было просто так, одно баловство, а серьезного ничего и не было. Да и как могло быть что-то серьезное, если свои, деревенские парни