Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.
- Спой-ка еще раз ту, последнюю, - сказал кот. - Очень мне понравилась она в твоем исполнении.
Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел: - "Когда еще я не пил слез из чаши бытия…" - Да, годы летят, годы мои, годы… - вздохнул Степан Васильевич, зажмурился, и вроде даже всплакнул.
- Хороший ты человек… - сказал он, положив морду на лапы. - Зови меня, так и быть, Стёпой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.
- Да зачем же на полу? - удивился Николай Николаевич. - Разве мы оба на диване не разместимся?
- Ну да… - недовольно сказал кот. - Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.
- Да не спихну! - уверил его Николай Николаевич.
- Ну это мы посмотрим, - поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. - А ящик с песком у тебя есть?
- Нету, - признался Николай Николаевич.
- Сходи, - коротко сказал кот.
- Да после как-нибудь… Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.
- Э, завтра! - Кот досадливо махнул лапой. - До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный…
Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того - он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не слинял.
- А то уйду! - пригрозил кот.
И Николай Николаевич поспешно собрался.
6
Когда он вернулся с ведром тяжелого мокрого песка, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапах.
Стукнула дверь - сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.
- Степан Васильевич! - с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?
Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.
- Ахти, тошненько, придремнулось мне… Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?
Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его - и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система… Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по голове.
Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.
Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.
- Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич, - попросил он, переждав смущение.
- Сказку, что ли? - потянувшись, спросил кот.
- Ну хоть сказку.
- Сказку - это на ночь, - рассудил Степан Васильевич. - Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?
- С книгами я больше, - тихо сказал Николай Николаевич.
- Сочиняешь, что ли? - поморщился кот.
- А что? Не надо сочинять? - живо спросил Николай Николаевич.
Была у него мечта одна или не мечта даже, а так… Впрочем, это настолько противоречило его жизненной концепции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви - не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе - смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится… Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?
- Да… везет мне на сочинителей, - неправильно истолковал его оживление кот. - Пристал я тут к одному… Тоже сдуру заговорил с ним, вроде как с тобой. Вот уж истинно: нет ума к сорока годам - и не будет. Так поверишь ли, он меня к приятелям своим подбрасывал, чтобы я послушал, что о нем говорят. Покормите, бает, кота моего с недельку, уезжаю я… А сам дома сидит, глаза выпучив. Очень был к своей славе болезненный. Ну, мне все были рады, - добавил Степан Васильевич с гордостью.
- Нет, я книг не сочиняю, - конфузясь и прикрывая рот рукою, сказал Николай Николаевич. Почему-то казалось ему, что, когда он краснеет, зубы его особенно выступают вперед. - Другие сочиняют, а я их выдаю.
- Это как? - помолчав, поинтересовался кот. - За плату, что ли?
- Нет, за так, - ответил Николай Николаевич. - Есть такие книги, что сам бы платил, только бы почаще брали.
- Так ты, значит, книги выдаешь, не сочинителей… - проговорил Степан Васильевич. Как и многие старики, он соображал с натугой. - А почто ты их дома не держишь? Комнатенка у тебя считай что пустая.
- Да ведь не мои они, книги. В специальном помещении собраны.
- Это жаль, - вздохнул кот. - Очень я книги люблю.
- Как? Ты и читать умеешь?
- По-вашему, по-теперешнему - трудно, - признался кот. - Старые книги еще могу. А в новых не разбери поймешь, кто спросил, кто ответил, кто с кем говорит. Пьесы очень люблю читать, там всё это обозначено. Вот "Кота Мура" еще прочел.
- Ого! Так вы и Гофмана знаете?
- И Гофмана, и братьев Гримм, - с важностью сказал Степан Васильевич. - Но скажу я так, что сказки ихние немецкие намного наших страшнее. Я вот сроду людей не пугал. Смешил - это да, удивлял - это да, а пугать с души воротит. Ты-то хоть меня не забоялся?
- Я привык, - сказал Николай Николаевич застенчиво. - Со мной даже вещи неживые разговаривают. Диван, например: "Сукин сын ты, - говорит, - Николашка, совсем ты, - говорит, - меня засалил".
- Этот? - Кот обнюхал диван, подозрительно фыркнул. - Этот может. Дух от него подлый исходит.
Посидели, помолчали.
- Значит, к книгам приставлен… - задумчиво повторил Степан Васильевич. - Это хорошо, конечно. Служба тихая…
- Тихая-то тихая… - ответил Николай Николаевич - и тяжко вздохнул.
- Вот те слава! - удивился кот. Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.
- Что ты, Колюшка, что сгоревался? - ласково спросил он. - Скажи.
- А, Степан Васильевич, всё то же, - отвечал Николай Николаевич. - Принес вот песку, а зачем? Всё равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь… - Он махнул рукой. - Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?
- Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.
- Да брось ты "хлебца", - засуетился Николай Николаевич. - Вот я тебе тут кое-чего вкусненького купил.
- Наедки-накуски, что ли? - поморщился кот. - Не люблю. Мне бы хлебца ржаного… Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.
- Любишь рыбку? - обрадовался Николай Николаевич.
- Люблю… - умильно сказал Стёпа. - Я ведь кот морской, с побережья.
7
Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:
- Есть три лиха на свете: первое - худой харч…
- Что, что? - переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.
- Харч, говорю, худой. Ну, здесь у тебя всё в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе лихо - разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.
- Спасибо, Степан Васильевич, - с чувством сказал Николай Николаевич.
- Не стоит, - степенно ответил кот. - Ну и третье лихо - это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом всё дело?
- Рано мне еще жениться, - застеснялся Николай Николаевич.
- Хе-хе… Рано… - Кот усмехнулся. - Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?
- Пошляк ты все-таки, - Николай Николаевич развернул газету и отгородился ею от язвительного кота.
- Ну как знаешь.
Кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив "Зачем ты к нам в колхоз приехал" начал петь: - "У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…" Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.
- Обиделся нешто? - осторожно поинтересовался кот.
- А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? - отозвался Николай Николаевич.
- Ну прости меня, старика, - сказал кот. - Совсем я от ума отстал последнее время… Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, всё ж таки легче станет…
- Да нечем особенно и делиться-то, - угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. - На работе у меня неприятности…
- А ты поделись тем, что Бог послал, - рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. - Всё подряд говори, не бойся, я пойму, я ученый.
Николай Николаевич сложил газету, потупился и, краснея, стал рассказывать.
Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.
8
На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша.
Началось это год назад - с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе.
На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики - о кварках, медики - о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штеренбергу, а библиотекари - об открытом доступе.
Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть.
Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать.
И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом.
Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ - в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.
Всё это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно.
Уверенности, что Стёпа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту.
Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об открытом доступе: неспециалистам это было скучно, а на работе он никак не мог найти единомышленников.
Формально открытый доступ в библиотеке имени Шварца существовал, но комнаты с доступом были замкнуты на ключ, и только библиотекарь имел право этим ключом пользоваться. Комиссия - доступ отмыкается, и изумленные читатели бродят среди полок из комнаты в комнату, теряясь от обилия книг. Ушла комиссия - и снова доступ на замке.
Это была фальшь, а в борьбе против фальши Николай Николаевич готов был (если это могло принести хоть какую-нибудь пользу) положить свою единственную жизнь.
Трудно чувствовать себя одиноким в борьбе, больно слышать, как смеются над твоими убеждениями, но всё это можно пережить в самом, так сказать, процессе борения. А Николай Николаевич боролся.
Он использовал все формы борьбы: от парламентской (выступление на библиотечном совете, где Николай Николаевич так пламенно призывал и так яростно защищался, что испугал почтенных пенсионеров, вообразивших Бог весть какую крамолу, и, обругав их всех, навеки испортил свои с ними отношения) до подпольной (распространение среди читателей опросника под общим заголовком "Какой бы вы хотели видеть нашу библиотеку?", что было расценено Калерией Ивановной как "верх падения и моральная низость"), от выступления в печати (газета в уклончивом ответе фактически отказалась публиковать письмо Николая Николаевича и завязывать на его основе дискуссию) до введения открытого доступа явочным порядком.
Всё это привело к тому, что однажды Калерия Ивановна публично назвала его интриганом и, расплакавшись, выразила сожаление, что взяла его на службу.
После этого оставалось только уйти, но другой работы у Николая Николаевича на примете не было, да и преступно было бы уходить, оставив идею свою настолько скомпрометированной.
Любопытной была позиция сослуживцев: абонемент можно не брать в расчет, там работали чуждые всякой новации люди, убежденные конформисты, у которых хоть кол на голове теши, никаких новых идей, одно только: "Фантастики не желаете?" Но и в читальном зале Николай Николаевич не нашел себе единомышленников, готовых принять участие в борьбе. Всего их там работало трое. Инесса Клементьевна была слишком толста и ленива, чтобы предпринимать, а Анечка слишком робка.
И Николай Николаевич на время затих. Конечно, это был только тактический прием: надо было убедить Калерию, что он устал, сдался, опустил руки.
Николай Николаевич прекрасно понимал, что за каждым его шагом следят, каждую его оплошность берут на заметку, а оплошности он не мог не совершать, потому что был добр и доверчив. При нем в зал спокойно проносились портфели (мысль, что доверие будет использовано во вред книге, казалась Николаю Николаевичу дикой), однажды даже была совершена подмена, после которой Калерия Ивановна стала относиться к Николаю Николаевичу много добрее. Теперь он был у нее в руках - и потому не опасен.
Чтобы прощупать настроения, Калерия Ивановна часто стала подсаживаться к Николаю Николаевичу за контрольный стол и заводить общие теоретические беседы. Николай Николаевич понимал, что его провоцируют, но сделать с собой ничего не мог: сердце его рвалось к борьбе. Забыв об осторожности, он входил в азарт и начинал спорить.
Он бил на моральную сторону, которая казалась ему особенно неуязвимой: всё для человека, всё во имя его - раз; инициатива и самостоятельность масс (в свете последних решений) - два.
Калерия же Ивановна крыла цифрой: за месяц существования открытого доступа в его чистом варианте пропало одиннадцать книг, из двадцати пяти вырваны страницы, на двадцати появились "ненужные надписи".
Николай Николаевич вновь упирал на воспитательный аспект:
- Вера в человека облагораживает его.
Калерия Ивановна возражала:
- Вера без контроля - попустительство низменным инстинктам.
Николай Николаевич обвинял ее в использовании западнических, буржуазных методов ведения дискуссии:
- Мы не против контроля, мы и за контроль тоже.
Калерия Ивановна отвечала:
- Контроль - это увеличение штатов, нам втроем не уследить.
Николай Николаевич предлагал:
- Сломать перегородки, переставить стеллажи, чтобы всё пространство просматривалось из-за контрольного стола. Сквозняк будет - ничего, перетерпим.
Калерия Ивановна возражала:
- Кто даст деньги на этот сквозняк?
Николай Николаевич обвинял:
- Вы рутинерша.
Калерия Ивановна утверждала:
- А вы прожектер.
Николай Николаевич:
- А как же у других?
- Калерия Ивановна:
- Не знаю. Скорее всего так же, как и у нас.
Николай Николаевич:
- Не верю.
Калерия Ивановна:
- Плохо знаете жизнь.
8
И тут (как раз вчера имел место их очередной титанический спор) сама судьба пришла Николаю Николаевичу на помощь: он услышал милые шаги за спиной и милый голос, произнесший:
- Мне что-нибудь Уайльда, если можно…
От этого голоса Николай Николаевич втянул голову в плечи, захлопнул рот ладонью и, нахохлясь, притих. Даже глаза его остановились: это была она, его дивная фея.
По виду старшеклассница, но ходит не в форме. А может быть, и студентка. Красива ли? Да разве ему об этом судить? Темно-синее узкое платье на ней, всегда одно и то же, немного коротковатое, по мнению Николая Николаевича. Никаких украшений, только белый капроновый шарфик на шее. Берет обычно "Юность", учебник же приносит с собой. Вообще-то это не разрешается, но Николай Николаевич, когда он на контроле, смотрит сквозь пальцы.
Как только фея появляется, взгляд Николая Николаевича стекленеет, щеки покрываются красно-белыми пятнами, руки начинают дрожать.
Калерия Ивановна давно уже это заметила (заведующие вообще очень наблюдательны), но пока что молчит.
Между прочим, у феи есть мальчик. Впрочем, фея никогда не приходила одновременно с ним: стеснялась, и это очень нравилось Николаю Николаевичу. Подсаживаться к нему за один стол она тоже не решалась. Поэтому она всегда приходила первая, занимала маленький угловой столик, который, к сожалению, был плохо виден из-за двери, зажигала настольную лампу, и через пятнадцать минут появлялся он.
В руках у него был обычно блокнот, он ничего не заказывал и, небрежно поздоровавшись с Николаем Николаевич, входил в зал.
Он шел к ее столу, покачивая плечами, узкие бёдра его были обтянуты джинсами, светлые волосы пострижены ежиком. Толстые щеки, красные губы, пуговкой нос - и глаза немного свинячьи, но только чуть-чуть. Любое, даже самое красивое, лицо можно так описать, что оно покажется безобразным.
Николай Николаевич не ревновал: ревность - это предъявление прав, а какие права были у него, мрачного мохнатого сверчка, забившегося в угол на контроле? Для дивной феи он был сверчок на контроле, не больше, это нетрудно понять.
Николаю Николаевичу даже нравилось, что у феи есть мальчик: это бросало на ее банальное, в общем-то, личико тень недоступности, отчужденности - может быть, только в его глазах. "Уайльда, - с нежностью и болью подумал Николай Николаевич, еле сдерживая стук сердца под толстой рабочей курткой. - Птичка моя, сказка моя сероглазая…" Но не сказал ничего, только ниже нагнулся над контрольным столом (сверчок, старый лохматый сверчок) и пристально посмотрел на Калерию Ивановну: "Вот вам случай, как быть?" - Что именно Уайльда вы желали бы? - сухо спросила Калерия Ивановна. - Какое произведение вас интересует?
- Не знаю, - закраснелась дивная фея.
- Ну, знаете ли, - возмущенно сказала Калерия Ивановна, - не могу же я притащить сюда всё, что у нас есть из этого автора.
- Да? - переспросила девушка. - Извините…
И Николай Николаевич понял: сейчас - или уже никогда.
- Подождите! - самозабвенно воскликнул он. - Есть выход.
Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.
- Посмотрите и выберите сами.
Он протянул фее ключ и засмеялся неожиданным смехом.
Смех прозвучал странно, и обе женщины, старая и молодая, взглянули на него с удивлением.
А смеялся Николай Николаевич над собой, чудаком. Видите ли, он хотел еще добавить: "А если вам понадобится доброжелательный консультант…" - но это было слишком, так много сразу.
Нельзя зарываться, нельзя искушать судьбу.
- Вот, - показал он рукой, когда фея, потупясь, ушла. - Вот разница в наших подходах.
- Безответственно, - убежденно сказала Калерия Ивановна. - Она там всё переставит.
- Уверен, что нет. Доверие должно окрылять.
Говоря эти слова, Николай Николаевич был по-настоящему счастлив: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем.