Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их "забайкальские майки", только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее - легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:
- Как тебя зовут, бойе?
Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.
- Зачем молчишь?
- Женя, - назвался он.
Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:
- Ольга.
Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:
- Тушенка, однако, - и без стеснения взяла ложку.
Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил:
- Откуда у вас подкова, Оля?
- От отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Наверно, тогда уколов не делали. Отец пришел с конем. Когда умер, конь живой был, но старый. Тоже умер. Подкову дядя прибил.
- И как, приносит она вам удачу?
Она не успела ответить, за дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.
- Ольхон! - строго осадила ее хозяйка.
Пес послушно уселся у порога. Ольга достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала одну из холщовых сумок от доски, что служила ей вместо рюкзака. Вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро, сказала:
- Белку Ольхону сварю.
Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка белки, которую она привычно бросила в закопченное ведро, каким-то странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница; а профессия почти всегда ставит свою печать на человека, на его повадки, привычки, манеры. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры! И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше. А впрочем, какое ему до этого дело...
Дрыхлин спросил:
- Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга - не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..
- Как раз дом родной, - и снова сыпанула по плечам черными волосами.
Все-таки она могла меняться как-то враз: смахнула улыбкой заботы и опять показалась Савину молоденькой пухлогубой девчонкой.
- Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.
- Позвольте, позвольте! - удивился Дрыхлин. - За Тураном - это понятно: за перевалом. А Амака, как я понимаю, медведь?
Она рассмеялась совсем звонко и сказала:
- Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он - самый сильный, - показала на Давлетова. - Амака, конечно, медведь. Наш род от медведя. Амака, по-нашему, - пожилой человек, старик. Мой Амака - это дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.
- И как ваш промысел, Оля, удачный?
- Соболь не любит железа. Теперь в тайге очень много железа.
- Это государственная необходимость, - серьезно произнес Давлетов.
- Разве я не понимаю?
Дрыхлин без спроса снова наполнил ее миску. Она молча и опять же без смущения поблагодарила его.
- С утра сегодня не ела. Далеко ходила, ловушки смотрела.
- И так ничего и не добыли? - спросил Дрыхлин.
Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте - до чего неудачно.
Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Может быть, сон в детстве приснился? И силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она может ходить сутками по тайге, ночевать в таких вот избушках, не боясь одиночества, зверя, встреч с лихими людьми?..
Он вспомнил другое лицо и длинные, тонкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос фальшиво клялся в любви неведомой женщине: "Твои глаза - напротив..." А напротив были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу, смотревших, понимающих и прощающих...
- Где ты ходишь, бойе? - вдруг обратилась Ольга к нему. - Чьи следы распутываешь?
- Он у нас задумчивый, - сказал Дрыхлин.
- Молчанье - ограда мудрости, - произнесла она.
Встала от стола, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, поднялся на ноги, вильнув закрученным в кольцо хвостом. Она вышла из зимовья, он - за ней.
- Хороша охотница, а? - обратился Дрыхлин к Савину.
Давлетов подумал вслух:
- Как же мы все здесь поместимся?
- Знаете, Женя, - продолжал Дрыхлин, - а ведь она положила на вас глаз. Я для нее - гость. А вы - бойе, друг, значит. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.
- Какой поняге?
- Заплечная доска - поняга. Кстати, гораздо удобнее рюкзака. На Тунгуске у всех охотников такие... Вы же никогда соболя не видели, Женя. Попросите ее показать.
Девушка вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, словно читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других; и Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и нечесаный шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все - явь, что может, если захочет, дотронуться до ее плеча. И никакая она не охотница! Тонкоскроенная, чем-то обиженная девчонка сбежала в лес и попала в компанию троих случайных мужиков.
Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту - в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих: ту - королеву и эту рядом - глядите, кто лучше? Но это несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.
Она встала, подошла к столу, спросила:
- Можно убирать?
- Нет-нет, - торопливо ответил Давлетов. - Отдыхайте, мы сами.
Но она уже взялась за посуду, с женским проворством и привычкой.
Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Больше двух часов прошло, как появилась в избушке охотница, и не ясно было - много это или мало.
- Что ты ищешь, гость, в этих местах? - неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его в упор своими раскосыми глазами. - Соболя ищешь? Или я ошибаюсь?
- Я ищу землю для трассы БАМа, - ответил он. - А вот Женя соболя никогда не видел. Можете вы доставить ему такое удовольствие?
Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, прикрученной к поняге, она и вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:
- Полюбуйтесь, Женя. Хоть и не экстра, но хороша.
Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем мгновенное и необъяснимое ощущение тревоги. Он явственно ощутил, что из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул не меряя из пачки в кипяток заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с желтоватым размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:
- Чего она такая маленькая?
- Не выделанная еще, Женя, - откликнулся от печки Дрыхлин. - Понравилась?
- Не знаю. Шкура и есть шкура.
Охотница отреагировала на его слова удивленным:
- О, бойе!
Обласкала взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Оно было настолько осязаемым, что он даже тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ничего не получилось. Будто его заколдовали. И только голос Дрыхлина смахнул эту колдовскую волну.
- Не продадите?
- Какую цену дашь, гость?
- Вам удобнее самой назвать цену.
- Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? - спросил Давлетов.
- Не мне, Халиул Давлетович, - жене. Приспичило ей соболью шапку. У одной соседки есть, у другой, а у нее, видите ли, нет. Вот и пообещал при случае...
Савин отодвинул от себя шкурку к Дрыхлину, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать невидимое прикосновение. Но она молча смотрела на Дрыхлина.
- Что же вы молчите, Оля? - не выдержал тот.
- Боюсь прогадать.
- Может быть, у вас еще есть?
- Здесь нет.
- Не надо стесняться, девушка. Дело есть дело. Скажите, сколько я должен вам?
Давлетов недоумевая и с неприязнью глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень идет. Засмеялась, превратилась в девчонку и сказала, как процитировала:
- Все оборотни в шкурах и перьях прячутся в пещерах и утренних туманах.
Дрыхлин непонимающе уставился на нее, подчеркивая свое непонимание выражением лица.
- Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок. - Она улыбнулась, но как-то смутно, странно, через силу, будто сожалея о подарке.
- Нет-нет! - запротестовал Дрыхлин. - Так я не возьму.
- Бери, бери, гость.
- Не могу.
- Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи? Сказал "нет" - оскорбил хозяина и его дом.
Дрыхлин развел руками, простецкая его улыбка раздвинула щеки.
- Сдаюсь и принимаю подарок. Но чувствую неудобство и желаю отдарить. - С этими словами отстегнул с руки часы; взяв ее руку, вложил их в ладонь. - Примите от меня. Электроника!
Несколько секунд она разглядывала циферблат с меняющимися и скользящими на глазах цифрами.
- Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, - сунула небрежно часы в карман брюк. - С твоего разрешения я подарю их дяде.
- Дело ваше, милая девушка. Вы вольны распоряжаться.
Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, произнесла неуверенно:
- Хочешь такую же?
Давлетов неодобрительно покачал головой:
- Нет. Мне не нужно ваших соболей.
Глаза ее утратили густоту, потеплели. Она спросила его:
- Откуда ты родом?
- Я - татарин. Из Белебея.
- Это далеко, - вздохнула. - Я никогда не слышала про Белебей. За Уралом, да?
Он кивнул.
- Я никогда не была за Уралом. Знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне я жила в интернате, когда училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.
Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на "бола, бола". Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, что-то общее в разрезе глаз. Ему захотелось исчезнуть, оставить их вдвоем, чтоб они могли наговориться по-семейному, посекретничать. Мысль была глупая, но прилипчивая.
- Ты вспомнил свою дочь, да? - спросила она Давлетова.
Тот утвердительно закивал головой, закашлялся по-стариковски.
- У тебя, наверно, красивая дочь?
Давлетов опять согласно кивнул. Помолчал. Ответил:
- Только невезучая.
- Не нашла мужа?
- Нашла. Непутевый человек.
- Непутевый - значит тропу потерял?
- Пьет он.
- Совсем худой муж... Он - хороший муж, - кивнула на Савина, и улыбка у нее стала виноватой.
Савина тронула эта виноватость, он и сам заулыбался так же, с непонятной для себя признательностью к ее словам. Заулыбался, как союзнице в чем-то понятном им одним. И произнес, что и не гадал еще минуту назад:
- А ты красивая, Ольга.
Нет, наверное, в мире женщины, которая бы равнодушно восприняла такие слова. Так и Ольга - изумленно махнула ресницами, непрошеный румянец пробился сквозь морозный загар. Вспыхнула, засветилась вся, подошла зачем-то к печке, пошуровала кочергой угли. Потом, словно на что-то решившись, сняла с гвоздя шапку, не спеша, по-женски надела ее, спрятав волосы. Застегнула на груди безрукавку, потянулась за паркой.
- Ухожу я от вас.
- Как это "ухожу"? - всполошился Давлетов. - Куда на ночь глядя "ухожу"? У тебя здесь дом, лежанка. А мы подремлем сидя.
- Нет. У меня другое зимовье. На Эльге.
- А разве на Эльге есть зимовья? - спросил Дрыхлин.
Она не ответила, продолжала собираться. Савин глядел на нее оглушенно, не веря в то, что она уходит куда-то в такую дикую ночь. Подошел к ней, хотел отговорить, убедить. Но не успел. Она провела рукой по его щеке:
- Пойдем со мной, бойе. Проводи немного.
Савин даже не удивился, словно ждал этого. И не ощутил необычности такого приглашения. Виновата, наверно, тут была вся обстановка необычности, тайга, появление Ольги, нежданное и тоже из необычности. Потому он молча стал собираться. Но услышал голос Давлетова:
- Это невозможно, товарищ охотница. У нас - задание.
Савин сел на чурбак, не в силах вмешаться, объясниться и не очень понимая начальника. Что зазорного в том, что он проводит девушку, чей приютный домик они непрошено заняли? Может, боится за подчиненного - не сгинул бы в тайге? И будто подтверждая это, Давлетов спросил Савина, даже с уговаривающей ноткой спросил:
- Где же я вас потом найду?
- Отец, я приведу его к тебе. - Голос охотницы прозвучал, как просьба о прощении, но так, словно она и не сомневалась, что ей не откажут. - Приведу к тому месту, где будут садиться ваши вертолеты.
Давлетов тяжело опустился на скамью, развел в мучительном сомнении руки, борясь сам с собой, понимая, что нарушает какие-то запреты, установившийся порядок, борясь с симпатией к этой явившейся из тайги женщине. Даже растерянность мелькнула на миг на его лице. Но только на миг. Потому что в следующий момент, видно, нашлось спасительное оправдание в пользу порядка и правил. Сказал через силу, скороговоркой:
- Посмотрите в районе вертолетной площадки карьерные косы по ручью, - и отвернулся.
- Ну вот и хорошо! - бодрым голосом воскликнул Дрыхлин. - Вот и договорились! Завтра к восемнадцати часам мы будем на старой стоянке у вертолетной площадки. Там и встретимся.
Охотница вышла в ночь. Простуженно и по-доброму тявкнул Ольхон. Савин натянул черную шубу-короб, тоже шагнул через порог. Крутая темнота ослепила его, тишина оглушила.
- Вот тебе лыжи, пойдешь за мной, - услышал ее голос.
Сделал шаг, протянул наугад руку и сразу поймал ее горячую ладонь.
- Помогу тебе надеть лыжи, - сказала она.
Снова растворилась дверь, нарисовав на снегу тут же смытое серое пятно.
- Женя, можно вас на минуточку, - сказал Дрыхлин. Пододвинулся, зашептал в ухо: - Будьте умницей, Женя. И не опоздайте к сроку. Вы поняли меня?
Савин ничего не понял. Он был просто не в состоянии четко и ясно соображать. Забыв про давешнюю усталость, готов был идти неизвестно куда и сколько угодно.
Дверь проглотила Дрыхлина. Темнота разгрузилась и посерела. Ольга увиделась ему неясной молчаливой тенью. Савин воткнул валенки в просторные лыжные ремни, подтянул сзади сыромятные шнурки. Лыжи были широкие и короткие, как у Дрыхлина.
- Иди по моему следу, бойе, - услыхал будто издали.
И он пошел на голос, скорее угадывая, чем видя ее след.
2
Сначала она оглядывалась, и каждый раз останавливался Ольхон, семенивший с ней рядом. Савин ускорял шаг, чувствуя себя толстым и неуклюжим на коротких лыжах и в длинной шуршащей шубе.
Над тайгой объявился народившийся месяц. Звезды точечно и колко падали в снег. Точно так же, как они падали однажды в Подмосковье, в дачном поселке, куда Савин попал по милости королевы.
Женщин вообще трудно понять, а ту - было невозможно. Она не замечала его до последнего институтского курса. Так и должно: до подданных ли королевам?.. И вдруг колючие звезды в снегу, комната на даче и лики святых в переднем углу.
- Ты веришь в бога? - спросил он.
- Нет. В любовь.
Седьмое небо, наверное, населяют только безумные. Там самое обычное воспринимается как чудо.
- Ты меня лю? - спрашивала она.
Это было тоже чудо, после которого, попав на грешную землю, человек долго не может прийти в себя. И Савин приходил в себя с трудом, не желая замечать рослого байдарочника, по фамилии Скребок, который работал в том же конструкторском бюро, что и она, после окончания института, Савину тоже светило там место, через нее, вернее, через ее папу, возглавлявшего головной НИИ. Но он решил по-своему, как задумал еще в детдоме. Надел по двухгодичному призыву лейтенантские погоны и получил в учебном подразделении взвод.
Первое время Савин даже стеснялся командовать подчиненными, которых, к его большому изумлению и расстройству, оказалось немало. Он и не командовал. Просто объяснял, что делать, рассказывал, показывал, огорчался вместе с каким-нибудь неумехой и растяпой, вдалбливал ему в голову теорию, проводил практический показ. А если вдруг во взводе случалось нарушение дисциплины, подолгу сидел вместе с нарушителем в канцелярии роты и не то чтобы выговаривал ему, а больше вздыхал, мучился от своих официальных вопросов, уходил от них, выспрашивал подробности из доармейской жизни. И тот отвечал и в охотку, и с неохотой, а выйдя из канцелярии, объяснял товарищам, что их лейтенант выматывает душу до синевы, да еще и сам выматывается от переживаний.
Как бы там ни было, но его учебный взвод неожиданно для него самого стал лучшим при выпуске специалистов в железнодорожные войска. И следующий набор в конце обучения тоже стал лучшим.
Савина хвалили на собраниях и совещаниях, самодеятельный художник нарисовал его портрет, на котором он был похож на умудренного опытом служаку. Портрет определили на клубную Доску почета, и, между прочим, несмотря на все личные переживания, Савину это было приятно.
Изредка, на выходные, он наезжал в Москву. Просто так, от нечего делать, чтобы окунуться в привычную городскую сутолоку. Так он объяснял себе. И сам же втайне понимал, что приезжает с надеждой встретить ее. Иначе зачем бы ему тащиться на ту улицу, по которой она должна была идти с работы к метро. И однажды встретил.
Она обрадованно засмеялась, схватила его за руку:
- Едем. Покажу тебя своим...
Отец ее сразу понравился Савину. Грузный, простецкий и грубовато-веселый, он спросил дочь:
- Жениха, что ли, привела на смотрины?
- А что, не нравится, па?
- Нравится. Люблю серьезных.
И к Савину:
- Байдаркой не увлекаешься?
- Нет.
- Молодец.
- Па, что за глупости? - возмутилась дочь. - Очень даже полезный вид спорта...
За чаем Савин сказал, что ему предлагают остаться в кадрах армии и что он согласен. Она ответила на это:
- Фи!