Это был шумный день в бараке, все собирались в Дом культуры. Девчонки стирали, гладили, шили. На Фаине было яркое, в цветах, платье, зеленая шаль. Она была еще тогда красива, со своим полным белым лицом и узкими, черными, горячими глазами. Но все ее тщеславие сосредоточилось на Лиле. Стройная, длинноногая, с собранными в клубок льняными волосами, одетая в гладкий серый костюм и туфли на высоком каблуке, Лиля выглядела красавицей. Девчонки с завистью льнули к ней, соседки шумно выражали одобрение. Увидев Миронова, Лиля скользнула по нему взглядом и отвернулась. Фаина посмотрела насмешливо и торжествующе.
С этого дня Лиля уже не встречала Миронова в дверях барака, не садилась у его окна. Она не избегала, но и не искала его.
Та зима была особенно тяжелой для Миронова. Взрывом на центрифуге убило молодого парня, помощника аппаратчика, только недавно кончившего ремесленное училище. На центрифуге отфуговывали полимер от бензина. Аппаратчица вышла в столовую и сказала помощнику: "Посмотри за этим делом". Процесс кончился раньше, чем она вернулась. Парень забыл перекрыть кран, попавший в аппарат воздух образовал с парами бензина взрывоопасную концентрацию. И взрыв произошел. Парня убило на месте.
Кто тут виноват? Сам парень? Он забыл перекрыть кран и не подал своевременно азот. Аппаратчица? Она не должна была оставлять аппарат на попечение своего помощника. Но парень этот знал назначение и действие центрифуги, и аппаратчица уже не раз оставляла его одного.
Обвинили Миронова. К этому времени он уже стал начальником цеха и монтировал опытную установку для производства ударопрочного полизола. На завод приезжал Коршунов, остался недоволен заводом, а Мироновым в особенности. Коршунов не хотел заниматься ударопрочным полизолом.
- Бросьте вы свои формулы! - сказал он Миронову. - Умные все стали!
Коршунов смутно представлял себе назначение тех или иных аппаратов, а спрашивать не спрашивал, чтобы не выдавать своей неосведомленности. Зато требовал чистоты на производстве, по чистоте судил о деловой пригодности людей. Он пришел в ярость, увидев в цехе грязь. Грязно было из-за монтажа установки, которую Коршунов запретил монтировать. Центрифуга была ее частью. В гибели мальчика Коршунов обвинил Миронова.
Вопреки всему, Миронов пустил установку, получил первый в Союзе ударопрочный полизол. Министерство дало план выпуска продукции, хотя установка не была готова к промышленной эксплуатации. Получив первый выговор за самовольный монтаж установки, Миронов получил второй за ее слабую эксплуатацию.
Но это было потом, а тогда, в ту зиму, Миронова таскали по прокурорам, трепали на комиссиях, и, если бы не защита директора завода Богатырева, ему пришлось бы плохо. Лилю в ту зиму Миронов почти не видел, и она не знала о его мытарствах. Да и никто в бараке не знал. Миронов умел молчать о своих невзгодах, в отличие от эгоистов, которые своими несчастьями делятся со всеми, а счастьем - ни с кем.
Весной жителей барака переселили в новые дома. Завод строил много домов, но бараки оставались - в них тут же поселялись жильцы других бараков в надежде жить попросторнее. Было решено бараки уничтожать.
В назначенный час пожарники окружили барак. Жильцы выносили вещи, грузили их на машины. Все были веселы, оживлены - переезжали в новые дома, в благоустроенные квартиры. Вид пожарников в касках, брезентовых костюмах, с баграми и топорами в руках взвинчивал общее возбуждение.
Миронов вынес свой чемодан и связку книг. Фаина стояла в кузове машины, распоряжалась погрузкой. Лиля молча перетаскивала пожитки, наклоняясь к вещам и перебрасывая их в кузов.
Пожарники начали рубить крышу. В воздух взвился черный клуб пыли, поползли обрывки толя, гнилые доски обрушились на землю. Люди шумели, устраиваясь на машинах, расставляя и увязывая вещи.
Миронов смотрел на распадающийся барак. Лиля тоже смотрела. Грусть, которую он увидел в ее глазах, тронула Миронова. И его детство прошло в этом бараке, здесь он вырос, здесь умерла его мать. Но только для Лили барак был символом ее судьбы, она расставалась с ним, как со своим единственным и спасительным прибежищем. Миронов с нежностью и пониманием улыбнулся Лиле, она вспыхнула, увидев его улыбку. Потом стала на колесо и легко прыгнула через борт. Машины тронулись.
9
Теперь они жили в разных районах, и Миронов не видел Лилю. Фаину он на заводе встречал, но о Лиле с ней не разговаривал. Только однажды как бы мимоходом Фаина обронила, что Лиля уехала в Москву учиться.
В пятьдесят втором году работы на ударопрочном полизоле опять приостановились - требовалось серебро, чтобы выложить им аппарат; дать серебро мог только сам Меньшов. Ходатайство о серебре было послано в Москву давно, но ответа не было. Для продвижения этого и других дел завода Миронов выехал в Москву.
Миронову часто приходилось бывать в Москве. Москва вызывала, требовала, запрашивала, запрещала, проверяла, созывала экстренные совещания, требовала по ночам на доклады. Люди садились в самолеты и поезда и прибывали точно в назначенное время. Секретарша открывала тяжелую, обитую дерматином дверь: "Завод номер такой-то ждет". И в ответ из глубины кабинета раздавалось: "Вызову".
Администраторши гостиницы "Москва" знали Миронова. Он не шел у них по главной категории тех "областных товарищей", для которых заранее бронируются номера. Не был Миронов и тем обходительным командировочным, который носит в портфеле плитку шоколада, знает всех по именам и говорит: "Не уйду, буду сидеть всю ночь у ваших ног". Миронов был молод, серьезен, прокален солнцем и широкоплеч. И ему давали номер всегда, иногда сразу, иногда к вечеру. И оттого, что он нравился администраторшам гостиницы "Москва", у него сразу делалось прекрасное настроение, он становился веселым, с удовольствием проходил по знакомым этажам, заглядывал в буфет, в парикмахерскую, на почту, стоял у газетного киоска, здесь его тоже знали, спрашивали, надолго ли приехал.
У себя в номере Миронов вынимал из портфеля мыльницу, зубную щетку, бритвенный прибор, портфель из разбухшего командировочного превращался в умеренно-учрежденческий, и отправлялся в министерство.
Знакомая секретарша докладывала: "Завод номер такой-то прибыл". Миронов слышал "вызову" и отправлялся в коридор покурить и потрепаться с другими "заводами номера такие-то", которые уже слышали свое "вызову" и тоже отправились в коридор покурить и потрепаться с другими "заводами номера такие-то". Все были знакомы, вместе когда-то учились или работали, ездили друг к другу на заводы, часто ругались, иногда сутяжничали, но были спаяны, как люди, отдающие жизнь одному делу. Миронова знали все, он был битый-перебитый, приказы с выговорами ему рассылались по всем заводам. Но все понимали, что он делает, и следили за тем, что он делает.
Его окружали, расспрашивали, поддразнивали, но он видел за этим интерес к своей работе. Его настроение становилось еще более приподнятым, хотя он и знал, что скоро начнутся его мытарства в бесконечных министерских кабинетах, где отказать может каждый, а разрешить должны все.
В этот свой приезд Миронов сравнительно быстро протолкнул заводские дела, и только вопрос с серебром не был решен. В главке надеялись получить резолюцию Меньшова через два дня. Как ни торопился Миронов домой, на завод, он решил подождать эти два дня: возвращаться на завод без серебра он не мог, без серебра нет установки, нет ударопрочного полизола.
Надежда встретить Лилю не покидала Миронова. Иногда на улице ему казалось, что идущая впереди девушка - Лиля. Он обгонял ее, оборачивался - это была не Лиля. И тогда он решил зайти к ее сестре Вере. Веру он не знал, знал ее имя-отчество - Вера Петровна, знал фамилию мужа, известного молодого ученого.
Миронов поехал на Большую Калужскую по адресу, полученному в справочном бюро.
Дверь ему открыла Вера. Миронов сразу догадался, что это она: такие же, как у Лили, голубые глаза, льняные волосы, только ниже ростом, немного поблекшая, изящная, интеллигентная.
- Здравствуйте, - сказал Миронов, улыбаясь, - я из Сосняков.
Тревожная тень пробежала по ее лицу. Она пропустила Миронова в комнату и стала в дверях.
- Моя фамилия Миронов.
Она сразу успокоилась.
- Я вас знаю. Присаживайтесь.
Комната была обставлена модным по тому времени тяжелым темно-коричневым гарнитуром - низкий, во всю стену сервант, застекленные книжные полки, квадратные кресла чешского или немецкого происхождения.
Окна выходили во двор, в комнате было темно, и оттого и сервант, и журнальный столик, и кресла, и книжные полки, и книжные корешки казались еще темнее.
- Вы надолго в Москву?
- Завтра уезжаю.
Оттого, что он просто так, без особенного дела, без предупреждения, без звонка явился в чужой, незнакомый дом, Миронов чувствовал себя неуклюжим и назойливым провинциалом. Подыскивая оправдание своему приходу, он сказал:
- Мы с Фаиной Григорьевной работаем на одном заводе, раньше жили в одном доме, вот и решил зайти. Может быть, вы хотите что-либо передать?
Она слегка, едва заметно пожала плечами:
- Особенно ничего. Лиля уехала к маме.
- Как у нее с институтом?
- Год она пропустила, не решила, в какой подавать. Может быть, в этом году поступит, хотя всюду конкурс.
- Лиля не скоро вернется?
- Я не знаю.
- Передайте ей привет из родных Сосняков.
- Спасибо, передам, - что-то грустное и тревожное опять промелькнуло в ее лице, - я их совсем не помню, Сосняки.
Выйдя на улицу, Миронов оглянулся… Новый академический дом, бдительный лифтер в подъезде, академическая дама в кружевной гипюровой блузке… И нет уже, наверно, той Лили, Лили в ситцевом платье, с билетами в руках, Лили, печально смотрящей на горящий барак… Нет уже, наверно, этой Лили.
На следующий день Миронов явился в главк. Начальник главка не был таким веселым и радушным, как вчера. Он строго посмотрел на Миронова и протянул ему ходатайство завода о выделении серебра. На углу рукой Меньшова было написано: "А золота вам не требуется?!"
Прошло полгода после этой поездки. Однажды в цехе Фаина подошла к Миронову и попросила устроить Лилю на завод.
- Лиля вернулась?
- Что ей делать в Москве? Не для нее Москва. И здесь ничего хорошего. Не оформляет ее Ангелюк, подлец. Отцом-матерью попрекает. А она при чем? Я ей отец, я ей и мать.
- Пусть придет завтра в заводоуправление.
И вот он увидел Лилю. Он увидел другую Лилю. Не ту, с которой расстался два года назад, и не ту, какой думал встретить ее в Москве, в приличном и чинном академическом доме. Это была другая Лиля - вызывающая, беззастенчивая, в модной клетчатой юбке, с сумкой через плечо. Она еще больше вытянулась, и было в ней что-то усталое, - отпечаток, который накладывает беспокойная жизнь на очень нежные лица. И Миронов понял, что были для нее эти два года, что была для нее эта новая жизнь, в которой, по его мудрым предположениям, она должна была найти новую цель.
Она улыбнулась ему по-приятельски:
- Будешь устраивать меня?
- Попытаюсь.
- Лапонька! Ведь я ничего не умею делать.
- Научишься.
Обращаясь к Богатыреву, Миронов ставил его в неловкое положение: директор завода не занимается наймом и увольнением рабочих, он должен сделать исключение не ради ценного работника, а ради неквалифицированной подсобницы.
- Абросимова - кадровая аппаратчица, - сказал Миронов, - а ее приемной дочери мы не даем работу. Куда ей идти?
Богатырев посмотрел на Миронова: он знал, кто такая приемная дочь Фаины, и хотел убедиться: знает ли это Миронов? И убедился - знает.
Некоторое время Богатырев молчал, наклонив седую голову. Потом закрутил скрепки вокруг ладони и поднял трубку.
- Ангелюк! Богатырев говорит. Что же будет с подсобниками? Ставим аппаратчиков, платим сверхурочные… В какой цех ни приду - один и тот же разговор, слушать надоело! Привыкли, понимаешь, высокими материями заниматься. Ты это брось! Вот Миронов у меня, сегодня в ночь некого на загрузку аппаратов ставить. Пришла к нему подсобница, ты не оформляешь… Ты погоди, погоди, не перебивай, меня ее фамилия не интересует. Я по фамилиям всех помнить не могу и не хочу… Да не перебивайте вы меня, товарищ Ангелюк! С директором завода разговариваете! - И без того багровая шея Богатырева налилась кровью. - Извольте слушать! Кто, что - этого я знать не хочу, это ваше дело - знать. И ваше дело обеспечить производство рабочей силой - понял? Иначе тебя поставлю на подсобные работы. И Миронова поставлю, и всех начальников корпусов, чтобы не бегали ко мне, а делом занимались. Думайте об интересах завода, черт возьми! Сегодня ночью объеду цеха и, если увижу хоть одного аппаратчика на подсобных работах, завтра выгоню с завода начальника корпуса и Ангелюка в придачу… Это я без вас знаю. И будем требовать бдительность. Но тормозить производство не позволю. Не пропускаете по анкете - найдите другого человека. И чтобы я больше о подсобниках не слыхал!
Он бросил трубку. Помолчал. Размотал с ладони скрепки. Хмуро и устало проговорил:
- Сделано твое дело. Иди.
А Лиля сидела в коридоре, закинув ногу за ногу, и курила - молодая, красивая, хорошо одетая. И все думали: "Какая красивая, какая счастливая". А у нее обрывалось сердце в предчувствии унизительного разговора, который ей предстоит, оскорбительного отказа, который услышит. Всюду ее встречали любезной улыбкой - она сползала с лица, как только выяснялось, кто Лиля такая.
Ангелюк оформил Лилю. Но Миронову сказал:
- За кого хлопочешь, за сволочей?
- Сам ты сволочь! - ответил Миронов.
Ангелюк испуганно посмотрел на него и отошел.
В спецовке, с подобранными под косынку волосами, Лиля была совсем не такая, как вчера, простая, беленькая, растерянная девушка, впервые пришедшая на завод, на незнакомую и малопонятную работу.
- Не трудно тебе?
- Нисколько.
Он смотрел на нее.
- Я так тебе благодарна, - сказала Лиля, - надоело унижаться.
- Месяц проработаешь - перейдешь на аппарат.
- Спасибо.
- Я хотел зайти к вам завтра.
- Завтра? Я думала с утра поехать в Верхний, надо кое-что купить. К вечеру вернусь.
- Вот совпадение, - сказал Миронов, - я тоже еду. У меня назначена встреча. Поедем вместе?
- На машине? Это будет замечательно. Руль дашь?
- Ты ездишь?
- Езжу.
- Хорошо?
- Чего я буду сама себя хвалить? Посмотришь. Я езжу здорово.
Она ездила "здорово" в том смысле, что гнала машину, как человек, убежденный, что с ним ничего не может случиться. Но с такими все и случается.
Миронов любил быструю езду, сам ездил быстро, ему нравились ее смелость и бесстрашие, и только в опасных местах он предупреждал: поворот, развилка, переезд, деревня. Шоссе было пустынно, изредка попадались одинокие машины, укрытые брезентом и обвязанные веревками, ранние безропотные трудяги, несущие на усталых колесах пыль дальних рейсов.
- Один раз я проехала за рулем от Москвы до Харькова, - говорила Лиля, - слово! И сразу выучилась, никто не поверил, что я первый раз. А потом села Танька, моя подружка, машина завиляла - и в кювет. Обошлось! Мы смеемся, а Таньку трясет, больше за руль не садилась. А я ездила и на "опель-капитане" и на "Победе". Будь у меня московская прописка, я бы и права получила. Здесь можно права получить?
- Конечно.
- Надо будет получить. Это ничего выглядит - девушка-шофер?
- Неплохо.
- Не хуже, чем чихать в твоем корпусе?
- Не хуже.
Они подъехали к бензоколонке. В проезде стоял самосвал.
- Алло, шеф! - крикнула Лиля шоферу. - Ты здесь не один.
- Успеешь, - ответил шофер, садясь в кабину.
- Отчаливай! - смеясь, сказала Лиля.
В магазине продавщицы были ей знакомы. И всем хотелось посмотреть, кого наконец отхватила себе Лилька. Продавщицы улыбались и перешептывались, старались ей угодить, чтобы она угодила ему, - извечная солидарность одиноких женщин, живущих отблеском чужого счастья.
- Я ведь тряпичница, - весело говорила Лиля. Она приложила к груди кофточку, вопросительно посмотрела на Миронова. - Тебе нравится?
- Замечательно.
Она положила кофточку на прилавок.
- Тугриков не хватает.
- Я тебе дам.
- С какой стати?
- Мне хочется, чтобы у тебя была такая кофточка.
Она повернулась и посмотрела ему в глаза.
- И учти, - сказал Миронов, - у меня с собой есть еще деньги.
- Давай их лучше прокутим, - сказала Лиля.
Они шли в толпе по солнечной воскресной улице мимо магазинов, кафе, закусочных. Он держал ее руку в своей, и Лиля улыбалась ему дружески и доверчиво.
Наталья Кирилловна Елохова, доктор химических наук, профессор, ученая московская дама, возвращалась из командировки и остановилась в Верхнем, чтобы повидать Миронова. Командировка ее продолжалась три месяца, она торопилась домой, в Москву, и все же задержалась в Верхнем. От Миронова зависела судьба ее очередной работы, которая должна принести ей очередную порцию славы.
Это была сорокалетняя, грузная, коротконогая женщина, с квадратными плечами и смуглым лицом, миловидность которого портило выражение собственной значительности, какое бывает у ученых женщин, сознающих свою необходимость человечеству. Она умела показать свою работу, смело отстаивала правду и справедливость, под коими понимала прежде всего собственные интересы. Притом, однако, была талантлива, работяща, прогрессивна, поскольку прогрессивным было дело, которым занималась.
В поездке ее сопровождал научный сотрудник института Леня, молодой человек, у которого всегда был такой вид, будто он вчера прилетел из Сочи. Его знали все химики, хотя в химии он ровным счетом ничего не сделал. Наталья Кирилловна позволяла себе оказывать ему покровительство за счет науки, в которой она, как известно, была первой, а сама эта наука, как известно, была первой среди других наук.
Лиля заказала яичницу - была голодна. Миронов сосиски - тоже был голоден. Наталья Кирилловна ограничилась мороженым - уже позавтракала. Леня тоже уже позавтракал, но потребовал и яичницу, и сосиски, и мороженое.
- И по рюмке чего-нибудь, - объявил Леня бодрым голосом командировочного человека, дорвавшегося наконец до компании, где ему не запретят выпить.
- Я за рулем, - сказал Миронов.
- Пока поедем, все выветрится, - беззаботно сказала Лиля, - выпей, Володя, я поведу. Ты выпей, а я не буду.
Она казалась ему изумительной за этим столиком, в этом павильоне, на этой улице - стройная, с длинными льняными волосами, падающими на светло-синюю куртку на золотых пуговицах.
- Армянский коньяк три звездочки - мимо, армянский коньяк четыре звездочки - мимо, "Двин" - о! - сказал Леня, читая карточку вин.
Наталья Кирилловна не повернулась к нему, только звякнули лауреатские значки на ее груди.
- Леня, вы не рано принимаетесь за коньяк?
- Раньше сядешь - раньше выйдешь, - ответил Леня и посмотрел на девиц, сидевших за соседним столиком.
- У вас красивая куртка, - сказала Наталья Кирилловна Лиле.
- Вам нравится? А вот…