- Через двадцать минут вместе с замполитом ко мне. И прихватите с собой вашего рационализатора.
Они собрались в срок все трое. Давлетов осунулся за последний час, лицо его потеряло невозмутимость, стало страдальческим и враз постарело. Ароян ободряюще дотронулся до его плеча. Савин был весь раскрасневшийся, нервно-возбужденный. И Ароян сказал ему:
- О чем бы тебя ни спрашивали, постарайся побольше молчать. А если отвечать, то обдуманно и без запальчивости.
Все трое перешагнули порог.
Мытюрин оглядел их сверху вниз, сказал:
- Товарищ старший лейтенант, подождите за дверью, я вас приглашу.
Савин вышел.
Мытюрин предложил:
- Садитесь.
Присели на табуреты. Давлетов, как примостился на краешке, так и застыл.
- Я хочу слышать от вас, - металлически-вежливо заговорил Мытюрин, и не понять было, к кому он обращается: к обоим или к кому-то конкретно, - почему вы не выполнили мое распоряжение?
- Мы полагали, что... - начал было медленно говорить Давлетов, но Мытюрин прервал его:
- С вами все ясно. Хочу знать, что по этому поводу думает политический руководитель.
- Мы посчитали ваше решение необоснованным, - ответил Ароян.
- Вот как?
- Провели дополнительную разведку и никаких пустот в грунтах не обнаружили. Да их и не может здесь быть.
- А вы не задумались, что могли быть и другие соображения?
- Не думаю, чтобы какие-то соображения можно было держать в тайне от командования части. Мы все коммунисты.
- Так вот, как коммунистам, вам и сообщаю, что эта территория зарезервирована.
- Почему? Может быть, здесь залежи ценных металлов и будет со временем рудник?
- Может быть.
- Я лично справлялся в геологическом управлении и узнал, что заявок на месторождение в этом квадрате нет.
- Каким образом вы справлялись? - Мытюрин подчеркнул слово "справлялись", придав ему иронический оттенок.
- Специально вылетал в Хабаровск.
- По чьему разрешению?
- В интересах дела.
- Я вижу, что вы тут вообще распустились. Один вылетает в Хабаровск, не поставив в известность управление. Другой сожительствует с местными дамами, и его тщательно покрывают. Вы, заместитель командира по политчасти, почему допустили такое? Пригласите сюда вашего новатора.
Савин вошел и срывающимся голосом доложил о себе.
- Расскажите, каким образом появилась на свет ваша заявка на рацпредложение?
С этими словами Мытюрин раскрыл папку, достал из нее знакомые всем, сшитые скрепками листы, стал рассматривать их. Савин молчал. И Мытюрин сказал, не поднимая головы, вежливо и страшно:
- Я жду.
Тот, поглядев на Арояна и поймав одобрение в его взгляде, стал рассказывать. Мытюрин перебил его:
- Когда охотница сказала вам про эту прямую?
- Утром.
- А где вы провели ночь?
Савин смешался, замолк.
- Что же вы не отвечаете?
- В зимовье.
- С охотницей, - не спросил, а словно бы уточнил для себя Мытюрин. - А знаете, как это называется, товарищ старший лейтенант?
- Аморалка! - весело встрял молчавший до сих пор Дрыхлин. - Увы, мы на нее уже не способны.
Савин весь вскинулся: кто это говорит?.. Значит, аморалка? Вор поганый! Да он не стоит одного Ольгиного ногтя!
Внутреннее напряжение разом схлынуло. Исчезла и та суетливая неуверенность, которую он всегда испытывал, разговаривая с большим начальством. В чем он виноват? Да ни в чем. А если ни в чем, значит, надо говорить прямо и откровенно обо всем, что думаешь. Как Сверяба.
- А вам что надо здесь, Дрыхлин? - спросил почти спокойно. - Здесь соболей нет, товарищ блюститель законов тайги. Воровать не у кого.
- Какие еще соболя, старший лейтенант? - повысил голос Мытюрин.
- Могу объяснить.
Дрыхлин широко улыбался и укоризненно покачивал головой. Ароян предостерегающе наступил Савину на ногу.
- Да, объясните, почему вы сожительствовали с охотницей? Почему бросили карьер и самовольно отлучились почти на сутки? - сказал Мытюрин.
Савин даже задохнулся от возмущения, от бешенства. Да как смеет этот человек оскорблять Ольгу! Ему стало наплевать на все, что случится потом, наплевать на разницу в годах и званиях. Он уже открыл было рот, готовый бросить в лицо оскорбителю грубость. Но его опередил Давлетов:
- Я отпустил Савина.
- Вы?! - не удержался Дрыхлин.
- Так точно.
До этого мгновения Давлетов слушал весь разговор словно бы издалека. Ему казалось, что и он, и Савин тонут в словах. Будто попали в водоворот, и Савин беспомощно барахтается, не видя, за что зацепиться. Было ясно, что не выбраться ему без посторонней помощи. И он, Давлетов, рядом, стоит только протянуть руку. Но тогда уж точно - и сам пойдет ко дну...
Гордые лошадиные головы плавали в прибрежном тумане. Табунщик Давлет играл на камышовой дудочке, а маленький его сын Халиул сидел у костра и слушал табун, слушал песню без слов и видел себя отчаянным батыром в белой папахе и хромовых сапогах.
- Прошу прекратить издевательский разговор, - сказал Давлетов и сам не услышал своего голоса.
Но Мытюрин вдруг смолк, Удивленно поглядев на подполковника. У Арояна вытянулось лицо. И лишь Дрыхлин весело сверкнул маленькими глазками:
- Ай да Халиул Давлетович!
- Идите, товарищ старший лейтенант, - произнес Мытюрин, - вашим поведением займется парторганизация.
Савин вышел. Давлетов переменил положение, уселся удобнее на табурете.
- Вы отдаете себе отчет, товарищ подполковник, в том, что говорите?
- Да.
- В таком случае с вами все ясно. А с вами, товарищ майор Ароян, не все. Не ясно, почему до сих пор не привлекли Савина к партийной ответственности. Сегодня же сделайте это.
- Не имеем права.
- То есть как?
- Во-первых, без партийного расследования Устав КПСС не позволяет привлекать к партийной ответственности. Во-вторых, мы считаем, что для этого нет оснований.
- В таком случае нам не о чем больше разговаривать. Разберется политотдел, - и посмотрел в сторону капитана Пантелеева.
- Разберемся, - солидно ответил тот, и на его лбу мыслителя появились морщины озабоченности.
- А вы, товарищ Давлетов, - сказал Мытюрин, - готовьтесь на отдых. Вам за пятьдесят. Понимаю, что служить тяжело, и сочувствую. Принято решение представить вас к увольнению в запас по выслуге лет. Все!
Он встал. За ним - Дрыхлин с Пантелеевым. Направились к вагонным дверям. У порога Мытюрин остановился.
- И запомните, товарищ Давлетов: завтра же выйти на запроектированную трассу. На запроектированную! Иначе и увольнение ваше в запас произойдет с большими неприятностями. До свидания.
Они остались вдвоем. Давлетов так и сидел на своем табурете. Ароян мерил шагами узкое пространство между печкой и дверью. Подошел к столу, на котором сиротливо лежала оставленная Мытюриным савинская заявка. Перелистал ее, не обнаружив каких-либо пометок на страницах. Сказал:
- Даже не зарегистрировали.
- Какая теперь разница, - тускло откликнулся Давлетов.
- Да не отчаивайтесь так! Все может еще перемениться!
- Нет, Рубик, не переменится. - И сам не заметил, и Ароян не обратил внимания, что прозвучало просто тоскливое "Рубик", без отчества. - Не переменится. Да и сам чувствую, что пора.
- Теперь-то как раз и не пора.
- А силы еще есть, - продолжал Давлетов. - Как буду без армии? Помру.
- Да вы что, Халиул Давлетович? Возьмите себя в руки! Когда это еще случится, если случится? А за порогом - жизнь. И Савин вон топчется, которому вы нужны.
- Да-да, жизнь уже за порогом. Передайте, пожалуйста, Коротееву радиограмму, пусть возвращается на Юмурчен.
- Ни в коем случае, Халиул Давлетович! Разве можно отступать? Это значит признать ошибку, которую мы не совершали. Давайте сегодня же соберем всех коммунистов, что есть в наличии, и поговорим откровенно.
- А смысл?
- Это не фронт, Халиул Давлетович. И даже не учения. И даже не боевая подготовка. Это производственные дела, Халиул Давлетович. И партийная организация имеет в данном случае право контроля за деятельностью администрации. Вот и смысл: мнение людей узнаем.
- Что это изменит?
- Мнение коллектива, командир, может многое изменить.
- Я не смогу сделать доклада.
- А доклада и не будет. Просто информация. Моя информация.
5
Собрались близко к полуночи. По этой причине в большой палатке до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме Давлетова и Арояна, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова чуть ли не снимают, а работы в сторону Эльги придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слыхать только было "язви их в бочку" и "семь на восемь". Давлетов понуро пристроился за передним столом, Ароян расхаживал взад-вперед. Мосластый Коротеев, катая, на худом горле кадык, мрачно слушал Хурцилаву, который рассказывал, что у Синицына на долото бурильных станков наваривают зубья из обрубков рельса, и потому долото не тупится, - слушал и, цокая, рокотал в ответ, то ли выражая недовольство, то ли восхищаясь хитрым Синицыным. Савин отозвал Хурцилаву в сторонку:
- Послушай, Гиви. Помнишь, я был у вас летом в карьере на Туюне?
- Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.
- А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?
- Ну, появился.
- Ты почему его Пауком назвал?
- Паук он - понимаешь? Ему всегда что-то надо. Солдатский полушубок надо. Валенки надо. А деньги платить не хочет. За деньги только женскую дубленку из нашей автолавки взял. А коньяк жрет, как жеребец кабардинский. Це, це, це! Зачем коня оскорбляю? Хорошо коньяк кушает. В тот раз весь остаток съел.
- А зачем вы ему даете?
- Ты что, дорогой, с луны упал? Он же представитель заказчика! Не подпишет акт о сдаче - куда жаловаться побежишь? И как жаловаться, если недоделки все равно есть? А?
- Гиви, но ведь это же взятка!
- Слушай, Женя, ты что - кристаллик? Взятка - это знаешь?.. А тут уважение...
- Какое уважение? Он же паук!
- Ну пусть услуга, благодарность... И вообще, чего ты ко мне привязался? Спросил - я ответил. А получается такой, понимаешь, нехороший разговор...
- Прошу садиться, товарищи! - пробасил Коротеев. Освобожденный партийный секретарь находился на учебе, потому собрание открывал он, как член бюро и бессменный замсекретаря. - Кворум чуть набирается. Но в связи с экстренностью - кто "за"?
Ему поручили и вести собрание. В этой нетрадиционности, а особенно в том, что Ароян внес предложение не ограничивать временем выступающих, а на доклад, вернее, на информацию попросил всего семь минут, почувствовались необычность и важность происходящего.
Начал Ароян без "въезда", разве что назвал отправной пункт: экономика должна быть экономной. А дальше - все конкретно, вплоть до сегодняшнего приезда Мытюрина и его решения, которое, как он сказал, считает далеким от целесообразности.
Любил замполит сказать иногда красиво, вернее, по-научному, вот и теперь сработала привычка.
- Что там "далеким от целесообразности"? - подал с места голос Сверяба. - Вредное решение!
Коротеев прервал его:
- Давайте высказываться, как положено. Не на комсомольском собрании. Кто просит слова?
Но слова никто не попросил. Подрагивал свет в электрической лампочке, подвешенной над председательским столом. Пулеметно тарахтел на улице движок. В топке дрова не потрескивали, отдавали сквозь дверцу румяным теплом. Все молчали, но не от скудости мыслей, а от неожиданности раздумья, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит и попусту слова тратить нельзя. Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.
- Не понял я. Повестку дня не понял. Нашу позицию не понял, - сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Потом остановился взглядом на Савине и уже говорил будто для него одного: - Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все предельно ясно: получил приказ - выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать его на партсобрании. Не понятно.
- Тебе много чего не понятно, - опять отозвался от печки Сверяба.
- Твоя речь, Сверяба, еще впереди. А я категорически заявляю, что против такой постановки вопроса. Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим, а потом все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы - горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя подчиненных нет, отвечаешь только за бумажки. И Сверяба не горит, он за мертвые железки отвечает. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.
При этих словах Давлетов поднял голову, посмотрел на Коротеева с признательностью. Покивал головой, но словно бы отвлеченно, без прежней солидности и уверенности.
Савин уловил эту неуверенность у начальника, и ему стало не по себе. Почувствовал себя виноватым, не зная в чем, но хотя бы в том, что из-за него загорелся весь сыр-бор. И вместе с тем воспринимал слова Коротеева с неприязнью, понимая, что справедливость его слов - кажущаяся, и в этом заключена главная неправда.
- Да, Савин-друг, - продолжал Коротеев, - с нас спросят, с механизаторов. А как и чем отвечать - задумаешься. И кому как - задумаешься. Что я скажу рабочему классу? У меня одна бригада из вольнонаемных. Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им "пардон"? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?
- Деньги - зло, - не удержался опять Сверяба.
- Ты мне утопистов не цитируй.
- Так летчик один говорил, Ванадий. Экзюпери.
- Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение - не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект - это закон, а законы выполнять надо. Кто еще желает выступить?
У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей даже в палаточном тепле, он встал без приглашения и лишь на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:
- Разрешите мне? - и распахнуто улыбнулся.
Наверное, он никогда не унывал. Наверное, его даже невозможно было представить без белозубой улыбки. Вот и теперь его улыбка говорила: зачем спорить, зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале! Погасил улыбку, как стер себя самого.
- Товарищи коммунисты! Мой командир правильно сказал. Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание и нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны в первую очередь трудиться на план.
- Не занимайтесь, Гиви, агитацией, - негромко, но очень слышно произнес Синицын.
- Вот именно! Не надо агитации. Коммунист Синицын правильно подметил. Агитировать надо несознательных, каких среди нас нет. Мы все болеем за план...
Он продолжал выступать, но его уже никто не слушал, потому что слова потекли по привычному руслу. Опять зашептались Сверяба и Синицын. Понурившись, словно посторонний, сидел Давлетов.
Ароян торопливо писал что-то в тетрадке. Хурцилава звучно изрекал то, что все знали, и лишь председательствующий Коротеев в знак согласия кивал головой.
Вроде бы и не слушал никто Хурцилаву, но все же прислушивались, потому что конец его выступления прозвучал при ощутимой настороженности.
- Мое предложение: в кратчайший срок передислоцироваться на Юмурчен и без раскачки давать землю.
- Кто еще желает? - спросил Коротеев. - Бабушкин? Прошу.
Румянощекий, с длинными девчоночьими ресницами и пухлыми губами, Бабушкин застенчиво попросил:
- Можно, я с места?
- Можно, - разрешил Коротеев и выжидающе уставился на своего подчиненного.
И тот звонко заговорил, торопясь, сглатывая окончания слов, словно боясь, что ему не дадут закончить.
- А план-то какой ценой достается? Железо - не люди. Железу отдых нужен. Механизмы чистки и смазки просят. А масла у нас какие? Летние. А где арктические? А потом говорим: техника неприспособленная. Техника приспособленная. К ней надо относиться по-человечески. А мне дня не дают, чтобы обслужить бульдозер. План, говорят. А потом встанем зараз, и капитан Сверяба не поможет.
- Вы кончили? - неласково спросил Коротеев.
Бабушкин захлопал длинными ресницами, румянец еще шире разлился по лицу.
- Так точно, - и медленно опустился на табурет.
Савин встал, прошел к председательскому столу. Поглядел на Давлетова, но тот не поднял головы.
Да, Савин знал, что не умеет выступать. Ни в институте, ни потом, когда был командиром учебного взвода, без особой надобности на трибуну не выходил. Но последние месяцы жизнь и должность заставляли. Принципиально и категорически отказавшись от бумажного текста, он все же составлял шпаргалку, чтобы не сбиться. Тезисы, как называл ее замполит.
На этот раз шпаргалки у него не было. А сказать надо было много, слова рвались наружу, но он никак не мог их выстроить.
- Будет дорога - будет и план, - наконец выговорил он.
- Наоборот, Савин-друг, - поправил его Коротеев.
И эта ничего не значащая реплика помогла ему обрести уверенность.
- Нет, не наоборот. И в этом все дело. Почему мы все говорим про план?
- План - это организация труда, товарищ Савин, - тусклым голосом произнес Давлетов.
- Я это понимаю. Но дорога - цель. За планом сегодняшнего дня мы ее теряем. Потому что заплутались в правильных словах. Это ужасно, когда все и всё говорят правильно.
- Значит, всем и всё говорить неправильно? - заполнил паузу Коротеев.
- Не сбивай человека! - рявкнул с места Сверяба.
- Я не так выразился, - продолжал Савин. - Хотел сказать о том, что правильные слова маскируют нежелание мыслить. Халиул Давлетович, помните, вы два месяца назад доклад на партсобрании делали? Об экономии. Говорили о кусках железа, разбросанных по тайге, которые надо собрать и свезти в утиль. Но там же копейки. А здесь - сотни тысяч! Здесь экономия и в металле, и в эксплуатации механизмов, и во времени. Мы же придем в конечный пункт на два месяца раньше! Самое малое, два месяца. Но ведь и потом экономия будет продолжаться, когда по нашей дороге пойдут поезда. Каждый состав станет делать на три километра меньше. В течение всего будущего. Это же выгодно!
- Кому, Савин-друг?
- Государству, - со значением сказал Савин, глядя на Коротеева. - Государству тоже будет выгоднее, если вы, Ванадий Федорович, перестанете ублажать представителя заказчика. Или, как там у вас называется, уважать? Перестанете поить его коньяком и делать ему подарки, значит, каждый объект будете сдавать без недоделок.
Коротеев сидел побагровевший, катал на горле кадык и не отрывал глаз от Савина. При последних словах не выдержал:
- Кто вам наплел такую чушь? - и тут же увидел Хурцилаву, который в растерянности и недоумении развел руками: он, мол, что, ненормальный, этот Савин? Разве можно так? Одно дело - мужской разговор, а другое - трибуна...