- Тебе, конечно, больше всех надо, - сказал ее муж, встал и вышел из комнаты.
Я посмотрел на Лариску: подстроено? Она чуть-чуть улыбнулась и молча покачала головой.
- Дело в том, - сказал я, - дело в том, что меня совершенно неожиданно назначили главнокомандующим. Я, признаться, смутился…
- …вышел в халате, - со смехом подхватил Анатолий.
- Да-да, это прямо из твоего конкурса. Так вот, я смутился, вышел в халате и категорически отказался.
- Из каких же соображений? - спросила Маринка.
- Не рожден повелевать, сударыня, - галантно ответил я. - Рядовой исполнитель по призванию, о чем глубоко сожалею.
32
- Это правда? - спросила у меня Лариска, когда гости разбрелись по домам и мы остались одни. Впрочем, "одни" - не то слово: за-ширмой в интимной зоне, не подозревая об окончании вечера, по-прежнему оживленно беседовали "просто несчастная баба" и ее незнакомец южанин. Судя по отрывочным фразам, которые до нас долетали, беседа их прошла уже через стадию "а вот я однажды…" и находилась на уровне сверки понятий: "Вот я тоже так думаю, что подлость - это когда…" Сочетание голосов, приглушенного контральто и хрипловатого баса, было на редкость благоприятным. Мы не собирались пока тревожить эту пару: возможно, на наших глазах налаживалась личная жизнь двух немолодых и, наверное, одиноких людей. Перемигнувшись с Лариской, мы даже смирились с мыслью, что нам придется приютить эту пару на ночь (естественно, в разных углах), но никаких заявок из-за ширмы пока не поступало. Возможно, "несчастная баба" даже не рассчитывала на такой вариант: что ж, тем более не было оснований их выпроваживать, пусть люди поговорят от души.
- Так это правда - все, что ты здесь наплел?
- Нет, разумеется, - ответил я, - хорош бы я тут был со своей правдой.
- В таком случае ты на редкость красиво извернулся, - сказала Лариска с неудовольствием: ей не нравилось, когда я удачно лгал, а неудачное мое вранье приводило ее в умиление. - Может быть, ты скажешь мне наконец, что у вас там происходит?
Я вкратце изложил ей суть проблемы. Как я и ожидал, Лариска отнеслась к моим терзаниям довольно спокойно. Она одобрила все мои действия, включая заявление об уходе ("Пусть повертятся, пусть!" - сказала она удовлетворенно), а по поводу моей тяги к самооправданию заметила, что жить надо чуть-чуть попроще.
- Люди делятся на лидеров и функционеров, Сережа. И, нравится тебе это или не нравится, ты не функционер. Ты прирожденный лидер, Сережа, это от бога, и в этом ты совершенно не виноват. Они тебя не отпустят, можешь не волноваться. Ты нужен им позарез. Я это сразу поняла, когда увидела твою Аниту. Но, что касается ответственности, ответственности на себя пока не бери. Пусть сами заказывают эту дурацкую электронику - как ты ее там называешь? машинный комплекс? Вот-вот. Пускай помучаются с этим комплексом: сиди и смотри. А вот когда они убедятся, что ты был прав, вот тогда и придет твое время.
Лариска рассуждала, все больше увлекаясь, и перебивать ее в эту минуту было все равно что ударить ребенка, поэтому я слушал ее и молчал. Ну как ей было объяснить, что я так жить не умею, что я привык за все отвечать. За все. Сам. Один. Лариска говорила так миролюбиво, так хвалила мое поведение ("Ты безукоризненно вел себя: честно, с достоинством, по-мужски!"), что ей почти удалось меня ублажить. Правда, миролюбия ее хватило ненадолго: пошли упреки в скрытности, в замкнутости, в недоверчивости, в подозрительности ("Ты был уверен, что я тебя стану подталкивать под локоть: берись, берись! Плохо же ты обо мне думаешь!"), и от цепной реакции претензий Лариску удержали два не зависевших от меня обстоятельства: присутствие в комнате посторонних и, как ни странно, судьба Аниты, которая Лариску чрезвычайно заинтересовала. "А дети у них есть? А почему же он?.. А почему же она?.. Странно, однако, что… А внешне это никак?.." - Лариска вновь и вновь возвращалась к этой теме, затаив дыхание выслушивала мой ответ и, покачивая головой, произносила: "Бедная, бедная…"
Естественно, при таких обстоятельствах наладить ссору нам не удалось, и наконец, усталые, но довольные, мы начали собирать посуду и выносить ее на кухню для мытья.
33
На кухне была одна только Марья Ивановна: Яновские уже улеглись. Я вежливо спросил у старушки, как она погуляла. В ответ Марья Ивановна расплакалась. Оказалось, что ее жестоко, кровно обидели. Яновские, желая восстановить мир в квартире, предложили оплатить ремонт "общих мест" сами, без ее участия, с нами пополам.
- Что я, нищенка какая-нибудь? - плача, повторяла она. - Что у меня, гордости нету? Унизить хотите, а потом попрекать тремя рублями да надсмехаться.
Я начал было уговаривать Марью Ивановну, но она, вообразив, что я перед ней извиняюсь, ожесточилась, начала кричать тонким голосом: "А, вы такие, такие!.." - и вдруг проворно сунула мне в нагрудный карман пиджака скомканную трехрублевку и со словами: "Да нате, подавитесь!" - ушла. У меня создалось впечатление, что она и разговор-то со мной затеяла только для того, чтобы эту трехрублевку всучить.
- Что, получил? - злорадно сказала мне Лариска. - Прекрасная иллюстрация! Прекрасная. И все-то ты совестью маешься, и перед всеми-то ты виноват.
Я ничего не ответил; на сегодня с меня было более чем достаточно.
Когда мы с Лариской вернулись к себе, мы увидели, что окно нашей комнаты распахнуто настежь, ширмы все сложены и поставлены к стенке, а немолодая пара исчезла.
- Что за черт? - выругался я. Лариска засмеялась.
Да ничего особенного. Очнулись, устыдились и по-английски сбежали. Люди-то в возрасте.
- А окно зачем открыли?
- Чтобы табачный дым вышел. Да что с тобой, Сережка?
Я подошел к окну, выглянул на улицу.
- Ничего, - пробормотал я, - ничего… И потер рукою лоб.
- Выпил лишнего, может быть?
- Да нет, что ты… Странно все это…
- Что "все"? - обеспокоилась Лариска. Она включила верхний свет, подошла ко мне, взяла за плечи, заглянула в лицо, то есть проделала все то, что в таких случаях полагалось.
Это ничего, - уверенно сказала она после паузы. - Это скоро пройдет.
-
34
Часов до трех утра я не мог заснуть. То окно казалось недостаточно плотно занавешенным, то дверь приоткрытой. Я старался думать о таких пустяках, чтобы не думать о главном - о том, что мне делать завтра…
Наконец мне надоело мучиться и метаться на подушке. Я вспомнил о роге изобилия, отыскал его на потолке в необычном месте и стал пристально на него смотреть. Долго-долго рог не шевелился, потом вдруг раковина его приоткрылась, и белое алебастровое яблоко с глухим стуком упало к нам на постель. За ним из рога вылезла тяжелая виноградная гроздь. Белая, сухо пылящая мелом, она долго висела на потолке, позванивая ягодкой о ягодку… потом, очевидно, упала, но, как это случилось, я уже не видел. Я уже спал.
Кот - золотой хвост
1
Дрожа и повизгивая, Николай Николаевич вбежал в темный подъезд. Дверь туго захлопнулась у него за спиной, но ветер успел-таки дунуть вдогонку, и, ежась, Николай Николаевич стал неподвижно, пережидая, пока мурашки не утекут по желобку между лопатками в штаны.
- Вот это ливень! - сказал Николай Николаевич, передернув плечами, и наклонился к почтовому ящику.
Почтовый ящик на все квартиры стоял под лестницей. Это был старый, видавший виды агрегат, покрашенный немыслимой лилово-зеленой краской. Его жгли и взрывали, в него подсаживали мышей и запускали ужей - жильцы давно уже махнули рукой на все эти эксперименты.
В ячейке Николая Николаевича что-то как будто белело.
Он поставил авоську с бутылками на пол, присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть белевшее, и тут увидел кота.
Кот стоял в углу за дверью, прислонившись мокрым боком к радиатору отопления, и попеременно подымал, отрывая от холодного плиточного пола, то одну, то другую грязную лапу. Он был как человек - усталый, замерзший, с посиневшим носом. Глаза его уныло мерцали; собственно, если бы не кошачьи глаза, его можно было бы принять за большую бурую крысу.
- Что, брат, сурово? - сказал Николай Николаевич и сдунул с кончика своего носа капли дождя.
Кот отпрянул и, сгорбив спину, почти присел на темные от грязи задние ноги. Николай Николаевич потянулся его погладить - кот прижал к головенке уши и закатил глаза. Но, подождав и убедившись, что удара по голове не последует, кот расслабился. Он подобрался поближе к бутылкам (одна была с молоком, другая с кефиром - ужин и завтрак некурящего одиночки), сел рядом с ними столбиком и уставился на них не мигая.
Николай Николаевич повозился с ящиком (там лежала рекламная бумажонка "Пусть в каждом доме стар и мал прочтет газету и журнал") и, выругавшись, встал.
Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.
- Да ты, я вижу, специалист, - сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. - К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.
Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.
- Ты куда? - удивился Николай Николаевич. - С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?
Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.
- Да ладно, - сказал ему Николай Николаевич. - Шуток не понимаешь? Поехали.
2
Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, полупустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.
Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.
- Не стесняйся, - сказал ему Николай Николаевич. - Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.
Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел обеденный стол, шифоньер, письменный столик и шкаф с книгами, а также диван - всё старое, обшарпанное, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей.
Простота обстановки, по-водимому, настроила кота на цинический лад. Он сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох.
Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, потащил его в ванную.
Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть.
Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.
Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.
- Ну и манеры у тебя, - сказал Николай Николаевич.
Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.
Николаю Николаевичу стало неприятно от такого подобострастия, он отвернулся от кота, взял бутылку кефира, батон белого хлеба и сел за стол на привычное место - напротив шифоньера с наружным зеркалом.
Здесь он обыкновенно трапезничал, глядя на свое отражение: всё не так одиноко.
3
Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой - и одновременно жгучей потребностью. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, - висячий, грустный, с безвольными ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, словно щучьи жабры. Отстричь их к черту. А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся, как старый древесный гриб, наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать лишь отвращение, неприязнь и массу других негативных эмоций. Зубы у Николая Николаевича были кривоваты, и, разговаривая, он прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот больше внимания, тем самым лишний раз подтверждая в глазах Николая Николаевича его (не собеседника, естественно) уродство.
О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось по этой части у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею почти пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.
Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.
Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.
4
От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся - кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.
- Ты сирота? - спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.
- Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…
Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.
- Нет, нет, я их не порицаю, - спохватился Николай Николаевич, - хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня - никого. Ни жены, ни деток.
Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.
- Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.
Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой - и как будто в серый халат нарядился.
Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.
- Учти, кис, что ты попал к неудачнику, - горько сказал Николай Николаевич, - слышишь, кис? Я неудачник, понял?
Кот сочувственно прищурился.
- Я не удался весь, как личность и как организм - целиком, - самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы.
Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи.
5
"Не удался как личность" - это было, конечно, чересчур: подобно другим некрасивым людям, Николай Николаевич был чуткий, отзывчивый человек. Красота оглушает, а точнее, не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого.
Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть.
Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие.
- Нелепый я, киса, застенчивый. Допустим, на гитаре играю, а кому это известно? Только мне - и теперь вот тебе.
Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел: - "Умру ли я - ты над могилою гори, гори, моя звезда…" При первом аккорде кот вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.
Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо?
Да вот не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали.
Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке. - "Одному лишь тебе позволяла целовать свои смуглые плечи…" - пел Николай Николаевич, понурив голову.
- Это я при тебе не стесняюсь, - положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. - А чтоб при людях гитару взял - да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил по этому поводу. Может быть, темные очки завести, а, киса?
Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл. Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистый, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.
- Постой, да ты же был серый! - удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.
Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.
- Ишь, распушился, как мальва, - сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.
Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только неохотно подался под его рукой.
- Как же назвать тебя в свете данного обстоятельства? Может быть, Тиглат-Палассар?
- Ну, это уж глупость твоя, - брюзгливо сказал кот.
- Что? - удивился Николай Николаевич.
- Я говорю, глупость твоя, - повторил кот. - У меня, миленький, свое имя есть.
Голос у кота был негромкий - сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.
- Как же тебя зовут? - осторожно спросил Николай Николаевич.
- Степан Васильевич, - не торопясь ответил кот.
- Значит, Стёпа?
- Стёпа-то Стёпа… - уклончиво ответил кот. - А тебя как называть прикажешь?
- Коля.
- Ну что такое "Коля"? - рассердился кот. - Дети мы с тобой, что ль?
Николай Николаевич смутился.
- Ладноть, пристану я у тебя на время, - вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. - Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поёшь славно.
- Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, - радостно сказал Николай Николаевич. - Я тебя не неволю.
- Это хорошо, - согласился кот, - только кисой меня не зови.
- Не буду! - горячо ответил Николай Николаевич.
- И по голове бить не вздумай. Обижусь.
- Договорились!