- Но сколько зевков простит мне Наумов, если он даже простит мне Ллойда? Прозевать такой пароход…
- Не вы прозевали, а Нурин со Шмыревым заставили вас зевнуть. Разница! А во-вторых, к черту "Бенитто" и весь "Ллойд Триестино"!
- Но ведь это важная информация.
- Мишук, слышишь? А ну, скажи, что говорит народ в порту и на заводе? Повтори!
Тихомиров, уже устроившийся за столом перед чистым листом бумаги, усмехнулся.
- Нельзя… - сказал он. - Нельзя повторить… По-старому ругаются, трам-трам-тарарам по всем трем этажам… Выражаются…
- Видите, Киреев! Порт понимает, в чем дело. Какого черта пришлепал к нам "Бенитто"? Итальянцы захватили австрийские пароходы по Версальскому мирному договору и теперь ищут фрахта для пустой посуды, хотят взять каботаж Черного моря в свои руки. Весело? Но ведь у нас самих есть кое-какие пароходишки, шхуны, хлебные эльпидифоры - все то, что не смог увести за границу или утопить Врангель. Их нужно отремонтировать, пустить на плав, а потом начать постройку нового тоннажа на "Красном судостроителе"… Отремонтировать шхуны? На какие шиши? Банк держит ремонтную артель "Альбатрос" без кредитов, артель не сможет спустить на воду три паровые шхуны. Артельщики ругаются, как летучие голландцы. А Нурин воспевает "Бенитто", идиот! - Одуванчик сплюнул.
- Так! - поддержал его Мишук. - Верно все…
- Интересная история, - задумчиво проговорил Степан. - Конечно, каботаж должен быть в наших руках. Наши грузы должны перевозиться нашей посудой… Значит, надо встретить "Бенитто" сапогом по морде, так? - Степан взял Одуванчика за плечо: - Знаете что, Перегудом: садитесь и пишите о шхунах и "Альбатросе". Нельзя молчать.
Редакционный дипломат и политик растерялся.
- Вы, вы… - Он даже рассмеялся. - Вы же не знаете, как я пишу. Я пишу так, что мне самому страшно. И уже целый год правлю письма корреспондентов и разучился писать… Впрочем, я никогда и не умел.
- Ничего, что-нибудь да получится. Часа через два я прибегу в редакцию и помогу вам почистить статью.
- Ой, не выйдет! - затряс головой Одуванчик.
- Надо, Колька! - своим низким голосом сказал Мишук. - Чего ты придуриваешься, интеллигент!
По-видимому, это слово, мало уважаемое в то время, было у Мишука ругательным.
Через полтора часа измученный, вспотевший Одуванчик вручил Степану, забежавшему в редакцию, длинную поэму в прозе за подписью Н. Перегудова. Действительно, творение Одуванчика выглядело страшновато - шершаво, спутанно, размазанно, помесь напыщенного очерка с политической трескотней.
- Я не спрашиваю, что получилось, чтобы не вымаливать ложного комплимента, - пробормотал автор, с тоской наблюдая, как Степан читает его произведение. - Мишук тоже сказал, что получилось неразбери-бери. Чем вы хотите стукнуть меня по голове? Дать вам настольную лампу Пальмина?
- А мне кажется, что написано все необходимое, - сказал Степан. - Надо только навести порядок.
- Невозможно!
- Посмотрим… Дайте ножницы и клей.
Степан мужественно принялся за работу. Он вычеркивал, вписывал, орудовал ножницами, подклеивал, не уверенный в исходе операции, но чувствуя, что, во всяком случае, получается драчливо, задорно и, кажется, убедительно. Замирая, Одуванчик следил за пером своего покровителя.
- Вершина мастерства! - прошептал он молитвенно, когда Степан увенчал свой труд заголовком "Шхуны просится в море". - Особенно гениален заголовок. Да, определенно они просятся в море, на них нельзя смотреть без слез. - Застеснявшись, он добавил: - Я сбегаю в окружном. Там есть одна машинистка, и она… Словом, женщины любят помогать талантам. Пускай редакция думает, что это мой самостоятельный шедевр. - Он поспешно добавил: - Но гонорар, конечно, ваш.
- Не заикайтесь о гонораре. Только и слышишь: гонорар, баллы, гонорар, баллы.
- Если так, то мы превратим все баллы в пирожные.
В третьем часу дня Степан снова явился в редакцию. Что бы там ни говорил Одуванчик, но он открыл дверь, почти уверенный, что делает это в последний раз.
- У вас есть что-нибудь? - ворчливо осведомился Пальмин, готовивший к отправке в набор еще сырые телеграфные бланки с международной информацией.
- Несколько заметок и боевичка по городскому хозяйству.
- Ага, наш новичок начинает оперяться! - ласково кивнул Степану Нурин, работавший за большим письменным столом у среднего окна.
- Да, начинает оперяться, несмотря на твою вчерашнюю помощь, - отпустил Одуванчик с таким расчетом, чтобы при желании Нурин мог сделать вид, что ничего не слышал.
Нурин так и поступил.
- Довольно разговоров, садитесь писать, Киреев! - распорядился Пальмин.
Дверь редакторского кабинета приоткрылась, и послышался голос Наумова, уже знакомый Степану грудной голос:
- Пальмин, почему о Ллойде написал Нурин, а не Киреев?.. Киреев уже пришел?.. Зайдите ко мне, товарищ.
"Готовься, пачкун!" - подумал о себе Степан; взглянул на Одуванчика и увидел, что тот встревожен; медная ручка на двери редакторского кабинета показалась ледяной.
- Садитесь, - сказал Наумов, просматривавший гранки - длинные полоски бумаги с оттиском колонок набора. - Так почему же о Ллойде написал Нурин, а не вы? Разве вы не заходили вчера в окрисполком?
- Нет, я был в окрисполкоме, у Шмырева.
- Тем более странно. - Наумов отложил гранки, открыв свое лицо, бледное и удлиненное русой бородкой, снял пенсне и безулыбчиво, требовательно посмотрел на Степана. - Прозевали?
- Прозевал… если хотите, - согласился Степан, глотнув воздуху.
- Если я хочу! - раздраженно повторил его слова Наумов. - Я хочу только, чтобы вы знали, что происходит в учреждениях, которые вам поручены. Как вы могли пропивать такой материал? Ведь не иголка же… Шмырев вам ничего не сказал об итальянцах?
- Он при мне говорил о них с Пеклевиным, а я… не обратил внимания. Не умею собирать репортаж - вот и все. Сам виноват… - признался Степан, опустив голову. - Что ж, выгоняйте…
- Успеем, - твердо произнес Наумов. - Успеем, если вы… такая размазня, что сразу пугаетесь и сдаете позиции… Почему Шмырев не сказал вам о посещении Прошина итальянцами? Как он вас встретил?
- Чего я буду жаловаться… - пробормотал Степан.
- Ты с кем говоришь, комсомолец?
Степан поднял голову, удивленный. Они с Наумовым по-прежнему были с глазу на глаз. Это Наумов крикнул: "Ты с кем говоришь, комсомолец?" Но как не похож был Наумов, густо покрасневший, с прищуренными горящими глазами, на спокойного, холодно-спокойного человека, каким он представился Степану с первой же минуты их знакомства!
- Говоришь с редактором партийной газеты, твоей газеты, и не хочешь сказать, что творится в твоей редакции, не хочешь сказать, почему молодого работника редакции оставили без информации? - Наумов говорил теперь очень тихо, но от этого было ничуть не легче. - Чистоплюй! Рыцарское благородство показываешь! А мне нужно знать, как относятся к нашим работникам, к газете, понимаешь? Кто мешает работникам делать дело, кто мешает газете? Рыцарь! - Наумов так сильно стукнул по полу толстой кизиловой палкой, которую держал между коленями, что Степан вздрогнул. - Немедленно говори все!
Не проронив ни слова, он выслушал короткий трудный рассказ о первых шагах нового репортера, встал, медленно прошелся по кабинету, постукивая палкой.
- В понедельник с утра отправляйтесь к Шмыреву! - отрывисто приказал он Степану, снова перейдя на "вы". - Да, отправляйтесь к Шмыреву и держите себя не как проситель, а как человек, выполняющий свой долг. Только так, понимаете? - Он занял место за столом, готовясь продолжать работу, и уже спокойно проговорил: - Впрочем, если у вас действительно слабый характер, если вы чувствуете, что не можете противостоять гнусным советам Сальских и наглости Шмыревых, я поставлю вас на зарисовки и беседы. Судя по "Подводной артели", вы умеете писать… Так как же?..
Неожиданно Степан получил возможность избавиться от репортажа, не оставляя редакции. Все пережитое вчера и сегодня всплыло в памяти, сердце взмолилось: "Откажись!" Стоило сказать одно слово, только одно слово, и долой Шмыревых, Нуриных, Сальских… Но он ни за что не смог бы сказать это слово человеку, глядевшему на него внимательно и испытующе взвешивающим взглядом.
- Я хотел бы еще попробовать себя на репортаже…
- Трудное и неприятное дело, Киреев, а? - Наумов улыбнулся, довольный ответом новичка. - Но нам нужны честные, преданные делу репортеры. Да, преданные и всезнающие Аргусы. Сможете ли вы утонуть в толпе, слиться с нею, быть всегда на людях, тяготиться одиночеством?.. Это большое счастье, Киреев, - быть среди людей, заражаться их интересами. Счастье… конечно, счастье! Не хотел бы, чтобы вы на собственном опыте узнали пытку одиночества, когда даже тюремные мыши так дороги… Так-то так, но что касается репортажа, то, наверно, очень утомительно слушать и слушать, расспрашивать, вникать, отцеживать важное от пустого, запоминать… - Он прервал себя: - Я новый человек в журналистике, Киреев. Я агитатор, пропагандист, лектор, а не газетчик. Но я знаю, зачем партия послала меня в газету. И знаю, что останусь на этой работе. А вы? Что привело вас в газету? Зачем вы пришли?
- Мне нравится журналистская работа… И я хочу узнать жизнь. Я пробую писать, - признался Степан.
- Хотите стать писателем? Смотрите на газету, как на средство познания жизни?.. Ну, откровенность за откровенность, - это меня не очень радует. Советский журналист должен прежде всего видеть в газете одно из орудий, помогающих партии изменять мир. Да, изменять мир к социализму, к коммунизму. Таков основной закон нашей печати. Станьте активным бойцом нашей печати, и вы получите то, что нужно для писателя. Жизнь глубоко и правильно познается лишь в борьбе за новое. Проверьте сами, читая книги. Лучшие страницы мировой литературы написаны бойцами за общее, большое счастье. Только горячая заинтересованность в исходе этой борьбы может наполнить слово жизнью, сделать его вечным, потому что борьба за новое извечна. Мерзавцы, отстаивающие мертвечину, дают лишь подобие литературы, бездарную, гнилую дрянь… - Наумов снова прервал себя: - Словом, работайте, Киреев, деритесь за свое место в редакции.
- Завтра пойду к Шмыреву и уже не буду таким лопоухим.
Наумов призадумался, перебирая гранки на столе.
- У меня к вам просьба, - сказал он. - Вы познакомились с Перегудовым? Я говорю об Одуванчике. Помогайте ему по-комсомольски. Ему нужно и стоит помочь. Он связан с людьми заводов, он чувствует жизнь, но им никто не занимается. Сегодня он вдруг сдал статейку об артели "Альбатрос". Материал своевременный и написан, к моему удивлению, неплохо… - Он бросил на Степана взгляд искоса и подавил усмешку. - Да, написано неплохо, если не считать заголовка. Вот любим мы такие дешевенькие, броские заголовки! "Шхуны просятся в море", "Подводная артель"… Никуда шхуны не просятся, а советские люди хотят быстрее спустить их на воду, помочь государству. Это важно. И важно, что добычей металлического лома занимаются маленькие артели. Их нужно объединить, вооружить водолазными средствами. Ведь так? Не нравятся и непонятны нашим читателям-рабочим так называемые интригующие, а попросту путающие, трескучие заголовки. Они хотят иметь крепкое, устойчивое свое государство и солидные, положительные свои газеты.
Степан покорно одну за другой проглотил эти пилюли.
- Идите работать, - сказал Наумов. - Держите меня в курсе ваших репортерских раздумий. Я молодой редактор, техники репортажа не знаю. Мне это будет полезно. Может быть, что-нибудь вам подскажу.
- Большое спасибо!
Редактор снова взялся за чтение гранок.
6
Все последующее было сказочным.
Наумов вызвал к себе Пальмина. Из редакторского кабинета ответственный секретарь вернулся как бы встрепанный, с красными пятнами на щеках, несколько раз выдвинул и задвинул ящик стола, исчеркал какую-то рукопись и наконец пришел в себя.
- Сегодня наша молодежь попала в именинники, - сообщил он с бледной улыбкой. - Вы поражены, юноши? Я тоже… В текущем номере "Маяк" дает на радость населению веселенькую подборку под рубрикой "Экономическая жизнь". Солидно, как в приличном доме, - отметил он, понизив тон и покосившись на дверь редакторского кабинета. - Итак, на три колонки сверху развёрстывается статья уважаемого Николая Перегудова о ремонте судов. Кстати, как ты додумался до заголовка "Шхуны просятся в море"?
- В порыве чистого вдохновения! - ответил сияющий Одуванчик, влюбленно глядя на Степана.
- Наумов говорит, что такое вдохновение нужно выколачивать оглоблей. Придумай другой вдохновенный заголовок - например, "Почему задерживается ремонт моторных шхун?". Внизу ставится беседа Киреева с директором биологической станции Кругловым… Ты слышишь, Нурин? У тебя забрали Круглова… Заголовок к беседе дается пресный, как медуза: "Рыбный промысел надо развивать".
- Ллойд идет в подборку? - спросил Нурин, продолжая писать, но явно обеспокоенный.
- Ллойд уже пошел в редакторскую корзину… По мнению Наумова, с итальянцев вполне достаточно завтрашнего объявления в "Маяке" об открытии городской конторы Ллойда.
- Что за черт! - вскипел Нурин. - Я сделал эту информацию по твоему заданию. С какой стати я должен работать впустую?
- Ну, не совсем. Я разрешил тебе взять у итальянцев объявление. Получишь жирные комиссионные.
- Кому какое дело до моих комиссионных? - зашипел Нурин, в свою очередь покосившись на дверь редакторского кабинета. - Итальянцы дали мне объявление только потому, что я пообещал напечатать в "Маяке" информацию о встрече Прошина с представителями Ллойда.
- Мило! - хмыкнул Пальмин. - Скажи, пожалуйста, кто тебе позволил распоряжаться газетной площадью да еще делать это с участием итальянцев? Чудак!.. Впрочем, если ты имеешь претензии, заяви их Наумову, милости прошу.
Этим коварным предложением Нурин, понятно, не воспользовался.
Переписывая набело мелкую информацию, Степан мысленно прижимал к груди весь мир. Дышалось легко. Как избил, изругал его Наумов и как оживил его душу! Старый репортер Сальский, обтесывая Степана по своему образу и подобию, очернил газетный труд, а Наумов говорил о журналистике как о служении великому делу и поэтому безраздельно владел сердцем Степана. Да, работать, работать!.. "Возьмусь, как лошадь, и справлюсь, - думал он. - Справлюсь во что бы то ни стало, или…" Нет, никакого выбора теперь не требовалось, он должен был справиться со своим делом - вот и все.
Молодые репортеры отпраздновали свой успех, удачу.
Они отправились бродить по городу и по базару, угощая друг друга сластями. Ели баклаву - слоеные пирожки с ореховой начинкой, облитые сиропом, жевали вязкие маковники, пили желтую густую бузу из липких стаканов, отбиваясь от назойливых ос, и глазели. Южане умеют лакомиться и вприглядку. На базаре имелось много такого, что было интересно рассматривать в оба глаза и вдвоем. Громоздились кучи черно-сизого и янтарного винограда, малахитовые курганы арбузов, гигантские свертки волокнистого медово-желтого табака, бочки со сметаной, шары масла, белуги, разлегшиеся во всю длину обитых цинком прилавков, морские петухи, нарядные, как индийские раджи, - лазурные, багряные, бирюзовые и пурпурные.
Базарная разноголосица была оглушительной.
- Свежий ирис! Ай, дешевый, ай, сладкий!
- Рыбка свежая, паровая!
- Табак Стамболи, папиросы Шишмана! Закурите для нервов!
В лихорадочной сутолоке бесчисленных копеечных негоциантов, осаждавших покупателей, попадались необычайные фигуры. Дама с повадкой светской львицы, с грязными руками, прилипчивая, как пластырь, торгующая пирожками; ученый муж в пенсне на шнурочке, навязывающий пакетики лимонной кислоты; молодой человек с круглым лицом и выпуклыми очками, назвавший Одуванчика коллегой и всучивший ему пакетик чайной соды.
- Это Петька Гусиков, поэт из литкружка Межсоюзного клуба, - сказал Одуванчик. - Еще недавно он был содовым королем Черноморска, держал в руках весь запас соды и жил, как бог. Теперь соды много, и он подбирает последние крохи своего богатства. Зачем мне сода? Я выпью ее, когда получу изжогу от его паршивых стихов… Если верить статистике нашего Гаркуши, на базаре торгуют сорок процентов безработных, зарегистрированных на бирже труда.
В лавках было много сахара-рафинада - пиленого и кускового, но еще можно было купить таблетки сахарина-шипучки, можно было купить сколько угодно китайского чая, но не исчез еще и суррогат чая - морковный экстракт в изящных бутылочках. Это было предметное напоминание о голых, голодных годах.
Друзья брели куда глядят глаза, приценивались, для того чтобы позубоскалить с отзывчивыми на шутку торговками, покорно переплачивали за то, что приходилось им по вкусу, незаметно перешли на "ты" и взялись под руку. Эти портовые парни чувствовали себя в толпе как дома.
Великий редакционный политик между двумя стаканами ледяного лимонада рассказал о себе. Его биография была простой, но не лишенной величественности. Он родился и вырос в Слободке… да, в Слободке, скромно и незаметно, ибо новые звезды рождаются в туманностях. Кажется, он кончил единую трудовую школу и предоставил окончательное уточнение этого факта своим будущим многочисленным биографам. Его отец работает в бухгалтерии "Красного судостроителя", но завод не загружен заказами, ожидается новое сокращение конторского штата, и может случиться так, что юному Перегудову придется кормить горячо любимую семейку с кончика своего пера. Что поделаешь! Теперь уже совершенно ясно, что опорой и надеждой перегудовского рода является он, Николай Перегудов, журналист, между прочим, и поэт, поэт прежде всего, который по ночам упорно договаривается с Шекспиром, Пушкиным, Данте, Лермонтовым, Петраркой и Гёте о своем порядковом номере в этой блестящей плеяде.
- Хочешь послушать мои стихи? Предупреждаю, ты умрешь от восторга. Ты готов?
К счастью, они в это время проходили мимо кабачка "Золотой штурвал", дышавшего на тротуар сыроватой прохладой подвала и ароматом молодого вина.
- Хватай его! - крикнул Виктор Капитанаки. - Ну, я просю вас, товарищ Киреев, будьте такие любезные до нас на немножко росильона!
- Это атаман подводной ватаги. Знакомься, Колька. Пойдем посидим с ребятами!
- С ума сойти! - решительно воспротивился Одуванчик. - Ты не представляешь, что будет, если узнает Наумов! Кто писал о подводной артели, тот не имеет права с нею пить.
Отказ расстроил и оскорбил Виктора. Ввиду этого было изыскано компромиссное решение. Да, журналисты войдут в кабачок и сядут за стол, но не притронутся к стаканам… Спустя минуту репортеры очутились за центральным столиком "Золотого штурвала", перегороженным тесной шеренгой винных бутылок. Пирушку возглавлял великолепный председатель артели Виктор Капитанаки, одетый экзотически - в черном морском клеше со штанинами, широкими, как юбки, в желтых полуботинках, в коротком пиджачке, едва прикрывавшем лопатки; черная шелковая кисть албанской фески свисала до плеча, в мочке правого уха блестел маленький рубин, что служило знаком первородства.