- Влюбись в кого-нибудь, Степа, не сопротивляйся, - уговаривает его поэт. - Видишь ли, сердце - это такое помещение, которое не должно пустовать. Сразу заводится паутина, мокрицы и злые крысы. В одном углу поселится хандра, в другом - серый пессимизм, сквозь запылившиеся окна солнце кажется жестяным, цветы - бумажными, доходы - мизерными, а долги - чрезмерными. Скорее впусти в сердце хозяйку жизни - любовь! О, она наведет порядок! Пауки, мокрицы, пыль - долой! Проза превращается в стихи, бедняк становится богачом, плешивый - волосатым… Сегодня же ночью я начну кольцо сонетов на эту вечно юную тему и осчастливлю мир. Мне легко писать о любви - мое сердце никогда не пустует. Это у меня бюрократы из горжилотдела научились выдавать три-четыре ордера одновременно на одну комнату. Как правило, в моем сердце тесно от красавиц. Это приносит немало хлопот, но зато расширяет мой опыт. Жаль, что Дон-Жуан умудрился родиться раньше меня! Я обогатил бы образ волокиты. Итак, решено, Степа: ты немедленно влюбляешься и начинаешь перекладывать горкомхозовскую информацию на стихи.
Одуванчик со своими глупостями - только болтливая и, к счастью, мимолетная тень. Он бесследно растворяется в теплом ветре, и Степан находит себя в ялике, позади перевозчика, который медленно выгребает против волн. Недоумевая, он смотрит на небо. Что стало со звездами, с привычными огоньками там, в темной синеве ночи? Каждый огонек вздумал стать пожаром и мечется, раздуваемый ветром, все небо кипит и колышется бесшумным мерцанием. Небо расцвело звездами.
- Как ты себя чувствуешь, мама? - спросил он, удивленный тем, что мать сидит не на веранде, а у открытого окна своей комнаты.
- Хорошо, - ответила она тихо. - Какие яркие звезды, как тепло…
- Это весна, мама.
- Да, весна. - Она проговорила, как показалось Степану, печально. - Сегодня зацвело миндальное дерево возле фонтана. Масса цветов…
Он со страхом вспомнил слова Нурина. В последнее время Раиса Павловна ходила мало и с трудом; не раз он заставал ее с глазами, красными от слез, и не мог дознаться их причины. Теперь он понял все, понял, что это предчувствие конца, предчувствие разлуки с ним. Навсегда.
- Ты нездорова, я вижу… Я приготовлю тебе постель, и ты ляжешь.
- Да… - подчинилась она, против обыкновения, беспрекословно. - Сегодня с утра я чувствовала себя так хорошо, легко… Решила воспользоваться случаем и переусердствовала.
Они с Марусей отправились в путешествие через бухту на шумные улицы города, в магазины, и Раиса Павловна тратила, тратила деньги Маруси, не спрашивая ее согласия. Истратила всю квартирную плату и добавила почти столько же своих денег в счет квартирной платы за будущий месяц. Но зато какие приобретения! Тонкая шерсть на выходное платье, ситчик, сатин, маркизет, мадаполам на сарафанчик, кофточки, белье и еще туфли, чулки… Маруся пугалась, ахала, восхищалась, и ее радость поддерживала Раису Павловну, хотя уже там, в городе, она почувствовала себя очень плохо.
Но особенно скверно ей стало на Северной улице, неподалеку от дома, когда они с Марусей возвращались из города. Здесь разыгралась отвратительная сцена. На улицу из своего дома выбежал старый Капитанаки и прокричал все, что он думает о Марусе, о Киреевых, о комсомоле, как он называет Степана, а жена старого Христи, толстая женщина с парализованными ногами, вторила мужу визгом, проклятиями. Их привело в ярость, в отчаяние то, что деньги Маруси ускользнули из их рук. Раиса Павловна помертвела от страха, когда из дома вышел Виктор, держа руки в карманах, приблизился к Марусе, увешанной магазинными пакетами, и сказал: "Имеешь в виду, тебе будет плохо". Какого страха натерпелась Раиса Павловна…
Но тут пришло спасение в лице Мишука.
Славный человек! Он явился сразу с работы, как видно чувствуя, что вчерашняя история будет иметь продолжение. Он подошел к Виктору и сказал всего два слова: "Тронешь - убью!", но эти слова были произнесены таким тоном, что Виктор струсил, съежился и убрался в дом вместе со своим папашей.
- Смотри, мама, какого могучего заступника нашла Маруся!
- Да, это хорошо… Ты мало бываешь дома, а Мишук приходит к нам почти каждый день. Раньше он брал книги из твоей библиотеки пачками, а теперь берет по одной, приносит на другой день, чтобы взять новую…
- Хитрец! - улыбнулся Степан.
- И только? - спросила мать. - Ты больше ничего не скажешь?
Теперь Степан увидел, каким строгим и требовательным стало лицо его матери. Это выражение появлялось в тех случаях, когда его мать готовилась к какому-нибудь неприятному разговору с сыном, когда надо было что-то выяснить до конца, найти какое-то решение, пусть болезненное, но необходимое. Грязные слова Христи Капитанаки о Марусе и Степане вдруг, вспышкой молнии, открыли Раисе Павловне то, чего она неосознанно боялась, то, что знала без исповедей и признаний, что видела, не подглядывая, и чему до сих пор не придавала значения; а уж теперь все предало Марусю - блеск ее глаз, когда она смотрела на Степана, волна румянца, заливавшая ее щеки, когда Степан обращался к ней, ее песенки, внезапно оборванные невольным вздохом, и особенно ее нежность, застенчивая, благоговейная нежность, которой девушка окружила, обволокла мать своего возлюбленного.
- Ведь я не ошибаюсь? Я не ошибаюсь, Степа?
- Да, мама…
- А ты? - спросила мать. - Как ты к ней относишься?
- Как я к ней отношусь? - повторил он, впервые столкнувшись в упор с этим вопросом. - Ведь она девочка… она просто девчонка, мама… Она мне нравится, конечно… Вчера мы прошлись с нею по пляжу. Надо было поговорить о неводе, о Капитанаки… И она призналась, что любит меня… обиняком призналась… Больше ничего…
- И ты целовался с нею?
- Нет!.. Может быть, один только раз. Один поцелуй. Чепуха…
- И ты относишься к этому, как к пустяку, мелочи, да? Ты понимаешь, что ты сделал? Ведь она полюбила тебя… ты слышишь? - полюбила! Сегодня она забыла в моей комнате свое вышивание… Я примерила эту рубашку к твоей старой украинской рубашке. Один и тот же размер. Она как-то умудрилась снять мерку. Вероятно, тогда, когда белье сушилось во дворе, после стирки. Она вышивает рубашку для тебя. А ты знаешь, что значит, когда девушка вышивает для кого-нибудь рубашку…
Подавленный, он попробовал усмехнуться:
- Разве я виноват…
- Откуда эта жестокость, Степа? - воскликнула мать со страхом, с осуждением в голосе. - Ты хороший сын, хороший товарищ… А встретил девушку - и такая жестокость. Сознайся, ведь была не только эта прогулка по пляжу, этот поцелуй?.. Разве ты можешь сказать, что ты ничем не поддерживал ее чувства во все время вашего знакомства, решительно ничем?
- Кое в чем я, конечно, виноват, - с трудом признался Степан, вспомнив свои маленькие встречи с Марусей и вчерашний безумный бег по пляжу. - Я понимаю тебя, мама… Надо было с самого начала как-то показать ей, что между нами не может быть ничего… Решительно ничего…
- Да? Ничего? - Раиса Павловна долго молчала, удивленная особым оттенком его голоса, когда он высказал это окончательное отрицание. Медленно проговорила: - Да, не может быть ничего?.. Она такая хорошенькая, удивительно хорошенькая… Нет другой такой девушки… И столько недостатков! Этот портовый говор, это раннее знание жизни… Но зато такое хорошее сердечко, такой светлый ум! Она хочет учиться и уже учится. Много читает, все чище говорит… И ты говоришь, что не может быть решительно ничего?.. Да посмотри же на меня, Степа! В чем дело?
Он сидел за столом неподвижный, боясь поднять глаза, чтобы одним взглядом не выдать то, что творилось в его сердце.
- Кто у тебя на уме, о ком ты думаешь сейчас? - спросила мать, подойдя к нему, наклонившись, заглядывая ему в лицо.
Все случившееся сегодня вдруг представилось таким невероятным, безнадежным, что ему стало жутко и безвыходно тяжело.
- Какое-то увлечение… весеннее увлечение, да?
- Нет… - Он встал, готовясь уйти. - Нет, мама, весна пришла после.
- Ты давно знаешь ее?
- Я увидел ее сегодня впервые…
- Увлечение, Степа… Это только увлечение, - усмехнулась она. - Это пройдет.
Не сказав ни слова, Степан ушел в свою комнату, а мать еще долго сидела у окна, напуганная буйством жизни вокруг нее. Бушевали волны за стенами дома, звездный огонь струился по небу, и любовь с первого взгляда, самая опасная, беспощадная, пришла к ее сыну.
Телефон, перенесенный уже в комнату Степана и превратившийся в настольный, загремел продолжительным звонком.
- Степка! - прокричал в трубку Одуванчик. - Бери блокнот, чистый носовой платок и лети в редакцию на крылышках. Сегодня с ночным поездом приезжает делегация французских рабочих, парле ву франсэ. Мы с тобой обслуживаем. На вокзал поедем в синем "Фиате" окрисполкома. Шикарно! Жаль, что на улицах уже никого не будет и нас не увидят. Завтра отправляемся с делегатами по домам отдыха и рабочим санаториям. Здорово?
Это пришлось кстати. Нужно было уйти от себя в шум и движение репортерской работы.
6
Степан не знал, как это случится, но он знал, что это случится непременно, что он сможет приблизиться к Нетте Стрельниковой. Какие основания имелись для его уверенности? Ровным счетом никаких, кроме желания, чтобы так и было.
В тот удивительный день Стрельников принял его не лучше и не хуже, чем принимал других своих знакомых, не имеющих определенного и значительного общественного веса. Нетта не сказала Степану ни одного памятного слова, и все же порой ему казалось, что эта встреча была для нее такой же важной и волнующей, как и для него. Тут же он впадал в отчаяние, высмеивал свои надежды, потом снова возвращал, окрылял их, эти надежды, и был столько же раз в день счастлив, сколько и несчастен.
Однажды он встретил Нетту на бульваре, потом в фойе кинотеатра, потом на Малом бульваре с теннисной ракеткой в руке. Девушка отвечала на его поклон маленьким кивком головы, беглым взглядом и улыбкой - вернее всего, бессознательной. Все это Степан в зависимости от настроения истолковывал так: "Я много думаю о вас". Или так: "Кто вы? Кажется, я где-то вас уже видела". Неизменно она была с кем-нибудь - с отцом или с шумливыми молодыми людьми. О, если бы хоть раз они встретились без свидетелей! Что тогда? Вернее всего, что у него отнялся бы язык.
Кому не известна робость влюбленного! Некоторые из них пускают в ход всю изобретательность, чтобы оправдать свою нерешительность… Почему бы Степану не воспользоваться приглашением Стрельниковых бывать в их доме просто и открыто? Нет, нет, как можно! Кто он? Маленький репортер провинциальной газеты, и только. Гордость не позволяла ему злоупотреблять гостеприимством людей, которых он считал несравненно культурнее себя. Каждое появление Степана в доме Стрельниковых должно было иметь солидное оправдание, какое угодно оправдание, кроме самого естественного, самого убедительного для сердца девушки, - желание увидеть ее, рассказать о своих муках и выпытать, насколько основательны его надежды.
С Петром Васильевичем он встречался часто и при случае упоминал его фамилию в заметках и отчетах о работе довольно активной ирригационной комиссии. Дела Петра Васильевича шли неплохо. Этот человек, приятный всегда, тактичный во всем, стал привычным посетителем советских учреждений Черноморска, участником многих совещаний. Его встречали улыбками и слушали внимательно, так как выступал он легко и говорил умно. Не показывая своей личной заинтересованности, он сумел напомнить общественности Черноморска, что имеется законченный и апробированный проект плотины. Понемногу стало общим местом, что проект Стрельникова не мог получить хода при царизме и найдет применение лишь при Советской власти, сыграет свою роль в смычке города с деревней. Короче, Стрельников, как говорится, попал в точку и был обласкан окрисполкомом. Все знали, что он из дворян, но ведь сам Стрельников не скрывал, не смазывал вопроса о своем происхождении, - ну, и нечего об этом толковать, нечего к этому придираться. Да, он был интеллигентом, но ведь он не был барчуком - он просто честный специалист, стоящий на платформе Советской власти, как говорилось в то время.
- Когда же мы расскажем читателям о вашей плотине? - спросил однажды Степан, встретив Стрельникова в кулуарах какого-то совещания.
- Но, дорогой мой, - возразил бородач, сняв пушинку с плеча Степана, - учтите, что мой проект выплыл из мрака забвения, когда три других проекта уже были санкционированы местными и республиканскими организациями. Места под банковским солнцем разобраны на год-два вперед… Само собой разумеется, я бессменно стою на страже у колыбели моего незадачливого, хотя и любимого детища. Но пока ЦИК, республиканский совнархоз и сельхозбанк не скажут: "Да будет!" - мы с вами помолчим, не так ли? Все же я вам крайне обязан за добрую память. Моему проекту нужны друзья, а друг-журналист сто́ит многих других. Итак, дружба всегда и молчание пока!
Он рассмеялся, пощекотал Степана под мышками, пощупал его бицепсы, снял еще одну пушинку с его толстовки и… забыл пригласить к себе. Стороной Степан слыхал, что Стрельников хлопочет о своей плотине и частенько наезжает в республиканский центр, где у него есть сильная рука, что, вероятно, он вскоре достигнет своей цели, тем более что его поддерживают председатель окрисполкома Прошин и председатель ирригационной комиссии Васин, не говоря о других доброхотах, плененных обходительным бородачом.
Как это ни странно, но Степан, казалось бы поглощенный мыслью о Нетте, работал в те дни особенно много, удивляя даже Дробышева. Он засиживался в редакции, забывая о часах, расчищал под метелочку блокнот, снова и снова проверял свою информацию, заверстанную в текущий номер, и перемежал работу болтовней с товарищами или игрой в шахматы. Шахматная горячка охватила редакцию с легкой руки Дробышева, который нашел достойного и неутомимого противника в лице Пальмина. К ним примкнули Степан, Одуванчик, Гаркуша. По вечерам редакция превращалась в шахматный клуб.
Уходили шахматисты, рассеивался табачный дым… Дробышев забирался в свой кабинет, Степан зажигал настольную лампу, гасил верхний свет и снова погружался в работу, по временам обмениваясь словом с Дробышевым, который оставлял дверь своего кабинета открытой. Пожалуй, это были самые светлые минуты за весь день. Так хорошо мечталось между двумя заметками, и Степан незаметно для самого себя набрасывал новую страничку своей повести… да, новую страничку о героине, шумно и неожиданно ворвавшейся в повествование.
Иногда Дробышев появлялся в общей комнате литработников, присаживался на край стола, за которым работал Степан, делился планом уже начатой статьи, рассказывал к случаю один-другой эпизод из журналистской практики, обрывал себя на полуслове и уходил к себе, увлеченный удачной мыслью, возникшей как бы внезапно.
Семья Дробышева ужо перебралась в Черноморск, но в привычках Владимира Ивановича ничего не изменилось. По-прежнему он первый открывал утром дверь редакции, последний уходил. Журналисты "Маяка" познакомились с его женой, Тамарой Александровной, с дочурками-близнецами Светой и Катей и с трехлетней Дусей. Это была любимица Дробышева, белокурая, страшно серьезная кукла, с оттопыренной нижней губой. Дробышевы жили в вечном страхе за жизнь этого маленького существа. Степан так и не понял, чем она больна. Болезнь имела длинное название и проявлялась в спазмах, наступавших без видимых причин.
"Маяк" охотно помещал иллюстрации за подписью Т. Грачевой - это была девичья фамилия жены Дробышева. Утром Тамара Александровна заходила в редакцию прямо с базара, присаживалась к столу Пальмина, записывала его задания, поднимала с пола плетеный кошель, подходила к двери кабинета Дробышева и, не переступая порога, говорила:
- Дробышев, если ты не придешь обедать и сегодня, то можешь вообще не являться домой. - Она обращалась к журналистам: - Товарищи, в половине четвертого выбросьте этого человека на улицу.
Дробышев отвечал ей ворчаньем, а журналисты хором обещали:
- Выбросим!
Она была черноволосая, смуглая, с яркими темными глазами. Одного роста с мужем, но худощавая и стройная, она казалась выше Дробышева, полного человека с небрежной, немного развалистой походкой.
К концу рабочего дня Катя и Света, тоже чернявые, одинаково одетые, приносили отцу что-нибудь поесть, - так как он, конечно, и сегодня не пошел домой обедать, - и сдавали Пальмину все, что успела сделать Тамара Александровна. Это были гравюры на пластинках линолеума, портреты, зарисовки, заголовки и заставки газетных отделов. Старик печатник Думлер, лысый и начитанный человек, принимал их из рук Пальмина, как драгоценность.
- Это же тончайший волосяной штрих! - говорил он. - Когда приколачиваешь их к колодочкам, боишься дышать вслух, как перед Рафаэлем.
Удивительно, когда успевала Тамара Александровна обежать порт, заводы, стадион в поисках материала для своего альбома, перенести рисунки из альбома на линолеум, найти тему для маленьких смешных карикатур, которые шли в сопровождении четверостиший Одуванчика под неизменным заголовком "Пешком по городу"…
- Вы успеете? - спрашивал Пальмин, нагрузив ее заданиями.
- Надо успеть, - неизменно отвечала она. - Дробышев, например, и мысли не допускает, что я могу оскандалиться. Это такой рабовладелец!
Как все умные жены, она рисовала своего мужа строгим человеком, деспотическим главой семьи, диктатором, перед которым она трепещет. Но как охотно, покорно подчинялся ей Владимир Иванович, уверенный, что все в доме делается по его воле и с его согласия! Зато в редакции Дробышев был настоящим хозяином, этот улыбающийся, внешне не очень подвижной человек. Он выбил редакцию из наезженной колеи, когда каждый новый номер газеты был похож на предыдущий и, само собой разумелось, завтрашний номер не будет отличаться от сегодняшнего. Сила газеты стала проявляться целеустремленнее. То, чего хотел Наумов - активного участия газеты в изменении мира, - выполнял на деле Дробышев. В его кабинете почти весь день сменялись посетители, в общей комнате был поставлен большой стол с несколькими чернильницами для новых авторов - для тех, кто садился писать после долгих бесед с Дробышевым.
Черноморск принял как важное событие подборки рабкоровских заметок с "Красного судостроителя" о необходимости добыть крупные заказы для завода. И настоящим торжеством было появление таких же подборок в московских газетах. Каждое слово "Маяка" о "Красном судостроителе" подхватывал и комментировал весь Черноморск.
- У меня такое ощущение, будто я схватил комету за хвост! - говорил оживленный и помолодевший Дробышев. - Станет на ноги "Красный судостроитель", и вы увидите, Киреев, как мы начнем теснить нэпманскую толкучку.