- Насколько я понимаю, Иван Иванович, - наконец отворил пасть капитан "Чернигорода", - вы не стали мне ничего докладывать, так как посчитали происшедшее слишком незначительным делом?
- Так точно, Владимир Дмитриевич.
- А скажите, Иван Иванович, чистовой судовой журнал за вашу вахту уже заполнен?
- Да.
- Там упоминается происшедшее?
- Нет.
- Это ошибка, Иван Иванович. В случае неприятностей у "Обнинска" ваша запись должна была бы фигурировать в суде и помочь общей нашей стороне.
- Да, здесь я протабанил! - радостно согласился детина на эти мелочи.
Додонов медленно поднялся с кресла и глубоко наклонил голову в мою сторону.
- Я приношу вам глубочайшие извинения за все происшедшее, - сказал он. - Я уверяю вас, что, если бы сегодня повторилась подобная ситуация, я сам поспешил бы на причал и своими руками принял ваши концы, я принял бы ваши концы голыми руками и тащил бы их зубами. Прошу передать вашему старшему помощнику и боцману мой глубокий поклон! - Он еще ниже склонил белую голову и простоял так секунд десять в полном молчании.
Я не сразу сообразил, что мне следует тоже встать, ежели передо мной стоит, низко склонив седую голову, шестидесятилетний человек. А когда сообразил, то пришлось вскочить довольно резко и торопливо поклониться ему в ответ.
Додонов наконец опустился в кресло и сказал:
- Иван Иванович, за нравственную тупость не наказывают, а за отсутствие важной записи в журнале и за то, что вы не доложили мне обо всем, как требует того устав, вы будете наказаны.
- Сколько раз сами меня по грузу учили: "С волками жить - по-волчьи выть!" - процедил своим медленным голосом секонд.
- Переучил, видно, - едва слышно сказал старый капитан.
В наступившей паузе слышен стал нежный звон спирали в электролампе. Вероятно, лампочка в каютном плафоне собиралась перегореть. И в эту звенящую паузу вдруг проник с воли бронзовый звук рынды - двойной удар и одинарный. Бог знает, сколько лет назад я последний раз слышал на корабле бой склянок, но сразу узнал их и глянул на часы. Было двадцать один тридцать. Значит, где-то действительно отбивали склянки.
- Да-да, - сказал Владимир Дмитриевич. - Это у нас на борту. Вы можете идти, секонд. И подайте мне объяснительную. Час в вашем распоряжении. Я хочу, чтобы капитан "Обнинска" ее прочитал. Мы подождем.
Детина мрачно кивнул, машинально произнес "о'кэй", сразу испуганно извинился за это "о'кэй" и вышел.
- Не следует молодым привыкать к "о'кэй", - сказал Владимир Дмитриевич. - Он еще по-английски ни бельмеса, а уже на любую фразу стивидора или лоцмана "о'кэй", "о'кэй"! Самое сложное - отучить потом, если он уже привык попугаем быть. Виски, коньяк, водка?
- Спасибо, но с некоторых пор не пью.
- Ну и прекрасно. Будем чай пить, - решил он и позвонил буфетчице.
- А знаете, - сказал я, - только что, днем, я утешал совесть этой формулой.
- Какой?
- А "с волками жить - по-волчьи выть". Знакомы со здешним шипшандлером-финном? Отвратительный тип, а терпишь, чтобы что-нибудь выгадать. Ради своей и государственной пользы.
- Куда же денешься? - пробормотал Владимир Дмитриевич. - Да, знаете, у меня есть попугай. Настоящий. Если не возражаете, я его приглашу.
Я не возражал. Додонов попросил перейти в гостиную каюту. Там он подвесил на подволок кольцо, потом вынес из спальни симпатягу попугая, зеленого, с красной грудкой, с темными внимательными глазами. Попугай сидел на пальце хозяина и ласково щипал крепким клювом волоски его руки, потом спокойно перелез на кольцо и сделал пару кульбитов.
- Его зовут Яша, - сказал капитан, подкладывая на ковер под попугаем газету. - Его нашли матросы на Кубе. Он болел и был весь ощипанный. Раньше со мной плавал какаду.
Яша рассматривал меня одним глазом.
- Как он к чужим? - спросил я.
- Может клюнуть, если попробуете взять на руки.
Яша коротко проорал что-то и принялся кособоко карабкаться по кольцу из стороны в сторону.
- Он знает тридцать два слова, - сказал капитан, привычно и неторопливо накрывая угловой стол крахмальной скатертью. - Плохих слов не знает. С некоторых пор я их тоже не употребляю. Сейчас он говорить не станет: стесняется. Может, все-таки коньяка?
Я отказался.
- Ну и хорошо, что не хотите, - сказал капитан. - Не умеем мы пить по-человечески… Да, совсем Яша был ощипанный - как пасмурный день в Арктике. Ну, я очень за ним ухаживал. Он есть начал, ожил и вдруг - в одну ночь расцвел. Ну, весь пароход радовался и на Яшку приходил смотреть. Все ему чего-нибудь несут из вкусного или развлекательного. И тогда он смеяться начал! Хохочет-заливается! Ясный звонкий смех - минут пять он у меня хохотал. И так заразительно! С ним весь пароход хохотал от киля до клотика. Очень это хорошо вышло. Но больше я у Яши смеха не слышал. Наоборот. Он кусаться начал - характер показывать. Я его в ватнике с зашитыми рукавами приручал - как волкодава. И так целый месяц. Ну, а потом сменил гнев на милость и начал мне волосы перебирать…
Вошла опрятная, веселая буфетчица - антипод моей Людмилы, принесла свежий хлеб, масло, икру, сыр, молоко в молочнике, достала из капитанского шкафа чайный сервиз, мельхиоровый электрочайник, серебряные ложечки и тяжелые столовые ножи со старинным вензелем, накрыла все это богатство на стол, полюбовалась делом рук своих, пожелала приятного аппетита и ушла смотреть кино в низы. А в каюте окончательно сформировался предбеседный покой и домашний уют - как будто вокруг не продолжало жить тяжелой и сложной жизнью огромное суперсовременное судно.
- Где ваш основной дом? - спросил я, подразумевая город.
- Здесь.
"В море - дома, на берегу - в гостях" - красивая пропаганда прошлых веков. Если человек сегодня называет каюту домом, значит, у него нет другого. Или этот другой пуст - кто-то из близких умер, кто-то разлетелся по другим гнездам. Я не стал уточнять. Ведь трехкомнатная каюта старого капитана действительно по всем статьям соответствовала понятию родного очага. Сонно щурились на лампы тропические кактусы, спокойно жили на стенах деревенские и морские пейзажи. Хозяин не скрывал своих пристрастий, как скрывают их хозяева служебных кабинетов и проходных кают.
И все-таки грустно, когда есть только стальная каюта, нужна человеку каменная лестница, тихий пересуд двора, тень тополя на стене, мокрые крыши в окне, стук балконной двери и неколебимая твердь ночной тишины. Но и не дай вам Господь уходить в рейс из пустой квартиры! И не дай вам Господь возвращаться из долгого рейса в пустую квартиру! Лучше уж просто жить на судне.
- Я почему спросил о маринистах? - сказал капитан, наливая мне чай и пододвигая икру и масло. - Потому что обычно называют Станюковича первым. Но Станюкович никогда не поднимался до философии природы. В ранней юности судьба подарила мне возможность знать Арсеньева. Я родился на Дальнем Востоке. Арсеньев был человек особой нравственности. В философию природы Мелвилла и Арсеньева входила любовь к дикарю. Сегодня мы способны уважать грязного и дикого человека, изучать его, порядочно к нему относиться, но любить его - нам уже не хватает внутренней культуры. Вы понимаете?
Зазвонил телефон. Капитан вышел в кабинет.
И сразу Яша перестал крутить кульбиты и встревоженно вытянул шею за капитаном. Он явно не любил расставаться с хозяином даже на короткий срок.
По ответам Владимира Дмитриевича я понял, что звонит старпом, дело идет о втором помощнике: старпом выясняет, какой линии ему держаться.
Там, под нами, в слоеном стальном пироге шла борьба самолюбий в душе молодого современного человека, борьба между старомодной морской моралью и современной рациональностью. Прямо скажем, не очень мне нравилось играть роль фермента в этой реакции. Но потом я плюнул на гуманитарную составляющую своего существа. И, как всегда в таких случаях, тяжесть спала, вернулось спокойствие вечернего чая в уютной каюте, среди здоровых растений, простых пейзажей на переборках. И в обществе попугая.
- Не волнуйся, - сказал я Яше. - Сейчас вернется твой хозяин.
- Кушать х-х-хочу! - ответил мне Яша.
Я вообще-то не очень одобряю попугаев. В обычае держать их на судах мне мнится какое-то пиратское пижонство. А тут почувствовал смысл - этакие буддийские устойчивость и покой, защищенные крепким клювом. И еще мне раньше казалось, что зеленое с красным не режут глаз только нашему боцману. А через Яшу я и в этом сочетании обнаружил мудрость соединения несоединимого.
Вернулся хозяин, попугай успокоился, а я пожаловался на сверхделикатность старпома, на полное отсутствие у него прохиндейства и других пробивных талантов.
- Ваш старпом человек, без сомнений, чистый и несовременный, - сказал Владимир Дмитриевич. - Но вы ему знаете что посоветуйте? Не умеешь нужному клерку или секретарше начальника сунуть шоколадку - купи шоколадный набор и подари. Широко подари, не под столом, а на всем честном народе. Да, супруга, конечно, такое не одобрит, но… Вы думаете, в старом флоте по-другому на Руси было? Если старший офицер хотел корабль держать в порядке, то у него в кармане оставался шиш. Вон Синявин - своими деньгами зарплату эскадре заплатил и до смерти нищим прожил - так уж у нас сложилось. Ведь ты девочек в бухгалтерии или расчетном отделе боишься потому, что сам раб в душе. А вот когда преодолеешь нежелание эти пятьдесят рублей тратить, то и в себе рабскую каплю выдавишь.
Я кивнул. Все это была святая правда. Однако эта святая правда была правдой в такой же степени, как и святой ложью.
- Я отработал старшим помощником около двадцати лет, - сказал Владимир Дмитриевич. - Отец погиб перед войной. Я на "Ермаке" плавал - только в арктических рейсах, как понимаете. Вас судьба сводила с "Ермаком"?
…Конечно, сводила. Первый раз в пятьдесят третьем году. Я шел на Восток на среднем рыболовном траулере № 4241. Караван попал в тяжелые льды в проливе Матиссена в архипелаге Норденшельда. "Ермак" завел нас в залив Бирули в бухту Северную. Там белый медведь брел по кромке слабого прибоя, мимо покинутых черных строений. С военного тральщика ударили по медведю из спаренного зенитного пулемета, но не попали. Потом мы высадились на берег и очутились среди неряшливой смерти. Могилы зимовщиков были возле самых домов. Одну надпись на кресте я разобрал. Там был похоронен ребенок, проживший на свете одни сутки, и его мать. В развалившихся хижинах валялись еще не сгнившие до конца бумаги, и вообще создавалось впечатление, что люди или все неожиданно вымерли, или торопливо ушли…
- Да, - подтвердил Додонов. - На них свалилась какая-то зараза. И я помню тот заход с караваном в Бирули. Лед из Матиссена начало выдавливать в бухту - неприятный был момент.
- Тогда вы можете помнить и меня, - сказал я. - Наши люди давно не мылись - запас воды был жесткий. И я отправился на "Ермак" попросить мытьевой воды пару тонн. Такой поступок можно объяснить только молодой наивностью: мне было двадцать четыре тогда. Я помню, что оробел сразу, как попал в тусклый проблеск красного дерева и надраенную медь и тишину коридоров.
- И дали вам воды? - спросил Владимир Дмитриевич.
- Нет. Капитан славного ледокола вышиб меня из каюты… - Здесь я сказал слова, какими меня вышибли с "Ермака".
Додонов засмеялся.
- Знаете, а ведь это я вас тогда вышиб, - сказал он. - Капитан уже не употреблял таких слов. А я - старпом - еще ими пользовался.
В каюту постучали.
- Это второй с объяснительной? - спросил я.
- Вероятно.
- У меня предложение. Пусть он сходит ко мне на пароход и лично извинится перед боцманом и старпомом. И тогда похерим все это дело, а? Ведь вообще-то видно, что парень толковый. Мне даже кажется, что из него отличный современный капитан выработается.
- Хорошая идея, - сказал Додонов. - Только он может и не согласиться - парень с норовом.
Парень согласился. Он легко пошел на духовный компромисс и преодолел самолюбие. Он расчетливо преодолевал возникшие в этой истории сложности и облегчал себе жизнь. Но он ни на йоту не приблизился к осознанию возвышенных истин, то есть ощущению морского товарищества, которое от него требовалось. Парень уже необратимо усвоил, что облегчить себе жизнь можно, только начисто отринув от себя возвышенные истины, а упираться дальше, проявлять гонор и гордость и т. д. - все это теперь пойдет в убыток.
Я смотрел на парня - он не успел выплюнуть жевательную резинку перед дверями капитанской каюты и теперь прятал ее за щекой, отчего лицо его стало похоже на бабское, хотя и с пшеничными усиками, - я смотрел на него и думал о том, что уйду с флота. Я уже много раз думал завязывать с морями.
Господи, уже давно мне предлагают кабинетную работу в НИИ. Там, на берегу, можно отгородиться от подобных рациональных ребят домашними стенами… Надо только набрать полную грудь воздуха и решиться подать заявление. И никто не будет меня удерживать - на мое место найдется сотня желающих и подходящих…
- Отправляйтесь на "Обнинск" вместе со старшим помощником. О результатах доложите утром. Надеюсь, запомните эту прогулку навсегда, - заключил Додонов.
Детина выкатился. Я не сомневался, что сейчас - за дверями - он высказал в мой адрес немало точных соображений.
Вослед детине Яша проорал такой ужасный индейский боевой клич и так захлопал крыльями, что для успокоения был посажен на хозяйский палец, а затем отнесен в просторную клетку в полузатемненный туалет - спать.
Вернувшись, Владимир Дмитриевич включил приемник, нашел тихую экзотическую музыку и объяснил, что Яша вместо снотворного требует такой музыки. Она помогает Яше преодолевать комплексы неполноценности, возникающие, оказывается, у взрослых попугаев, как у человеческих детей, при эвакуации их в постельку в насильственном порядке в разгар интересного "гостевого" вечера.
- Вот уж чего не знаю, так есть ли подобные комплексы у современных детей, - сказал я. - Детишек сегодня интересует не мир живых взрослых, а телевизор. И это так же естественно, как равнодушие сегодняшнего моряка к самому морю. Мы обыкновенные производственники. И что бы мы ни делали, чтобы задержать в людях любовь к морю, это чувство обречено, ибо морская работа сера до посинения.
- Да, - сказал Додонов, намазывая мне очередной бутерброд. - Но любое чувство быстро восстановимо. Я в это верю. И верю в возможность возвращения любви к морю в отвлеченном смысле.
- Вы последний, кто верит в это, - сказал я.
- Ерунда, - спокойно не согласился он. - Все от нас самих зависит. Вся жизнь - эстафета. Помню вот одну встречу. Десять лет назад делал я рейс на Антарктиду - зимовщиков меняли. Выходили оттуда на Новую Зеландию. Тяжелый был рейс, но удача с нами была. И, вполне возможно, немного занесло меня - некоторое головокружение от капитанской удачи. Плюс усталость, конечно. Кое-кто из экипажа уже раздражал сильно, покрикивать я начал. Взяли мы в Виллингтоне старика математика, с конгресса какого-то он возвращался. Помню, потом он нам лекцию прочитал о том, что если человек обязан знать иностранные языки, чтобы называться культурным, то еще важнее понимать язык математики, ибо на этом языке говорят с мирозданием только самые посвященные. Но сейчас не об этом. Привычка у него была - сам с собой вслух разговаривал. Сидит на пеленгаторном мостике - специально ему туда плетеное кресло поставили - и громко сам с собой разговаривает. А, знаете, в штилевую погоду на юге каждый звук с пеленгаторного мостика в рубке слышно. И вот ранним утром слышу: "Ведь вы, милгосударь, давно заметили, что некоторые личности перед началом уже настоящей старости вдруг резко, скачком умнеют или мудреют - это уж как вам-с угодно-с. И вот тогда им начинает казаться, что все вокруг резко поглупели. А на самом деле, милгосударь, никто не поглупел. Просто окружающие как были каждый на своей полочке умности, так на ней и остались. И вот вы, дружок, начинаете окружающих шпынять. А они еще никак не успели убедиться в факте твоего, дурак, резкого поумнения и совершенно недоумевают по поводу твоего шпыняния. И, ясное дело, думают, что у тебя к старости характер испортился". Выслушал я эту сентенцию, любопытно стало, поднимаюсь наверх. Сидит старик один совсем в плетеном кресле в махровом халате и сам с собой беседует. Заметил меня, спрашивает: "Вы кто, мой мальчик?" - "Капитан", говорю. "Интересно, капитан, вы "Илиаду" читали?" - "Нет". - "Пора, говорит. Ведь вы уже, надо полагать, созрели". А кто знает: созрел или нет? Черт его знает! "Вероятно", - соглашаюсь. "Вам сколько, мой мальчик?" - интересуется. "Полста, говорю, надо думать: созрел". - "Вот и почитайте, - замечает куда-то уже в сторону. - Почитайте, мой мальчик, Гомера или Данте…" И вот я сейчас "Илиаду" в пятый раз перечитываю, со мной по всем морям прошла.
- Везло вам на людей.
- Да, - просто согласился он.
Передо мной тихо дымил большой сигарой белоголовый моряк и спокойно говорил какие-то простые вещи. Что вот, мол, он и "Анну Каренину" недавно перечитал, и ему открылись новые глубины, и он получил особые радости. Он говорил еще мне об истоках американского характера, и рассуждал о влиянии Библии на служебное положение квакера-стивидора в портах на реке Святого Лаврентия, и давал рекомендации построже приглядывать за капитанами буксиров на Миссисипи, и вспоминал о математически лихой манере американских лоцманов, которые вводят океанское судно в док, швартуют его, отшвартовывают и выводят из дока за двадцать восемь - тридцать минут.
Я слушал его, говорил сам, очень стараясь говорить умно, образованно, оставить долгую и добрую память, и все ловил себя на черной зависти к той жизни, которую он вел на шестьдесят первом году. Я видел, как осознанность проживаемой жизни, следование самим для себя созданным и нареченным канонам приносит человеку душевный покой в штормовой толчее, судорогах и верчении нынешнего дня. А начинается все с простого - с уважения к самому себе: не лги - раз, попросись на торпедные катера - на самое отчаянное, опасное и мстительное, если на родину нападут враги, - два. Ну, а остальное уже мелочи: не следует пить остывший чай, если можно заварить новый. Скатерть на твоем столе должна быть холодной и белой, когда ты принимаешь гостя и когда не принимаешь его. Растения в твоем жилье должны радоваться жизни, как здоровые дети. Попугай должен любить тебя и не быть при этом навязчивым, как хорошо воспитанные дети. И тогда можно будет сказать, что ты мудрец и философ.
И прекрасное будет открываться тебе даже в густеющей подлости мира, стоящего на водородных бомбах, как на древних китах.
…Донеслись две двойных склянки, то есть прочаевничали мы до двух ночи. Пора было и честь знать.
Додонов оделся в канадку проводить гостя до трапа и - соединить приятное с полезным - обойти свой спящий левиафан. Я тоже оделся и получил в обмен на свою визитную карточку - его, хотя оба мы знали, что специально искать встречи не станем.
- Рубку хотите взглянуть? - спросил старый капитан. - Тридцать семь шагов от крыла до крыла, - объявил он, когда мы поднялись в рубку. - Сорок семь от борта до борта.
Он погасил свет, и нам открылся широкий вид в ночь и на Антверпен - далекие шпили соборов в ночном городском зареве, факел горящего газа, черные провалы новых небоскребов. И близко неоновая надпись на стенке дока: "НЕ БРОСАТЬ ЯКОРЕЙ!" Надпись отражалась в нефтяной воде.