На ней уже не было новых платьев, новых туфелек, новых носочков - все было старое, ношеное, как у других девочек. И все же она выделялась среди них - высокая для своих лет, стройная, с чистой кожей и правильными чертами лица, бойкая, насмешливая, воспитанная Фаиной и, может быть, знавшая больше, чем ей положено знать в свои тринадцать лет.
- Нравишься ты моей Лильке, - говорила Фаина, - глаз с тебя не сводит.
Миронов воспринимал интерес Лили к себе, как и интерес остальных детей, - интерес к новому человеку, тем более военному. Но он понимал, что внимание Лили особое - ответ на его внимание. А он выделял Лилю среди других детей из-за ее судьбы, из-за того, что стояло за ней, что волновало его, было предметом его долгих размышлений.
Знает ли Лиля, кто она такая? Помнит ли своего отца, свою мать, знает ли об их судьбе? Все в ее жизни с Фаиной казалось таким простым, ясным, будничным: живут, как все, как дочь с матерью, хоть и с матерью приемной; сейчас, после войны, их много - приемных матерей и дочерей. Может быть, и лучше, если она ничего не знает. И все же при мысли о том, что она ничего не знает, Миронову становилось грустно: неужели даже эта память об ее отце вычеркнута?
Иногда она пела. Все девочки в бараке пели, но Миронов узнавал ее голосок.
Вот солдаты идут по степи опаленной,
Тихо песню поют про березки и клены…
Грусть дрожала в ее голосе, и тогда ему казалось, что она все знает. Но потом она снова бегала с девочками, бегала и смеялась, заигрывала с Мироновым, по-детски кокетничала с ним.
Миронов жалел, что у него нет времени, которое он мог бы уделить этой девочке, ничего для нее не сделал, не оказал внимания, которого она ждала от него, инстинктивно чувствуя во всяком внимании к себе - защиту.
8
Раза два Миронов приезжал из Москвы на каникулы, но Лилю в бараке не встречал. Одно лето она была в пионерском лагере, другое - на Кавказе, ездила туда со старшей сестрой Верой, жившей в Москве.
- На Кавказе моя Лилька, - говорила Фаина.
В голосе ее слышались и гордость тем, что вот ее Лилька, единственная среди девочек барака, поехала на Кавказ, и тайная ревность, приподнимавшая завесу над сложными отношениями Фаины с Верой.
Эти известия Миронов принимал в ряду других новостей, сообщаемых ему жителями барака: хотели снять старого директора Богатырева, но не сняли, пустили девятнадцатый корпус, жена плотника Сысоева родила двойню, осенью в их бараке собираются перестилать полы, а зачем их перестилать, если обещают переселить в новые дома, и перестилать там нечего, все сгнило, тронешь - оно и рассыплется. Этими новостями здесь жили, жил ими и Миронов, приезжая сюда, - они на короткое время вытесняли то, чем жил он в Москве.
В пятидесятом году он окончил институт и вернулся в Сосняки. Он открыл дверь своей комнаты и вместо отца увидел девушку в синих спортивных шароварах. Положив ноги на стол, она читала. Она повернула голову на скрип отворенной двери и быстро сунула в пепельницу недокуренную папиросу. Пепельница стояла рядом, на другом стуле, старая их пепельница, фарфоровая обезьянка. Свет из низкого окна падал на тонкий дымок недопогашенной папиросы, оставляя голову девушки в тени, - может быть, поэтому Миронов сразу не узнал Лилю, а может быть, не узнал потому, что никак не думал встретить ее в комнате отца с ногами на столе, курящей папиросу.
- Здравствуйте, - Миронов поставил чемодан на пол.
- Здравствуйте.
- А где мой отец?
- Ах! - Лиля вскочила, растерянно посмотрела на Миронова. Совсем взрослая девушка, по-прежнему стройная и гибкая, особенно в шароварах и в футболке с закатанными рукавами, но какая-то сухая - "шкилет", как называли таких в бараке, с потрескавшимися и обветренными губами и несколько острыми чертами лица, на котором только иногда, когда она задумывалась, появлялась детская округлость. И глаза ее не были такие чисто-голубые, как раньше, а с сероватым оттенком, голубизна в них только искрилась. И это придавало ее лицу несколько затаенное выражение.
Миронов присел к столу.
- Где же отец?
- В больнице… А ключ нам оставил, - добавила Лиля, как бы оправдываясь в том, что сидит в чужой комнате.
- Что с ним?
- Уже все хорошо, завтра выпишется. А говорили, что вы в Москве останетесь.
- Передумал. Фаина здорова?
- Здорова. А военная форма вам больше идет.
- Думаешь?.. А зачем куришь?
- Балуюсь… А почему вы в Москве не остались?
- Пе-ре-ду-мал, - повторил Миронов, усмехаясь. - Выросла ты, сколько тебе?
- Семнадцать.
- Ну, рассказывай, что тут нового.
Она пожала плечами:
- Что тут может быть нового? Дымит завод.
- Дымит, говоришь? - рассеянно переспросил Миронов.
Она насмешливо повторила:
- Дымит, говорю. Что же вас в Москве не оставили?
- Не поняли меня в Москве.
- Не поняли… - повторила Лиля, - а Фаина говорила, что вы будете профессором.
- А ты что говорила?
- Я говорила, что никогда.
- Почему?
- Никогда, и все.
- Почему же?
- А где ваша жена? - спросила вдруг Лиля.
- Какая жена? - удивился Миронов. - У меня нет жены.
- Наверно… А с кем вы приезжали сюда?
- Ах, это…
- Вот именно.
- Видишь ли, - Миронов старался говорить убедительно потому, что говорил неправду, вернее, не всю правду, - приезжала студентка нашего института, институт наш химический, имени Менделеева, она интересовалась заводом, вот и приехала посмотреть.
- Ага, из окна гостиницы.
Миронова рассмешила эта барачная осведомленность, построенная на догадках, но всегда близкая к истине. Тут всё знают и обо всем говорят. Года два назад Лариса действительно приезжала с ним в Сосняки, но остановилась в городе, в гостинице. Из гостиницы она один раз приезжала сюда, на это могли не обратить внимания, мало ли кто приехал днем. А вот ведь знают, что приехала с ним из Москвы, что жила в гостинице, и приняли за жену. Это было не так, но близко к истине.
- Разве ты ее видела?
- Люди видели. В очках?
- В очках.
- Ну вот, - удовлетворенно проговорила Лиля, как человек, доказавший свою правоту.
Миронову стало грустно при мысли, что уже нет беленькой девочки, робко стоявшей в дверях барака с новой куклой в руках, и той, коловшей щепу, когда он вернулся из армии. Девушка как и другие девушки в бараке и, наверно, бездельница, курит, задрав ноги на стол, и расспрашивает и поддразнивает с любопытством, так свойственным женщинам барака.
- В какой больнице отец? - спросил Миронов.
- В заводской, Фаина завтра поедет за ним.
- Поеду сейчас, - сказал Миронов.
Миронова назначили старшим технологом двенадцатого, самого крупного цеха завода. Как утверждали многие, основанием к такому высокому для молодого специалиста назначению был не диплом с отличием, а то, что Миронов до войны работал в этом цехе и начальником цеха тогда был нынешний директор завода Богатырев. За Мироновым установилась репутация человека, находящегося под покровительством директора завода, репутация, мешавшая оценке его достоинств даже тогда, когда всем стало ясно, что Миронов существует сам по себе.
- Куда хочешь? - спросил Богатырев, когда Миронов явился к нему.
Богатырев сидел в широком кресле перед громадным письменным столом, грузный, седой, непроницаемый, перебирал в толстых, негнущихся пальцах цепочку из вдетых одна в другую канцелярских скрепок, - старый зубр, потомственный химик, прошедший в промышленности классический путь от рабочего до директора завода.
- В ЦЗЛ, - ответил Миронов, имея в виду центральную заводскую лабораторию.
- Не найдешь ты в нашей лаборатории, чего ищешь. Тебя ведь в аспирантуре оставляли?
- Не оставили, - только и ответил Миронов.
Не оставили Миронова в аспирантуре потому, что он защищал своего учителя профессора Павлова, утверждавшего, что в производстве синтетических материалов мы отстаем от заграницы.
- В нашей ЦЗЛ даже камерной установки не соорудишь, - продолжал Богатырев, удовлетворенный ответом Миронова, - а двенадцатый цех большой, хватит места и для опытной установки. Пойдешь в двенадцатый. Цех отстающий, прямо скажу. Вытянешь программу - позволю опытничать. Чем будешь заниматься?
- Полизолом.
Богатырев покачал головой - эта проблема была ему известна, ею как раз и занимался профессор Павлов. Полизол у нас уже производился, но в малых количествах и очень хрупкий. Создание ударопрочного полизола дало бы стране ценный материал самого широкого применения.
- Трудное дело. Справишься с программой - в будущем году позволю начать. Принимай пока цех. С квартирой потерпи, много на очереди. В каком бараке твой отец? Во втором? Скоро снесем, получишь квартиру в новом доме.
Они прекрасно поняли друг друга, оба увлекались полимерами, были убеждены, что человечество может добывать все ему нужное из воздуха. Но эта химия была тогда не в почете у руководителей промышленности, у Коршунова, у Аврорина, ходившего при нем в ученых консультантах. И все приходилось делать на свой риск и страх. Много думать, мало спать.
Эксперимент открывает новые возможности, возникают иные потребности, а они не предусмотрены, не запланированы, все надо просить, вырывать, доставать. Опытная установка - это цех в миниатюре, ступень от лаборатории к заводу, и ступень самая сложная. В лаборатории процесс идет в колбе, в стекле, в условиях почти теоретических. В опытной установке процесс совершается в металле, вступает в действие грубая практика, нет уже той чистоты, много соединений, совсем другие температуры, ничтожное нарушение в размерах сводит на нет всю работу. Бывает, что освоение опытной установки длится годами. И за эти годы новое перестает быть новым.
Миронов редко видел Лилю, рано уходил на завод, поздно возвращался, иногда не возвращался - ночевал в цехе. И все же Лиля умудрялась встречать Миронова у дверей барака, заходила за спичками, почему-то именно всегда за спичками. Брала коробок, усаживалась на подоконнике, смотрела на склоненного над книгами Миронова, напевала, высовывалась в окно, шутила с подругами, болтала ногами, курила.
Ее сверстницы учились в ремесленном училище, готовившем аппаратчиков. И только Лиля ездила в город в десятый класс.
- Я тоже хотела в ремесленное, - покачивая ногой, говорила она, - но поговорите с ней, - она кивала в сторону своей комнаты, имея в виду Фаину, - она и слышать не желает, хочет мне образование дать, хочет "в люди вывести".
- В ремесленном ты получила бы и десятилетку и специальность, - замечал Миронов, рассматривая чертежи.
- А я ей что говорю! Тысячу раз объясняла, кажется. А она уперлась, пунктик у нее.
- Сама не можешь решить?
- Попробуйте! Вы еще не знаете, какие она умеет закатывать истерики.
Так говорила она о Фаине, сидела на подоконнике, качала ногой, нисколько не стесняясь Миронова.
- Шла бы ты гулять.
- Я вам очень мешаю? А почему вы не гуляете? Охота ишачить. Для чего? Я вас ни разу в клубе не видела, ни на танцах, ни в кино. Ларису свою ждете?
Он удивленно оглянулся на нее: откуда ей известно это имя?
Лиля удовлетворенно улыбалась, - видно, давно готовила это неожиданное сообщение.
- Ты - фрукт, - только и сказал Миронов.
- Думали, не знаю? А я знаю. Почему вы ее бросили? Надоела?
- Возможно.
- С ума посходили мужчины, - повторяла Лиля сакраментальную фразу барака.
Потом приходила Фаина, улыбалась, видя Лилю с Мироновым, неискренне выговаривала Лиле - человек работает, не видишь разве, мешаешь - и уводила с собой. В дверях Лиля оборачивалась, подмигивала Миронову: видите какая, ладно, не будем перечить старухе.
Однажды после собрания Миронов зашел на танцплощадку, в саду при клубе. С танцплощадки доносились звуки радиолы, и кто-то из молодых инженеров предложил:
- Пофокстротим?!
Они поднялись на площадку. В толпе девушек Миронов увидел Лилю рядом с Ириной - дочкой инженера Колчина, приземистой девочкой с толстыми косами. Ирина обернулась к Лиле, Лиля отрицательно качнула головой, Ирина пошла танцевать с другой девочкой, и остальные девушки пошли танцевать, и на том месте, где они только что стояли, осталась одна Лиля. Она стояла на другом конце площадки, фонари светили тускло, и между Мироновым и Лилей были танцующие, и все равно Лиля была ему видна, видна ее беленькая головка, ожерелье из янтаря на груди, ожерелье, которое он видел как-то на Фаине, и был виден взгляд ее, обращенный в его сторону. Он подошел к ней, улыбаясь, и она положила ему руку на плечо с серьезным выражением лица и на какую-то долю секунды раньше, чем он сказал "потанцуем".
Она танцевала несколько напряженно, привыкла танцевать с девушками за кавалера. Но потом освоилась и стала двигаться легко и послушно. Миронов всегда хорошо танцевал, любил танцевать и удивлялся тому, что ничего не забыл.
Они танцевали и вальс, и румбу, и краковяк. Иногда Лиля поднимала к нему лицо, глаза ее счастливо улыбались тому, что у нее настоящий кавалер, они так хорошо танцуют и все смотрят на них.
Миронов вышел с товарищами выпить пива, и, когда вернулся, Лиля схватила его за руку и увлекла в круг, боясь пропустить танец, как боялся пропустить танец и он когда-то. И он не уходил с площадки, пока не кончились танцы, хотя было уже поздно и завтра ему было рано вставать на завод.
В перерыве между танцами он познакомил Лилю со своими товарищами. Она протянула каждому руку со сдержанностью, которой барачные девчонки ограждают себя от развязности барачных мальчишек. Сейчас эта сдержанность выглядела даже величественно.
- Старик, а ведь она красотка, - шепнул Миронову кто-то из ребят.
Возвращаясь домой, они перелезли через каменный забор, ограждавший заводские подъездные пути и выщербленный в том месте, где много лет через него перелезали жители бараков, сокращая себе путь из города. Миронов спрыгнул с забора, протянул руки, волосы ее мягко коснулись его лица. И он осторожно поставил ее на землю, чтобы она не оступилась о высоко положенные шпалы, пропитанные смолой и мрачно черневшие в свете луны.
Уже у дверей барака он спросил:
- Натанцевалась сегодня?
- Да, - прошептала Лиля, подняла голову и посмотрела ему в глаза.
Ему хотелось покурить перед сном, но он не мог стоять здесь ночью с этой девочкой.
- Ну, давай руку!
Она посмотрела на него с грустью.
- Ну, ну, - сказал Миронов, - тебе уже давно пора спать.
Дома он снял пиджак, развязал галстук. Ему послышался шорох в узком барачном коридоре, сердце его забилось. Он прислушался. Все было тихо. Он открыл окно, закурил. Одинокие фонари тускло освещали бараки - прижатые к земле длинные темные коробки, набитые спящими людьми.
Имеет ли он право на любовь этой девочки? Ей семнадцать лет. Когда он вернулся из армии, он поразил ее детское воображение. "Военная форма вам больше идет…" Теперь, воспитанная Фаиной, выросшая в бараке с его откровенными нравами, избалованная мужским вниманием, она ищет любви - ничего другого не было перед ее глазами. Нет, пусть поживет, поборется, обретет другую цель.
Он вспомнил Ларису. Это был совсем неплохой год, год, что он провел с Ларисой. И все же он оставил ее… Она сказала ему:
- Ты должен думать о себе. В конце концов ты должен подумать и обо мне.
- А о нем? - спросил Миронов, они говорили о профессоре Павлове.
- Чем ты можешь ему помочь? Благородный жест? Ты представляешь, во что он тебе обойдется?
- Ты веришь во все это? - спросил он ее.
- Верю или не верю - это не имеет ровно никакого значения.
- Это имеет значение для меня.
- Ах, для тебя. Ну что ж, предпочитаю верить.
- А если это коснется твоего отца?
- Тогда к нам никто не придет, - убежденно сказала Лариса.
- Мне очень жаль тебя, - сказал Миронов, - к тебе действительно никто не придет, даже я.
- Как мне следует это понимать?
- Так, как ты уже поняла…
Миронов докурил папиросу. На улице было уже свежо и не чувствовались химические запахи заводов. Пахло весенним дождем.
Возвращаясь с работы, Миронов теперь всякий раз встречал Лилю. Она ждала его на скамеечке у дверей барака. Если было не слишком поздно, он присаживался на несколько минут.
- Что-то вас вчера не было видно вовсе? - спрашивала Лиля.
- В цехе задержался.
- В цехе, наверно… У своих девочек-лаборанточек, вот где.
- Фантазерка ты, - смеялся Миронов.
Слишком далеко заходит игра, и надо положить ей конец. Он укрепился в этом намерении, когда убедился, что Лиля втянула в игру и других девочек. Какая-нибудь из них обязательно сидела вечером на скамеечке и, завидя Миронова, бежала предупредить Лилю. Это открытие было неприятно Миронову. Смеющиеся взгляды девочек, их перешептывание, переглядывание, когда он проходил мимо них, тоже были ему неприятны.
Как-то к ним зашла Фаина.
- Вскружил ты голову моей девке.
- Что вы, Фаина Григорьевна, - засмеялся Миронов, - я ей в отцы гожусь.
- Ну уж в отцы! Десять лет - самая подходящая разница, если хочешь знать, - откровенно объявила Фаина.
Когда она ушла, отец, кашляя, сказал:
- Ловят тебя, как бобра за хвост. Фаина не хочет Елизавету в Москву отпускать, не хочет старшей сестре отдавать, вот и пристраивает.
Это было не так. Все шло от Лили, никакого умысла Фаины тут не было, смешно было говорить об этом.
Однажды Миронов шел по тропинке от бараков к станции. Лиля возникла неожиданно, он даже не заметил откуда, появилась из-за куста или неслышно догнала его. В руке она держала два синих билета. И в глазах ее мелькнула улыбка, удовлетворенная, по-детски довольная: увидела его мгновенную растерянность.
- Володя! - Лиля тряхнула длинными волосами. - Вот! - протянула синенькие листочки. - Это билеты на Утесова. Пойдем?
Этого концерта давно ждал город. Сюда, в глушь, приедет Утесов, Миронов видел в глазах Лили торжество: она сумела достать билеты, решилась подойти к нему, увидела на его лице то, что давно хотела увидеть. Она стояла рядом, и совсем близко были ее обветренные губы, ее синие глаза, нежная шея в вырезе короткого ситцевого платья.
Что вложила она в эти листки, какие мечты, какие надежды? О чем думала, когда доставала их, потом терпеливо дожидалась часа, когда тропинка будет пустынна? Ему нужно сделать одно только движение, чтобы притянуть ее к себе.
Миронов не сделал этого движения. Он был очень прямолинеен, чересчур прямолинеен в свои двадцать семь. То, что чувствовал он в эту минуту, казалось ему лишь испытанием его порядочности.
Лиля опустила руку, опустила голову, тронула ногой желтые листья, занесенные ветром на полевую тропинку.
- А шестнадцатого я занят, - сказал Миронов.