- У меня ничего нет. Я сдал сегодня все, что было в блокноте.
- Хорош блокнот, в котором не найдется пятнадцати строчек на пожарный случай!
- О чем шум, народные витии? - вмешался Нурин. - Сколько строчек, Киреев, вы написали о новых вагонах? Разбавьте их водицей, подбросьте восклицательных знаков и…
- Какие вагоны? - в один голос спросили Пальмин и Степан.
- Да трамвайные же… Мы ехали с вами сюда в новом вагоне. Не знаете? Странно! - развел руками старый репортер. - Так вот, к вашему сведению, наконец-то получены три долгожданных вагона курортного типа. Они уже курсируют по городской линии под номерами сто пять, сто шесть и сто семь. Скрывать этот факт от населения - варварская жестокость! - И он, смеясь, похлопал Степана по плечу.
Хотел этого Нурин или не хотел, но эффект получился театральный. Степан смотрел на короля репортеров, открыв рот. Правда, правда! Садясь с Нуриным в вагон трамвая, Степан удивился тому, что вагончик такой свеженький, пахнущий краской, но не развил своего удивления - может быть, подумал, что едет в вагоне, вышедшем из капитального ремонта. А Нурин? Вот о чем, оказывается, на лету переговорил с вагоновожатым Нурин, который минуту назад всей душой предавался маленьким радостям жизни!
- У меня и мысли не было, что это для вас новость, - заверил он Степана.
- Сегодня я не был в горкомхозе, - буркнул Степан.
- Словом, вагона он и не приметил, - сардонически подытожил Пальмин. - О чем ты еще раздумываешь, восходящее светило журналистики? Садись и пиши.
- Материал у Алексея Александровича, пускай он и пишет! - И с этими словами Степан хлопнул дверью.
- А камбала, а карандаши? - прокричал ему вслед Нурин.
Это был один из тех уроков, которые запоминаются на всю жизнь. "Марала, пачкун! - ругал себя Степан, шагая по улице. - Так зевнуть, так опростоволоситься!" Три часа назад Абросимов и Наумов учили его проникать в глубину вопроса, видеть большое за малым. Увидеть большое - трудно ли это, в конце концов? А сейчас Нурин, настоящий газетчик, дал ему урок цепкого внимания к малому, к мелочи, показав, что это тоже необходимо журналисту. От молодого газетчика требовали, чтобы он успел коснуться своим пером всех глыб и всех песчинок, из которых сложена невероятная громада жизни, летящая вперед. Унизительное ощущение бессилия сделало Степана маленьким, жалким в своих глазах. "С этим я не справлюсь, это не по мне!" - с отчаянием повторял он. Вдруг его приковала к земле мысль, простая и обидная: "А Нурин? Почему это умеет Нурин? Разве он какой-то особенный, из другого теста, этот Нурин?.. Может быть, и особенный, во всяком случае не такой, как я. Недаром его называют королем… Воображаю, как они сейчас хохочут с Пальминым! Ах, марала, пачкун!"
Утром он достал лошадь, съездил в Сухой Брод, пропылился до скрипа на зубах, чуть не сгорел под палящим солнцем и ценою "всенощного бдения" создал очерковую статью на сто пятьдесят строчек об опытах Косницкого, скромного и неразговорчивого человека.
В понедельник Наумов вышел на работу. Выглядел он значительно лучше, чем третьего дня, хотя и казался вымытым в обесцвечивающей жидкости. Прочитав творение Степана о Сухом Броде, он вызвал в свой кабинет Пальмина.
- Это должно появиться завтра, - приказал он. - По-моему, материал неплохой. Впрочем, прочтите сами. - Когда Пальмин вышел, он обратился к Степану: - Видите, как важно нырять в жизнь, сколько интересного скрывалось за репортерской информатикой в семь строк! Но вид у вас кислый… Опять что-нибудь из области профессиональных переживаний? - Выслушав рассказ Степана, он пошутил: - Вам не везет с транспортом. Вслед за пароходом Ллойда прозевали трамвайные вагоны горкомхоза. И вы уверены, что у вас нет главного, чем должен обладать журналист, - наблюдательности?
- Но ведь это очевидно, Борис Ефимович.
- А мне кажется, что наблюдательность не дар, не прирожденное качество, а средство в труде и в борьбе. Даже прежде всего в борьбе. Продолжим наш позавчерашний разговор. Нурин сразу увидел новый трамвайный вагон потому, что он всей душой болеет за курортное прихорашивание Черноморска. А вы прозевали вагон потому, что курортное благоустройство Черноморска вас не волнует. Наблюдательность! Человек зорок лишь тогда, когда он кровно заинтересован в объекте наблюдения, преследует определенную цель. Стоит над этим подумать…
Наумов разыскал в воскресном номере газеты заметку о вагонах.
- Кстати, по какой линии будут ходить новые вагоны - По городской или слободской?
- Они ходят по городской линии.
- Почему в заметке не указана линия? Не знаете?
Вечером Наумов позвонил из окружкома и приказал Степану:
- Садитесь и пишите заметку порезче о том, что заведующий горкомхозом Пеклевин учинил безобразие. Оказывается, новые вагоны предназначались для слободской линии. По Слободке ползают разбитые колымаги, часто сходят с рельсов, рабочие опаздывают на работу. "Маяк" писал об этом не раз, но Пеклевин упорно нарушает указание городской партконференции об улучшении движения по слободской линии. Заметку о вагонах надо поставить на второй полосе, на фельетонном месте. Скажите это Пальмину от моего имени… Кстати, Киреев, должен вернуться к вопросу о наблюдательности. Если бы вас жгла основная задача газеты - отдавать большую часть внимания рабочей Слободке, мне не пришлось бы краснеть в окружкоме за нуринскую полуфальшивку, проскочившую в "Маяке", мы своевременно схватили бы Пеклевина за руку. Он, как и Нурин, большой любитель пляжей.
- Но могут сказать, что городская линия тоже нуждается в вагонах.
- Посоветуйте Пеклевину быстрее ремонтировать подвижной состав. У них там целая свалка разбитых колымаг.
На другой день, прочитав заметку Степана о вагонах, Нурин взорвался:
- Миленькое выступление! - Он отбросил газету, будто ожегся. - Вообще я не понимаю, Киреев, зачем нужен трамвай на центральных улицах? Можно пустить по рельсам арбы с воловьими упряжками. Это будет живописно: цоб-цобе! Руководители Черноморска не желают понять, что наш округ жил и будет жить даяниями господ курортников. Мы - лазурный берег России. Этого достаточно за глаза и за уши, что и доказано опытом заграничных курортов. Так нет же, нам нужна только Слободка, Слободка, Слободка!.. Посмотрим, что мы будем жрать, когда курортники отхлынут на Кавказ! - Все же Нурин сделал Степану комплимент: - Должен признать, что заметку вы написали, заменив перо хлыстом. Фамилия Киреева начинает запоминаться.
- Почему вы не указали в вашей заметке, что вагоны поставлены на городскую линию? - спросил Степан.
- Забыл… Впрочем, сей криминальный факт не ускользнул от зоркого глаза общественности, в вашем лице прежде всего.
Наградив Степана этой шпилькой, Нурин отправился в рейс по городу.
- Жулябия! - сказал Гаркуша. - Он же указал в заметке линию, а потом позвонил корректорше, чтобы линию вычеркнули. Мабуть, договорился со своим кумом Пеклевиным.
- Чтоб не дразнить гусей, - уточнил Одуванчик. - Но если бы ты послушал, Степка, что говорят о твоей заметке в Слободке! Восторг и упоение.
О заметке говорили не только в Слободке, но и в городе. Степан заметил, что Шмырев стал с ним еще любезнее, и не один Шмырев, впрочем. Но через два дня наступило отрезвление. Степана вызвал в свой кабинет Наумов, протянул ему телефонную трубку и предупредил:
- Это Абросимов.
- Опять тебя, Киреев, ругать буду, - сказал Абросимов. - Что ж ты так плохо работаешь? Все тебя носом тыкать надо… Благословил Пеклевина дубинкой, бюрократом в печати назвал, а он и не качнулся. Опровержение на твою заметку в горкомхозе пишут, а тебе наплевать. Ручки в кармашки, да и пошел дальше.
- Горкомхозовцы говорят, что неисправна ветка, которая связывает городскую и слободскую линии. Они говорят, что нельзя перебросить новые вагоны в Слободку. Ремонт ветки потребует недели две-три…
- А ты что думаешь насчет ветки? - Поняв по молчанию Степана, что никаких мыслей относительно ветки у репортера Киреева не имеется, Абросимов сплюнул, что ясно было слышно по телефону: - Тьфу, японский бог! Да что ж ты бюрократам веришь? Неужели не додумался ветку своей рукой прощупать, полную ясность установить? Ветка не на Луне, а тут же, в городе, за пятак доехать можно… Ишь какой! Драку поднял, пеклевинских молодцов взбаламутил, а сам в кусты. Здорово! Нет, ты вагоны в Слободку дай, рабочее спасибо заработай, тогда и будешь молодец! - Он резко закончил: - Газета дело начала, газета и должна до конца довести, авторитет нажить. Все!
Положив трубку, Степан оторопело взглянул на редактора.
- Опять вам влетело? - спросил Наумов. - И не только вам, но и мне. Что будем делать?
- Еду на ветку… хотя ничего не понимаю в трамвайном деле.
- Я понимаю не больше вашего… - усмехнулся Наумов. - Поезжайте хотя бы для того, чтобы проветрить мозги.
Степан отправился проветривать мозги.
10
Одуванчик охотно ввязался в эту историю:
- Я с тобой, Степка. Без меня ты ничего не сделаешь, потому что ничего не знаешь. Кстати, от трамвайной ветки недалеко до "Красного судостроителя", а мне нужно повидаться с Мишуком Тихомировым. Поехали!
По дороге Одуванчик с обстоятельностью старожила рассказал Степану о соединительной ветке. Некогда существовало сквозное движение по обоим участкам городской железной дороги. Можно было без пересадки по одному билету проехать от самого дальнего домишки Слободки до центра города и до базара. В годы разрухи, когда трамвай вообще не ходил, ветка, соединяющая слободскую и городскую линии, пришла в негодность, ее не отремонтировали, и обе линии остались разобщенными. Совершенно понятно, почему горкомхоз не спешит отремонтировать ветку: он не хочет снижать доходность трамвая за счет беспересадочных билетов. Жители Слободки дважды переплачивают на каждой поездке, жалуются, но все остается по-прежнему.
- В последний раз я проезжал по ветке еще на заре туманной юности, - сказал Одуванчик. - Интересно, что с нею стало…
Они вышли из вагона и отправились пешком вдоль ветки, проложенной по берегу бухты. Жалкая, унылая и угнетающая картина! Путь зарос подлинно тропическим бурьяном, с которым не смогли справиться даже всеядные козы местного населения, шпалы - гниль, труха. Один кусок рельса исчез…
- Вот мельница, она уж развалилась, - деловито сказал Одуванчик. - Сегодня очень жарко. Давай хлебнем воды. Вон за тем домиком есть приличная киоска.
- Подождет твой киоск женского рода.
- Нехай так…
Друзья присели на лавочке у ворот домика, на берегу бухты.
- Похоже, что Пеклевин прав, как ты думаешь? - сказал Степан.
- Дело неясное… Но неужели трудно поставить рельс? Пара пустяков.
- Предположим, но выдержат ли шпалы?
- Что мы знаем?.. - пробормотал поэт, вглядываясь в вагон, мирно кативший по слободской линии. - Постой, постой! Кажется, вагон ведет Харченко, он же Шило, Око и Усатый. Определенно он! - Одуванчик вскочил, размахивая тюбетейкой: - Товарищ Харченко, дай стоп!
Харченко? Герой Труда Харченко? Степан раз-другой мельком видел его в редакции, читал заметки о работе городского транспорта, подписанные Усатым, и о городских непорядках за подписью "Око" и "Шило". Но чем он может помочь сейчас?
Тем временем Харченко остановил вагон на перегоне, спрыгнул на землю и присоединился к репортерам, держа съемный медный рычаг контролера в руке. Это был пожилой мужчина с лицом солдата времен Севастопольской обороны - скуластый, сероглазый и красноусый.
Выслушав Одуванчика, он сказал немногочисленным пассажирам:
- Вагон пока дальше не идет… Надо побачить ту паршивую ветку своими глазами.
Слобожане, ехавшие в город, посыпались из вагона; они тоже решили посмотреть "ту паршивую ветку". У южан ради компании всегда найдется свободная минутка.
Вагоновожатый зашагал сквозь заросли бурьяна, Пиная рельсы.
- Разве это рельсы? - спрашивал он Одуванчика после каждого пинка. - Это же чистая ржа, чтобы ты знал!
- Ты смотри лучше, смотри лучше! - кричал Одуванчик и тоже рьяно пинал рельсы. - Смотри лучше, а не лишь бы абы…
- Что за вопрос! - шумели пассажиры, уже разобравшиеся в деде и остро заинтересованные в положительном исходе консилиума. - Это только сверху ржа, а в середке железо дай тебе бог.
- Будь они прокляты в горкомхозе! - отдуваясь, сказал Харченко и вытер лоб пестрым платком. - Чтобы по таким рельсам не провести три вагончика для Слободки! Удивляюсь на тот шум. Тоже мне Перекоп!
- Ты проведешь? Да или нет? - цепко спросил Одуванчик.
Вагоновожатый уклончиво ухмыльнулся: мол, ищи дураков рисковать.
- Кто же проведет? - обиделись пассажиры. - Герой Труда, товарищ Харченко не проведет? Кто же тогда проведет? Ваша бабушка, извиняемся за нахальство?
Сердце вагоновожатого не устояло перед нажимом лестного общественного мнения.
- Берусь! - с величественным жестом заявил он. - Проведу назло Пеклевину. Только рельсу поставить нужно, шпалы пересмотреть. То дело не мое, а путейцев. Чуешь, Колька? После смены зайду до редакции. Будь здоров, не кашляй!
Трамвай покатил дальше. Какой-то парень крикнул репортерам с задней площадки:
- "Маяк", даешь вагоны в Слободку!
- Все это так, - сказал Степан. - Но что будет дальше?
- Не представляю! - рассмеялся Одуванчик. - Ты напишешь в "Маяке", что ветка выдержит тяжесть вагонов и что ее только надо чуть-чуть подремонтировать. Пеклевин пришлет на ветку комиссию, и она расшибет газетную заметку в пух и прах. Потом начнется капитальный ремонт ветки и будет закончен, когда мы начнем путаться ногами в своих несколько отросших бородах… А ты? Что ты думаешь сделать?
- Сяду на горкомхоз верхом, буду требовать быстрого ремонта. Хорошо бы подстегнуть горкомхоз рабкоровскими заметками!
- Это мысль! Идем!
- Куда?
- На завод, к Мишуку. Он, должно быть, Ждет меня. По сначала выпьем воды. - В тени, под навесом киоска, Одуванчик пожаловался Степану: - Несчастье на мою голову этот Мишук! Опять перестал ходить на собрания рабкоров, перестал писать. Тебе ничего не говорил о нем Борис Ефимович? Я просил его поручить Мишука кому-нибудь другому… Может быть, тебе.
- Здравствуйте! Почему это?
- Просто потому, что у нас с ним ничего не получится. Когда Наумов дал мне на воспитание этого гения, я прежде всего прочитал ему мои стихи. С тех пор он относится ко мне критически, мои советы для него не закон… И, собственно говоря, почему ты отказываешься? Конечно, ты работаешь много, но у тебя нет никакой комсомольской нагрузки. Возьми Мишука - ты возненавидишь жизнь…
От берега бухты по короткой Заводской улице они прошли к воротам "Красного судостроителя".
- Этот со мной, дядя Ося, - мимоходом сказал Одуванчик старику сторожу, и друзья очутились на территории завода.
Завод… Надо признаться, что он очень не понравился Степану при первом знакомстве, тем более что знакомство состоялось после гудка, когда завод, работавший в одну смену, уже затих, обезлюдел и казался сумрачным, заброшенным. Эти закопченные корпуса, стоявшие вдоль главного заводского проезда с открытыми воротами, со стеклами, выбитыми или такими грязными, что, вероятно, сквозь них не мог пробиться свет, эта железнодорожная колея, заросшая травой, со скатами колес, почему-то брошенными у насыпи, эти кучи мусора у цеховых дверей, - все напоминало о том, что предприятие находится отнюдь не на подъеме.
- Вот литейный цех… Слесарный… Кузнечный… - с хозяйским видом называл Одуванчик. - Деревообделочный и модельный. А дальше эллинги, доки… Ничего себе заводик, правда?
- Только грязновато.
- Ну, уже не так грязно, как раньше. Сколько субботников чистоты мы провели! А чего ты еще хочешь - одеколона и пудры "рашель"? "Красный судостроитель" никак не может выбраться из разрухи, еле дышит, работает в одну смену, рабочих в пять раз меньше, чем до войны. - Лицо Одуванчика стало озабоченным. - Сейчас помогаем восстанавливать транспорт, ремонтируем паровозы. А что потом? Закрой лавочку и накройся вывеской. Штат конторы опять сократили. Определенно мой папка пойдет собирать ракушки-мидии на берегах бухты. Мидии можно есть как приправу к рисовой каше. Весь вопрос в том, где взять каши для семьи в шесть человек с хорошим аппетитом.
- Мало веселого.
- Да, знаешь ли…
Миновав открытые настежь железные ворота, друзья очутились в котельном цехе. Этот цех, такой неприглядный снаружи, показался Степану громадным. Своими закопченными колоннами и стенами он уходил вдаль, почти в бесконечность. Во всю длину цеха на низких козлах из толстых бревен лежали паровозные котлы - в два ряда, брюхом вверх, подняв топки. Это были ветераны гражданской войны. Черные, ржавые, в пятнах военной маскировки, помятые, израненные снарядами и осколками снарядов, прошитые пулеметными очередями, они молча ждали возврата к жизни. Когда-то в них гудело пламя, бушевал пар. Они таскали от одного фронта к другому эшелоны красноармейских теплушек и тяжелые бронепоезда - сухопутные дредноуты с военно-морскими командами, - они сражались, попадали в белогвардейский плен, встречали освободителей и снова воевали до победы или дожидались победы на паровозных кладбищах, на рельсах, заросших травой. Теперь надо было возить уголь, железо, лес и хлеб. Их ждала страна, и Степан с уважением смотрел на паровозные котлы, на горны, стоявшие вдоль цеховой стены, осторожно переступал через резиновые шланги для сжатого воздуха.
- Жаль, что рабочий день кончился. Ты угорел бы от горнов и оглох бы от треска пневматических молотков! - похвастался Одуванчик. - А вот и клуб.
Клуб… Он ютился в просторном цеховом складе, почти сплошь загроможденном листами котельного железа, коробами с курным углем и ящиками с заклепками. Стены угла, отведенного под клуб, были побелены и по контрасту с черными стенами остальной части склада казались ослепительными. На стенах клуба висели старые и новые плакаты - объявления об организации огородного коллектива, О первом занятии кружка самообразования, о лекциях по мирозданию и политэкономии. Над несколькими рядами скамеек под потолком протянулись облысевшие зеленые гирлянды и цепочки запылившихся флажков из глянцевитой разноцветной бумаги. Задник небольшой сцены, обходившейся без занавеса, изображал морской берег и полосатый верстовой столб с табличкой "Перекоп".
- Настоящий уголок культуры, правда? - сказал Одуванчик. - Декорацию для пьесы "Последние дни барона фон Врангеля" мы написали сами… Впрочем, пьесу написал тоже я, - добавил он с примерной скромностью. - Многие плакали.
- Вполне понятно, - с серьезным видом ответил Степан.