- Он называет это "знакомиться с людьми"! Безобразие! Каждого, решительно каждого человека, с которым вам приходится иметь дело, нужно знать по имени-отчеству. Да-да! И его жену, и количество зубов у его первенца тоже… Чиновники любят, чтобы газетчики их знали. Чиновник, которого вы трижды подряд назовете по имени-отчеству, непременно станет вашим покровителем. Если увидите под глазами у Ивана Ивановича мешочки крепче растирайте поясницу и просите лекарство от болезни почек. Иван Иванович отдаст вам в придачу к почкам свое чувствительное сердце. Все поняли, сапог? - спросил Сальский, когда они присели на скамейке в тихой боковой аллее Приморского бульвара.
- Это нужно - растирать поясницу?
- Не только это. А польстить, а рассказать анекдот, посплетничать, угостить хорошей папиросой, если даже вы сами не курите? Что такое репортаж? Искусство обольщения всех и каждого - не больше, в конце концов, но и но меньше. Можете ли вы сделать людоеда своим сватом, кумом, побратимом, кунаком - вот в чем альфа и омега нашего успеха.
- Все это довольно противно… Но как, например, приручить Шмырева?
- Никак… Его приручил Нурин. Они со Шмыревым - давнишние закадычные друзья и собутыльники. Они взяли вас в блокаду, поставили Наумова перед выбором: либо Пурин и широкая информация из окрисполкома, либо вы и непроверенные слухи о сумасшествии Чацкого. Сегодня нам подвернулась моя подводная артель, и вы ловко откозыряли, а вот завтра Пальмин потребует материал из окрисполкома - вы пойдете ко дну, и никакая артель вас не вытащит. - Сальский заметил, как изменилось лицо Степана, и поддал жару: - Словом, бой начался, и его надо выиграть.
- Нет, я не хочу лезть в эту грязь! - Степан возмутился: - Но какое право имеют Шмырев с Нуриным отказывать мне в информации? Редактор поручил окрисполком мне и…
- Формальность, пока только формальность. Да, вам поручили обслуживать окрисполком, но сначала надо сломать шею старому хозяину исполкомовской информации. Не иначе!
- Ну и к чертям!
Степан зашагал по аллее прочь от Сальского; старый репортер, смеясь, нагнал его:
- Все же давайте подумаем, что делать. Можно найти палку на всякую собаку.
- Противно искать эту палку!
- Белоручка!.. Все же куда вы?
- Здесь на бульваре есть биологическая станция.
- Знаю. Но что вам делать на станции?
- Надо передать поклон директору от мамы. Это друг моего отца.
- Круглов? Петр Осипович Круглов? - ахнул Сальский. - Слушайте, счастливчик, вы родились в шелковой рубашке, жизнь дает вам фору за форой! Хотите немедленно подвесить Нурина на его собственных подтяжках? Понимаете ли, биологическую станцию обслуживал Нурин. Полгода назад он взял беседу с Кругловым и что-то наврал. Круглов грохнул опровержение на десяти страницах, но Пальмин замял дело. Теперь Нурин обходит станцию за три версты. Возьмите по знакомству беседу с Кругловым - ну, хотя бы о работе летних экспедиций станции - и подсуньте ее Пальмину с таким видом, будто и впредь можете таскать Кругловых пачками. Только ничего не говорите Пальмину о папе и маме, и все получится расчудесно. Это будет реванш, око за око… Проучите Нурина за сегодняшнее цирковое представление в редакции.
Передернув плечами, Степан промолчал.
- Кстати, сегодня вечером Нурин дежурит в типографии по выпуску очередного номера. Позвоните ему и узнайте, какие сокращения он сделал в "Подводной артели"… Зачем? Очень просто. Если при верстке полосы Нурину понадобится сократить вашу зарисовку на пять строк, он одновременно сумеет сократить вашу жизнь на пять лет. Мало ли как можно урезать материал, было бы желание нагадить… Вы слышите, белоручка!
Беседу с Кругловым Степан взял. И не потому, что хотел реванша, вовсе нет. Просто-напросто Круглов, этакий морской дьявол, татуированный, черный и громкоголосый, так крепко обнял Степана, так отечески расспросил о жизни, рассказал так много интересного, что материал, независимо от Степана, лег в записную книжку.
Домой Степан шел, колеблясь между противоположными желаниями и решениями. Расстаться с поблекшими мечтами о журналистике, найти работу в порту или на биологической станции, но только избавиться от Нурина, Сальского, Пальмина… Остаться в редакции, вцепиться зубами в работу, все перебороть, доказать, что Наумов не ошибся, поставив его на ответственный участок… Бежать или остаться? Поднимало голос самолюбие: остаться, устоять. "Ведь газета - это не только Нурин, - думал Степан. - Есть и Наумов, и другие. Может быть, надо поговорить с Наумовым начистоту? О чем? О том, что я сунулся к Шмыреву с дурацким вопросом".
- Виктор Капитанаки принес тебе какие-то деньги, - сказала мать. - За что это?
На бумажке, сопровождавшей червонец, детским почерком было нацарапано: "Вам заякор пай ефенди".
- Мой первый гонорар, добытый со дна бухты…
И Степан рассказал матери, как он помог подводной артели поднять якорь, как он написал зарисовку, и мысленно добавил: "Может быть, это будут мои первые и последние строчки в "Маяке".
- Значит, ты справишься с работой?
Мать задала этот вопрос, когда они после обеда сидели на веранде - мать в соломенном кресле, а он на верхней ступеньке у ее ног. Справится ли он с работой? Надо справиться, хотя работа в "Маяке" во много раз сложнее, труднее работы в маленькой флотской газете. Он знает жизнь кораблей, умеет говорить с военморами, а вот берег, гражданскую жизнь он знает плохо, многого не понимает. Старый, опытный журналист Сальский учит его добывать информацию, но школа Сальского не из приятных.
В начале этого разговора Степан старался держаться в каких-то рамках, не сказать ничего, что могло бы встревожить мать. Но незаметно для себя он увлекся и рассказал все без утайки, подчинившись своему отвращению к хитростям и своему неосознанному желанию подготовить мать к печальному исходу попытки ее сына стать журналистом.
- Что же ты думаешь делать? - спросила мать.
- Сальский говорит, что такова жизнь… Он называет жизнью грязь, подлость… Но в эту грязь я не полезу, такой жизни мне не нужно!
Теперь он поднял глаза, взглянул на мать. Прислонившись щекой к спинке кресла, призакрыв глаза, она молчала, но как скорбно сложились ее губы, какой несчастной она показалась Степану! Он почувствовал себя преступником вдвойне - за то, что вчера пышно расписывал свои блестящие возможности в "Маяке", за то, что сегодня одним ударом разрушил ее надежды… Для нее самой будущего уже не существовало; оказывается, нет надежного будущего и у него.
- В грязь я не полезу, мама, - повторил он, сжав ее руки, лаская их. - Я еще посмотрю, попробую разобраться. На Сальском и Нурине свет клином не сошелся, есть и Наумов, и славный парень Одуванчик… Я попробую разобраться, я так мало знаю… А если для меня нет в "Маяке" ничего, кроме репортажа со всей этой грязью, я пойду на биржу труда. На бирже большие очереди, требуются только квалифицированные рабочие - токари, слесари, кузнецы… Ну что же, поступлю на завод учеником, попрошу Круглова зачислить меня на бот матросом.
- Только не в море! - испугалась мать. - Твой дед и твой дядя погибли в море. И не волнуйся, Не торопись. У нас есть крыша над головой, можно спокойно подыскать что-нибудь подходящее. Пока нам хватит моей зарплаты. Много ли нам нужно, Степа! - Она наклонилась к нему, заглянула ему в глаза с улыбкой, окрепшая в необходимости успокоить, поддержать сына; потом она снова озаботилась, качнула головой: - Но как это нехорошо, плохо… Пишут в газете, что надо жить и работать честно, а сами… Хитрят, заискивают, чтобы заработать…
- Так мечтал забрать тебя с работы! - сказал он, думая о своем.
- Это подождет, - ответила она. - Я чувствую себя гораздо лучше, чем раньше. В госпитале хорошие врачи, и они относятся ко мне так внимательно… Спасибо им… А дома мне помогает Маруся. Она просто льнет ко мне, как потерянный козленок, и все говорит, говорит… Знаешь, ее родители умерли от сыпняка в голодное время. Старый Христи Капитанаки - что-то вроде опекуна Маруси. Она отдала ему деньги, полученные с нас за квартиру. Маруся говорит, что ее покойный отец остался должен Капитанаки за какой-то невод и надо выплатить долг. К тому же она нареченная Виктора Капитанаки.
- Как это - нареченная?
- Родители Маруси и Виктора обручили их еще детьми. Через год Марусе исполнится восемнадцать, и они поженятся… Если бы ты видел, как Маруся в госпитале ходит за больными! Золотое, терпеливое сердечко… Я дала ей почитать "Дворянское гнездо". Ты не сердишься, что я распоряжаюсь твоей библиотекой?
- Пускай читает.
- Она не испачкает книгу. Сразу завернула ее в газету…
Возле соседнего дома, принадлежавшего Капитанаки, Степану повстречался нареченный Маруси, возвращавшийся из города. Председатель подводной артели был под хмельком.
- Ну такой хороший якорь, спасу нет! - забормотал он, порываясь обнять Степана. - Давай к нам в артель, а? На полтора пая, просю вас…
- А что ты думаешь! Может быть, приду… Ну, ну, иди спать… нареченный.
Итак, еще одна попытка справиться с газетной работой, а потом, может быть, и в артель, кто знает…
5
Утром следующего дня Степан сдал Пальмину беседу с директором биологической станции Кругловым - сдал ее, смутно чувствуя, что поступает не совсем так, как нужно, и успокаивая себя тем, что должен посодействовать успеху рыбного промысла. Холостой выстрел! Пальмин небрежно смахнул рыбу в ящик своего письменного стола.
- Нет, как вы умудрились прозевать это? По вашей вине важная информация попадет к читателям с опозданием на целый день. Полюбуйтесь! - Пальмин сунул Степану под нос листки, исписанные крупным четким почерком.
В редакции сейчас был лишь один человек - Пальмин; что же касается Киреева, то, по твердому убеждению секретаря редакции, он не имел с человечеством ничего общего. Краснея и мрачнея все больше, новый репортер прочитал статью под двойным заголовком:
"Что будет делать "Ллойд Триестино" на Черном море?
Беседа председателя окрисполкома тов. Прошина с представителями "Ллойда Триестино".
В статье говорилось о том, что такого-то числа - это было накануне, в пятницу, - председатель окрисполкома Прошин имел продолжительную беседу с представителями Ллойда гг. Пакко и Орнальдини, ознакомился с планами Ллойда по обслуживанию каботажем советского побережья Черного моря и посетил пароход "Бенитто", пришедший в Черноморск накануне, "о чем уже сообщалось в нашей газете". Дальше под разделительными звездочками шло восторженное описание парохода, его ресторана, кают и всевозможных удобств. Заметка была подписана: А. Анн.
- Анн - это Нурин? - спросил Степан.
- Во всяком случае, Анн - это не вы! - насмешливо заверил его Пальмин.
- Кто же еще! Конечно, Нурин, - послышался от дверей голос только что пришедшего Одуванчика. - Кто еще может дать такую информацию, кроме Алексея Александровича Нурина, красы и гордости "Маяка"? Прочитали, Киреев? Здорово вас обштопали, а?
- Помолчи, с тобой не говорят! - прикрикнул на него Пальмин. - Тебе надо на завод. Почему ты еще в редакции? Отправляйся.
- Гора подождет Магомета. - Одуванчик развалился на стуле, всем своим видом показав, что он намерен остаться до конца объяснения Пальмина с новичком.
- Итак? - тоном прокурора потребовал ответа Пальмин, и усики-коготки угрожающе поднялись, щекоча тонкие раздувшиеся ноздри.
- Я был вчера в окрисполкоме и беседовал со Шмыревым… вероятно, уже после того, как у Прошина побывали итальянцы, - стал распутывать узел Степан. - Да, определенно, я был после итальянцев! При мне Шмырев договаривался с заведующим горкомхозом Пеклевиным о ремонте помещения для конторы "Ллойда Триестино". Он ссылался на обещание, которое Прошин дал представителям Ллойда.
- Почему же вы ничего не узнали от Шмырева?
- Потому что…
Степан замолчал, собирая мысли и определяя свое отношение к этой истории. В голове металось: "Виноват или не виноват? Что делать? Как это - что делать?.. Меня топят, а я…"
- Где ваш ответ? - осведомился Пальмин.
- Вот что… - охрипшим голосом проговорил Степан, глядя на него исподлобья. - Шмырев вчера не счел нужным сказать мне о представителях Ллойда. Почему? На мой вопрос, что нового, он, как паяц, сказал, что Чацкий сошел с ума. - Степану стало горько, он продолжал, разгораясь: - Я неопытный репортер, я новый человек в городе и ничего не знаю в окрисполкоме. Какое же право имел Шмырев высмеивать меня, вместо того чтобы по-человечески рассказать о новости? Это свинство, это выходка бюрократа! Но теперь я вижу, что в окрисполкоме вчера побывал и Нурин. Уж ему-то Шмырев выложил все!
- Нурин был в окрисполкоме, был! - Одуванчик вскочил и замахал руками. - Шмырев поднял вас на смех и выпроводил, потому что у него побывал Нурин и договорился со Шмыревым взять вас в блокаду, подсадить на итальянцах. Факт!
Теперь вскочил Пальмин.
- Где вы - в редакции газеты или в уголовном розыске? - разразился он. - Не рассчитывайте на лавры Шерлока Холмса, не выйдет! Вчера я случайно узнал о беседе Прошина с представителями Ллойда. Вы, Киреев, не дали этого материала, вы ограничились пустяком о подводной артели. Я, я лично позвонил Нурину на дом и приказал задним числом взять информацию о Ллойде! Это будет вам уроком. Надо уметь собирать информацию, иначе нечего лезть в газету… Невинные младенцы! Их притесняют, их блокируют, а они, эти белоснежные агнцы, то забираются в бухту и рвут кусок у Сальского, то в пику Нурину таскают с биологической станции мусор о дельфинчиках и не замечают таких пароходов, как "Бенитто"! Хороши детки! - Он вдруг зловеще охладел: - В час дня, товарищ Киреев, зайдите в редакцию. С вами, наверно, поговорит редактор.
"Ну нет, хватит!" - решил Степан.
- Прекрасно! - рубанул он. - Разговор будет, и начнет его не редактор, а я…
Его уже била лихорадка; он выдержал взгляд Пальмина и пообещал:
- Да, я начну разговор и о вас тоже.
- О чем? - удивленно хмыкнул Пальмин. - Птенчик, как я испугался ваших зубов!
- Разговор будет о том, что вы затеяли грязную историю, пакость… да, пакость! Мне поручили окрисполком. Если вам срочно понадобился материал о Ллойде, вы должны были поручить это мне. Выругать за зевок и поручить… У меня тоже есть телефон дома. Вы, кроме того, видели меня поздно вечером в редакции, когда я просматривал подшивки "Маяка". Почему вы ничего не сказали мне, почему? Чтобы довести вашу пакость до конца, показать, какая никчемность новый репортер?
- Вы… вы, кажется, решили запугать меня? - с неуверенным высокомерием спросил Пальмин.
- Я сказал вам то, что думаю. Я повторю все в кабинете редактора, и пускай он решает, кто виноват в задержке важной информации. Это из-за вашей грязной возни информация запоздала на день!
- Та-ак, - пробормотал Одуванчик, откинувшись на спинку стула и держась обеими руками за сердце.
Смерив Степана взглядом с ног до головы, Пальмин фыркнул и выбежал из комнаты.
Послышался шум.
Степан обернулся и увидел, что Одуванчик, вскочив на стул и чудом сохраняя равновесие, отплясывает что-то вроде гопака.
- Вы гений, вы зубастый, вы крокодил! - крикнул Одуванчик. - Мишу к, если бы ты видел, как он задал Пальмину! Немедленно пожми руку Кирееву. Это он написал "Подводную артель".
Тот, кого он назвал Мишуком, прямо от двери направился к Степану и протянул ему руку. Это был светловолосый парень в парусиновой морской голландке, в тяжелых шнурованных гетрах-танках каменной прочности на толстой подошве, подбитой гвоздями. Светло-серые глаза, ярко выделявшиеся на темном лице, смотрели дружелюбно.
- Рабкор Тихомиров… Пролетарий… - сказал он глубоким басом и осведомился: - Комсомолец?.. Фронтовик?.. Под пулями был?
- Принимал участие в борьбе с махновщиной.
- И то хлеб, - одобрил Мишук. - Наш…
- Наш, наш!.. Киреев, вы просто перекусили Пальмина пополам, он не скоро срастется! Но как вы решились? Ужас и счастье!
- Что мне терять? - пожал плечами Степан. - Все равно выставят из редакции.
- Никогда!
- Почему?
- Слышишь, Мишук, он спрашивает: почему? Весь Черноморск читает "Подводную артель", а он… Сейчас я изучаю Шекспира. У него нет ничего подобного. Вы гигант стиля!
Одуванчик любил сильные слова.
- Про артель хорошо написано, - подтвердил Мишук с серьезным видом и почтительно.
- Кому это интересно! - пренебрежительно отмахнулся Степан, в действительности польщенный.
- Кому интересно? Прежде всего вам. После такого ослепительного начала не уходят из газеты. - Одуванчик хлопнул себя по лбу: - Мысль! Из желтого дома вчера сбежал буйно помешанный. Теперь я точно знаю, где скрывается беглец.
Все трое рассмеялись. Отдыхая душой, Степан смотрел на круглое, по-мальчишески веснушчатое личико Одуванчика.
- Если бы я умел писать, как вы, я сидел бы на голове Пальмина, как на табуретке, - сказал Одуванчик. - Не знаю почему, но у меня не получается газетная проза, хотя бессмертно удаются стихи. Но, как видите, меня не выгнали из редакции. У Пальмина язык длинный, а руки короткие.
- Так, - подтвердил Мишук. - Слабо ему против Наумова. Точка.
То, что рассказал Одуванчик, рассказал тоном заговорщика, оглядываясь на дверь и спеша, в сущности, было очень просто. Насколько понял Степан, его стычка с Пальминым была лишь эпизодом в борьбе двух редакционных политик. До организации Черноморского округа и до появления в редакции Бориса Ефимовича Наумова "Маяк" работал главным образом на улицу, то есть на случайных читателей и курортников-нэпачей. Редакторы менялись, как листки календаря. Фактический хозяин газеты, Пальмин, опирался на старых репортеров. Газета гонялась за сенсациями, скандальчиками, гнойничками…
Наумов круто повернул дело. Он провел на заводах и в порту несколько общественных судов над "Маяком", напечатал пожелания читателей, трудового народа, стал помещать больше материалов о жизни рабочих, проводить собрания избранных и добровольных рабкоров. Это уже принесло первые плоды: подписка на газету прошла хорошо, газета становится независимой от улицы, от розничной продажи. Наумов ищет честных работников - вот почему он охотно принял на работу Киреева, а за неделю до этого с треском выставил двух приблудных в Черноморске репортеров за пьянство и богемщину. Конечно, Пальмин попробовал сопротивляться новой линии, но Наумов дал ему понять, что "Маяк" уж как-нибудь обойдется без такого секретаря редакции, и Пальмин смирился… О, Наумов - это сила! Его поддерживает секретарь окружкома Тихон Абросимов, с ним не очень-то поспоришь.
- Теперь вы понимаете, почему Пальмин взбесился, когда мы заговорили о блокаде? И он не такой дурак, чтобы поднять шум о вашем зевке… Не верите? Хотите пари на… на десяток миндальных пирожных?
На душе стало легче; появился просвет, хотя Степан не решался этому верить.