Впереди стада шагает бык Люкс. Он идет, разрезая воздух широким упрямым лбом, мотает головой и ревет оглушительным басом. Люкс - весь черный, только на передних ногах, на коленях, у него белые пятнышки. Он не такой уж большой, но сильный, как лев. Сначала его все боялись - да и теперь многие обходят стороной. Двоих он уже так отделал, что третью неделю ходят в повязках, а недели две назад накинулся на крестьянина из соседней деревни, который привел к нему корову, - пришлось отвезти в больницу. Однако с Хаимом он ладит - видимо, уважает его.
- Э-ей, ку-у-у-да?
Хаим щелкает длинным бичом. Люкс останавливается, поджидая коров, и степенно шагает дальше. Хаим довольно улыбается, зажимает бич под мышкой и снова принимается свертывать цигарку.
Приятно идти по сырой после дождя земле меж стен высокой ржи.
- Э-эй! Ку-уда?
Люкс опять забежал вперед, мотает головой, наклоняет свой упрямый лоб, высоко задирает ноги, сердито ревет. Тут уж ничего не поделаешь, - Хаим знает это и спокойно шагает позади.
Но вот рощица спрятала багряные лучи, и Люкс успокоился. Дорога сворачивает направо, хлев уже недалеко.
- Э-эй! Ку-у-у-да?
Семка только что закончил свой рабочий день, проведенный на вишневых деревьях, и теперь отдыхал на высоком стогу сена посреди двора.
Но, увидев Хаима, пригнавшего стадо, он, радостно улыбаясь, размазал по лицу вишневый сок, быстро скатился со стога на землю и подбежал к дереву, на обрубленном суку которого висел ржавый кусок рельса. Семка подтянулся, достал лежавшую на ветвях штангу и начал стучать по рельсу.
- Глин-глон, бом! - напевал он при этом. - Коровы идут домой!
И побежал, весело оскалив зубы.
- Ах, байструк! - Мойше-Лейб кричал ему вслед. - Кто тебя просил? Марш, покуда Люкс тебя не изувечил!
Мойше-Лейб поднял штангу, обтер ее и осторожно положил на место. Двумя пальцами остановил раскачавшийся рельс. Потом пошел встречать коров. Из раскрытых, некрашеных дверей уже выходили женщины в подоткнутых юбках с подойниками и ведрами в руках.
Мойше-Лейб поставил последнее ведро молока на топчан. Теперь ему надо записать, кому и сколько доставить молока. Мойше-Лейб ощупал карманы, но, не найдя там бумаги, достал длинную книгу в пестром переплете и вырвал из нее несколько страниц. Это была старая приходо-расходная книга, в которой остались чистые листы.
Мойше-Лейб подошел к топчану, отодвинул ведро. Молоко плеснулось и, пузырясь, разбежалось кругами к стенкам. Мойше-Лейб достал из-за уха желтый карандашик и, ссутулившись, прижав левое колено к ножке топчана, начал записывать:
"Сепаратору - 50 стаканов молока, дояркам - добавочно…".
Он закончил и только тогда оглянулся на двери, хотя уже давно чувствовал на спине чей-то взгляд. Бейля стояла, сложив руки на фартуке, и смотрела сощурившись.
- Чего ты стоишь? Тебе нечего делать?
- Ох, Мойше-Лейб, я смотрю, как ты пишешь… Ты помнишь нашу лавку?.. Под вечер… Тоже так… с карандашиком… прижав колено к прилавку…
Мойше-Лейб взглянул на Бейлю, и вдруг исчезла большая комната общежития с лежанками, большими плакатами на грязных стенах… В памяти возникло жаркое воскресенье. Лавка полна народу, не протолкнуться. А на крыльцо поднимаются еще и еще… Весы качаются, как заведенные, на желтых чашах - в картузах и кулечках - сахар, соль, пшено, крупа, тарань, селедки, мыло… На одном косяке висят шлеи, веревки, на другом - длинные и короткие цепи. У порога большая бочка дегтя, а наверху, над связкой вяленой рыбы, - красная вывеска с белыми буквами:
БАКАЛЕЙНАЯ ЛАВКА
М. Л. Кальница
- Нашла время вспоминать. Коровы стоят во дворе, сепаратор пустой, а она встала…
- Тише! Тише! Скажите пожалуйста, слова сказать нельзя. "Сиператор", "сиператор"… Я за ведром зашла…
- Ведро занято. Возьми другое. В сенях.
Вернулся с поля Нохим. Согнувшись, сел на свой низенький топчан, опустив между колен натруженные руки.
- Ну и день сегодня! Ко всем чертям…
Пришел Лейб, зажег висевшую возле окна лампу с закопченным стеклом и посмотрел на бочку, в которой выстаивался сыр, покачал головой и прикрыл бочку.
В дверях показался Берл - председатель, маленький, заросший волосами человек на кривых, но крепких ногах.
- Кто сегодня идет в ночное?
- Мойше-Лейб идет, - сказал Нохим.
- Почему я? - всполошился Мойше-Лейб.
- Да, да, ты! - подтвердил Берл. - Твоя очередь.
- Ну ладно. А еще кто идет?
- Хаим.
- Вевин?
- Нет, сапожник.
- Ведь он вчера ходил!
- Должен был пойти Хаим Вевин, но он расхворался животом. Сапожник его заменит, а после тот заменит сапожника. Какая разница?
- Да. Ну ладно.
За молодой дубовой рощицей есть полянка, с которой еще не сняли второго укоса. Здесь пасутся лошади. Они стоят стреноженные и медленно жуют сочную траву.
Мойше-Лейб и Хаим развели небольшой костер. Огонь потрескивает, разгорается, пламя лижет росистую тьму. Рядом лежит кучка картошки, которую они испекут попозже. Лейб лежит в освещенном кругу на тулупе, подложив под голову котомку, а Хаим сидит подальше, обхватив руками колени, и в зрачках у него пылают два маленьких костра.
Хаим молчит. Он может просидеть так всю ночь, обхватив руками колени, смотреть на огонь и молчать.
Мойше-Лейб знает это и тоже молчит. Хотя молчать ему совсем не хочется. Ему хочется спросить, правда ли то, что Семка рассказывает…
А рассказывает Семка, что однажды, когда он нес обед в поле, он увидел Хаима: Хаим стоял с бичом и улыбался, а Люкс смотрел ему прямо в рот, хлопал себя хвостом по бокам и качал головой… Ха-ха! Видно, Хаим заключал договор с Люксом.
Мойше-Лейбу хочется спросить у Хаима, о чем он тогда толковал с быком.
Но Хаим может рассердиться, так что не стоит. Вот и молчат.
Шумят, шепчутся колосья. Оттого, что темно, кажется, будто колосья шелестят где-то здесь, совсем близко, в этом освещенном кругу… Но на самом деле поле горазда дальше, там, за поляной, возле заросшего ручья.
Загорелась длинная толстая ветка, далеко отбросив луч света. Мойше-Лейб увидел на мгновение, как раскачиваются колосья… Увидел и Хаим.
Мойше-Лейб поднялся - захотелось курить, а табаку не было.
- Дай закурить, - сказал он Хаиму.
Тот пододвинул к нему жестяную табакерку.
- Спасибо. Бумага у меня есть.
Мойше-Лейб достал из кармана длинный лист, поднес его к огню посмотреть. Это была страница из старой приходо-расходной книги, в которой осталось много чистых листов.
Но этот листок был исписан с одной стороны. Над двумя длинными колонками фамилий и названий товаров значилась размашистая надпись: "В долг".
Мойше-Лейб стал было разглядывать записи, но сказал себе: "Чепуха!". Согнул листок пополам, чтоб оторвать, но над линией сгиба вдруг увидел:
"Хаим - сапожник - 1/2 фунта рису;
- 1/4 подсолнечного масла;
- 3 селедки".
И вспомнилось все, как если бы это произошло сейчас… Будний день. В то время Мойше-Лейб перешел с верхнего этажа в подвальный и вывеску повесил над нижним входом. Бочка с дегтем уже не стояла у дверей. Склонившись над прилавком, он листал свою книгу. По ту сторону прилавка стоял сапожник Хаим. Он пришел расплачиваться и попросил показать, сколько за ним значится. Мойше-Лейб нашел нужную страницу, показал записи. Хаим водил большим пальцем по строчкам, но вдруг поднял голову и вонзил в Мойше-Лейба свои косые колючие, как острые гвоздики, глаза.
"Неправда! Не три селедки, а две! Отлично помню, это было в прошлый четверг. Жена принесла две селедки - именно две! - и я ей сказал: "Зачем тебе понадобилось две, мало одной на ужин?" И она мне ответила: "Пускай одна останется на завтра… Ведь дети… Завтра снова ходить… Взяла сразу две…" Слышите, две! Не три, а две!"
Мойше-Лейб косится на Хаима. Тот все еще сидит, обняв руками колени. Снова разглядывает запись.
Отчетливо написано - "три…" Ясно - "три"… Мойше-Лейб чувствует, что лицо у него пылает - вероятно, от костра… Он отворачивается, берет охапку соломы и бросает в огонь. Пламя выхватывает из тьмы качающиеся колосья и среди них - силуэт лошади.
- Буланый! - Мойше-Лейб вскакивает с места. - Ну и буланый!
И Мойше-Лейб бежит выгонять лошадь из хлебов, обронив второпях листок. Бумага осталась в освещенном кругу, подрагивая краем, будто тянулась к огню. Потом ветерок подхватил листок, пододвинул к костру. Там бумагу подхватили, словно пальцами, два недогоревших прутика. Она перевернулась, на секунду прикрыла пылающие ветви и вдруг вся вспыхнула.
Хаим приподнялся, склонился над костром и с любопытством стал смотреть на горевший листок. Огонь быстро окрасил его в черный цвет и только в середине оставалось белое пятнышко, на котором виднелась какая-то цифра - не то двойка, не то тройка. Но вот огонь лизнул и это пятно, листок вздулся, скорчился, надломился. Хаим дунул на него. Пепел разлетелся во все стороны, а костер разгорелся еще сильнее, осветив конские головы, склоненные к земле, и спутанные ноги. Из темноты, неуклюже прыгая, выбежал Буланый, заржал, потом умолк, склонив к земле свою большую голову с длинной гривой.
Мойше-Лейб подошел к костру запыхавшись.
- Ну и Буланый! Ну и разбойник! С трудом поймал его! Обязательно рожь подавай ему. Скажите пожалуйста, какой деликатный!
Он сел на тулуп, поджав ноги, и, щупая картошку, добродушно продолжал:
- Лошадь хорошая, ничего не скажешь. А помнишь, Хаим, когда мы ее взяли, дохлятина была, кожа да кости… А теперь… Не правда ли?
- У-гу!
- А походка! Смотреть приятно! А что норовист малость, так это ничего.
- Надо будет завтра запрячь его в плужок, картошку окучить, - сказал Хаим.
- Да, картошку… Совсем еще не окучивали… Все из-за дождя. Эх, как бы нужен был дождь.
- Окучить все равно придется, а то совсем пропадет. Вчера все-таки был какой-то дождик.
- Тоже мне дождик. Покапало, а ковырни землю - белая…
- Одна, что ли, картошка? А свекла, а кукуруза?
- Да… Ох, нужен дождь.
Но Хаим вдруг перебил его:
- Ведь завтра же воскресенье… - и улыбнулся.
- Ну и что? - не понял Мойше-Лейб.
- Так ведь дождь базару помешает.
- Да-а… Хе-хе… - проговорил Мойше-Лейб и потрогал картошку. - Бери, Хаим, уже испеклась.
- Давай.
Они пододвинулись поближе к костру. Мойше-Лейб достал из костра картошку с почерневшей хрустящей корочкой, разломил ее пополам, выдавил в рот горячую массу и, обжигаясь, проглотил.
- Рассыпчатая картошка!.. Хороша!
1931
Ночная смена
1
Полупустые трамваи торопились в депо. На углу одной из харьковских улиц Шлойма вышел из вагона и направился к фабрике, находившейся рядом в переулке. В черных стеклах погасших витрин отражалась длинная фигура в расстегнутом пальто, с вихрастым чубом, торчащим из-под козырька, с широкими скулами и вздернутым носом. В переулке Шлойму задела женщина в белом помятом платье:
- Пошли, черноглазенький, ночку проведем… А? Люблю черноглазых…
Не отвечая, он прошел мимо и подошел к фабричным воротам, освещенным фонарями.
В цехах еще работала вторая смена. До конца оставалось пятнадцать минут. Шлойма остановился в штамповочном цехе возле тисков дяди Саши и попросил закурить.
- Сейчас, сейчас, - ответил дядя Саша, вытирая вспотевший лоб и круглый бритый подбородок голубым платком с белыми разводами. Он сдвинул очки в железной оправе на кончик носа и, поплевав на измазанные маслом ладони, принялся обтачивать штамп.
Это значит, что дядя Саша заканчивает свой рабочий день.
Шлойма смотрит мимо дяди Саши в цех.
До конца смены остается пятнадцать минут, но цех работает так же напряженно, как и в самом начале рабочего дня. Вздрагивая, бегут вверх и вниз узкие приводные ремни, быстро и размеренно вращаются моторы прессов.
Широкие толстые листы жести с шумом ложатся под длинный нож, узкие полосы со скрежетом падают на пол. На большом столе посреди цеха, почти вовсю его длину, стоят высокие и тяжелые ручные прессы. У каждого пресса - девушка в красном платке.
У одного из таких прессов стоит Таня.
Она штампует медные пряжки - те самые, которые Шлойма потом никелирует в своем цехе.
Ее черные волосы аккуратно заправлены под платок. Коричневая майка туго облегает грудь, крепкая рука откидывает тяжелую штангу. Пресс стонет, стучит по медным пластинкам и выплевывает пряжки в ловко подставленную руку. Таня чувствует на себе взгляд Шлоймы, но, привыкшая к нему, не подымает глаз.
Однако Шлойма очень долго смотрит на Таню и наконец видит из-за толстой штанги, заслоняющей половину ее лица, что и Таня поглядывает на него.
Он вдруг вспомнил, как они познакомились. Это было давно, еще в местечке, в небольшой комнате райпарткома у ее отца, секретаря райкома. Она стояла у окна, а над ее головой, на стене, дрожал продолговатый солнечный зайчик…
И вот в этот зайчик попал и загорелся Танин глаз. Он и сейчас похож на солнечный зайчик с солнечным пятнышком посредине… Но он строг, этот взгляд.
Шлойма подошел поближе.
- Чего смотришь? Не узнал?
- Хочу посмотреть, как ты работаешь… Ведь мы заключили договор, соревнуемся…
- Значит, надо работать как следует. Иди к себе в цех и не мешай. Ну?.. Кстати, вот уже и звонок… - произнесла Таня с улыбкой и в последний раз откинула штангу.
Таня пошла мыть руки, а Шлойма - к себе в цех.
- Ну, ты домой идешь, а мы только еще вступаем, - говорил Шлойма Тане. - Удовольствие - работать ночью!
Она повернулась к нему.
- А что ты думаешь? Я бы согласилась работать ночью. Знаешь, в руках что-то такое… Такое… Работалось бы здорово! Понимаешь? - И она обожгла Шлойму взглядом черных глаз.
- Понимаю, Таня, понимаю! - ответил он и схватил ее за измазанные до локтей руки.
- А ну, ну, хватит любезничать! Умываться надо! - легонько толкнул их дядя Саша, направляясь к крану.
Рабочие уже сняли халаты и умывались.
- И куда это вы так торопитесь, дядя Саша? - спросила Таня, освобождаясь из рук Шлоймы.
- Да вот, тороплюсь, - ответил дядя Саша. - Моей Авдотье хоть и под сорок, а тороплюсь… Думаешь, одна ты красивая? - И он брызнул ей в лицо холодной водой.
2
Все уже сидели на своих местах. Полная, краснощекая Пашка - у одной полировочной щетки, у другой сидела Рося в грубом кожаном переднике. Она замешивала наждачную пыль с олеонафтом; этой полужидкой коричневой массой надо обмазывать пряжки перед шлифовкой. Сел за свой станок и Яшка - ему уже за тридцать, но за веселый нрав его все зовут Яшкой.
- Можно пускать, если возможно… - сказал он и улыбнулся.
Где надо и где не надо Яшка вставляет "если возможно" и этим постоянно смешит ребят. Сейчас они тоже рассмеялись, а Рося, дернув его за давно небритый подбородок, сказала:
- Побрейся лучше, если возможно… Тогда тебя девушки любить будут…
- А я не против, чтоб они любили меня таким, какой я есть… если возможно.
Яшка хотел сказать еще что-то, но в эту минуту загудел мотор, вздрогнули трансмиссии.
Шлойма, засучив повыше рукава, подошел к своему месту, уселся, набрал побольше пряжек. В руках он чувствовал силу, которой ему хватит, чтоб работать без отдыха до утра. Он пододвинулся поближе к вертящейся щетке, уселся поудобнее на низеньком табурете и начал быстро шлифовать пряжки. У него отшлифованные пряжки падали в ящик чаще, чем у Роси и Пашки. Но ему все казалось, что их мало, и он старался работать еще быстрее.
3
План за прошлый месяц был выполнен всего на восемьдесят три процента. Так сказал на общем собрании директор. Уже прошла первая декада апреля, а процентов семнадцать за март все еще не доставало.
- Значит, надо их додать! - закончил директор и хлопнул по красной скатерти.
- Значит, надо их додать! - словно эхо, отозвалась Рося и встала с места.
Она попросила слова. Она предложила работать без выходных, пока семнадцать процентов за март не будут покрыты.
В углах зашептались:
- Вот тебе и на…
- Лучше она ничего придумать не могла…
- Ну, это такая работяга!
Поднялся Давид из токарного цеха. Получив слово, он опустил голову. Глядя на стертые носки своих желтых ботинок, сказал:
- Во-первых, кто виноват в том, что недодали семнадцать процентов? Рабочие? Совсем нет! Целиком - администрация! В токарном цехе уже третью неделю стоит неисправный станок. В никелировочном цехе надо ремонтировать мотор, он поминутно перегревается, и приходится ждать полчаса, покуда он остынет. И еще, и еще… Администрация ничего не делает, а рабочие должны отдуваться…
- Скажи-ка, Давид, а твои четыре прогула в прошлом месяце не имеют отношения к этим семнадцати процентам? - спросил Яшка, на сей раз даже без своего "если возможно".
- Какие четыре прогула? У меня за эти дни есть больничный лист. Не думай!
- Да, у тебя всегда больничные листы, когда выпить хочется. Знаем! - сказала Рося.
- Товарищ председатель, - обиделся Давид. - Слово предоставлено мне… Я еще не кончил.
- Ну, говори, говори, если возможно! - крикнул Яшка.
Давид хотел сказать еще насчет тарификации. Тарификация ни к черту не годится!
- У тарификатора, видать, кошачья память… Зарабатываешь рубль в день, из сил выбиваешься… - поддержала его Павлова из никелировочного цеха, облизывая подкрашенные губы.
- А кто же виноват, если ты гонишь брак? - крикнула Рося. - Еще говоришь…
Рося метнула возмущенный взгляд в сторону Павловой, будто плюнула, и сказала сидевшей рядом Тане:
- Вот такие и виноваты…
Тогда поднялась Таня.
- Так вот, товарищи, где собака зарыта: прогулы, брак, не хотят работать. Вот откуда берутся эти семнадцать процентов. И администрация, конечно, тоже… не ремонтируют вовремя, не меняют старых спецовок и так далее. Но мы сейчас об этом не будем говорить. Я предлагаю проголосовать предложение товарища Роси относительно работы без выходных, пока не выполним план за март.
- Да, если возможно! - поддержал Яшка.
- Голосовать!
Стали голосовать предложение Роси.
Все проголосовали "за". Яшка поднял обе руки и опустил их на плечи сидевших впереди Роси и Тани. Они обернулись улыбаясь.
Давид, Павлова и другие, что шептались по углам, тоже голосовали "за".