- Ты уезжаешь, Студенков? - удивилась Лиля. - Ты же на установке.
- Установка пущена, разве вы не знаете? - сказал Виктор, радуясь возможности сообщить такую новость. - И девчата едут…
Лиля с удивлением посмотрела на девочек, а те смеялись и веселились…
- Мы думали, придется поездом возвращаться, - сказала лаборантка из ЦЗЛ, - а нам дали автобус.
- Ура! - закричал Виктор. - Споем что-нибудь в честь водителя - простого нашего рабочего парня!
Они встали у кабины и спели веселую песню - что-то спортивное, туристическое и лихое, что-то такое, чего никогда не пела и не слышала Лиля.
И шофер высовывался из кабины, и кричал им тоже веселое и лихое, и прибавлял скорости, и помчал автобус по пустому ночному шоссе.
А Лиля сидела на скамейке под надписью "Для детей и инвалидов" и улыбалась им.
- Елизавета Петровна, - услышала она басок Виктора, - а вам не хочется петь?
- Мне? Я не знаю слов, - ответила Лиля.
- Зачем слова? - закричал Студенков. - Можно мычать. Важен темп, ритм. Джибл-джибл. Даже Виктор с этим справляется.
- Заткнись или защищайся! - Виктор встал в боксерскую стойку - последний раунд они провели в мчащемся автобусе, и прекрасные девушки смотрели на них.
- Сам заткнись! - заорал Студенков. - Щажу в тебе своего преемника.
- Брек! - закричала одна из девушек.
Виктор смеялся, и девушки смеялись, и Лиля смеялась вместе с ними.
- Завтра в первую смену - опять не выспимся, - сказал Виктор.
- Не выспимся, - сказали девушки радостно.
- А ты, Виктор, не едешь в Минусинск? - спросила Лиля.
- Ой, не могу, - Студенков схватился за живот, - Виктор в Минусинск!
- Виктор едет на всесоюзную спартакиаду, - сказала девушка из ЦЗЛ.
- Виктор у нас поедет в Мельбурн, - с улыбкой глядя на Виктора, сказала девушка, похожая на негритяночку.
- Виктор не выйдет даже в полуфинал, - объявил Студенков, - у Виктора нет удара левой.
- У тебя у самого нет удара левой, - обиделась девушка, похожая на негритяночку.
- В Мельбурне наши веса: полулегкий, легкий, первый полусредний, второй средний и полутяжелый. В остальных весах серебряные, - сказал Виктор.
- Брось ты свои прогнозы, - сказал Студенков, - что ты пророчил зимой, вспомни, когда наши поехали в Кортино д'Ампеццо?
Они заспорили об очках, голах, медалях. Девушка из ЦЗЛ пересела к Лиле на скамейку и сказала:
- Совсем не хочется спать. Правда? Хороший автобус.
- А я вижу огни Сосняков, - объявил Виктор.
- Музыка играет туш, - сказал Студенков.
11
Лиля встретила Ирину Колчину после работы на трамвайной остановке. Сдержанно кивнула ей - так обычно здоровалась со своими бывшими школьными подругами, не любила их, по ним видела, как стареет сама.
Ирина была такая же, как и в школе, - толстая, курносая, недалекая, но добрая, только старая. А ей столько же, сколько и Лиле.
- Как живешь?
- Спасибо, живу.
В вагоне они сидели друг против друга. Громыхая и звеня, трамвай несся по проложенным в степи рельсам, задерживаясь на редких остановках, похожих на полустанки, с невысокими деревянными платформами и одиноким фонарем посередине. Узкие деревянные тротуары, переброшенные через шоссе, соединяли платформы с воротами заводов, номера или названия которых кондукторша объявляла монотонным голосом: "двадцать четвертый", "восемнадцатый", "Корд", "Калинина", "ТЭЦ", "насосная", "регенераторный"… И только когда трамвай стал приближаться к городу, она объявила первую улицу - "Овражная".
- Про комиссию знаешь? - спросила Лиля.
- Какую комиссию?
- Насчет твоего отца. Выясняют.
- А чего выяснять, нечего выяснять.
- Довели его, говорят. Миронов довел, знаешь Миронова?
- Глупости все это.
- А ты не слышала?
- Не слышала.
Странное дело: Лиля верила ей. Не хотела верить, а верила. Она не дружила с ней после школы. Встретятся на улице или в проходной, кивнут друг другу, перекинутся словом - вот и все. И все же Лиля верила ей.
- Где твоя мама?
- В Пензу уехала, сестры там у нее.
- Одна живешь?
- Одна.
- Заехать к тебе, что ли, на минуточку, давно в этих местах не была.
- Чего же, буду рада.
Давно не сходила Лиля на этой остановке. Бараки, где жила она когда-то, снесли, новых домов не построили - заводы слишком близко. И только на берегу реки, как и раньше, стояли итээровские коттеджи.
Они обветшали, старые, облупленные, заставленные сараями и навесами. И та же твердая, как камень, тропинка, строительный мусор, сваленный по оврагам, продуктовый ларек в выцветшей голубой краске, с пачками "Беломора" и дешевыми конфетами за стеклом.
И этот старый, запущенный дом, в котором она бывала девочкой. Колчин приходил к ним в барак, брал ее поиграть с Ириной. Фаина одевала ее почище - в гости идет, к инженеру, в хороший дом. Тогда этот дом действительно казался Лиле хорошим, особенным: ничего, кроме барака, она не видела. Она вспомнила запах ватрушек, которыми ее здесь угощали, румяных, горячих ватрушек со сладким творогом. Теперь здесь пахло пылью, скрипели под ногами рассохшиеся половицы, шуршали старые обои, вздувшиеся и отставшие от стен.
Флегматичная Ирина была возбуждена. Лиля Кузнецова, франтиха, столичная штучка, сидит у нее в комнате, нога на ногу, курит сигареты, весело рассказывает о своей жизни, о своем неудачном замужестве.
- Он работал в кино - оператором на кинохронике, - рассказывала Лиля. - Ну что тебе сказать? Пока мы ездили на футбол или ходили в ресторан, все было мило, а как началась настоящая жизнь - оказалось не то. Дома ему скучно, всем недоволен, сам не знает, чего хочет… И мамочка его во все вмешивалась. Он у нее "единственный". Он жил в Верхнем, я в Сосняках… Как-то он долго не приезжал, дней пять, наверно. Я к этому привыкла, он иногда неделями не появлялся - уезжал на съемки. А в этот раз я знала, что он в Верхнем и никаких съемок нет. Мне это было безразлично, я уже понимала, что жизни не будет. С ним не ладилось, с мамашей его не ладилось, и на Фаину они косились, а разве я позволю на Фаину коситься? Все понимала, а обидно: заставляет меня сидеть одну, я тогда была уже на шестом месяце. В это время, сама знаешь, все задевает, все кажется обидным. Вечером я собралась и поехала в Верхний. Открывает дверь его мамочка, увидела меня. "Эдика нет дома", а сама стоит в дверях, растерялась. Я вхожу, Эдик мой сидит за столом с девицей, выпивают, рука его у нее на плече, - Лиля засмеялась, - смотрят на меня, онемели от ужаса. А мамаша шепчет за моей спиной: "Лилечка, Лилечка…" Я стою и раздумываю, что надо в таких случаях делать. Ведь полагается что-то делать: скандалить, тарелки на пол кидать. А я ничего не могу и ничего не хочу, только уйти. У меня скоро ребенок должен быть. Повернулась и ушла… Приехала домой, собрала его барахло и отослала с Фаиной, - Лиля опять засмеялась, - ну а что им там Фаина выдавала, за это я, конечно, не отвечаю.
- Вот как у тебя получилось… - Ирина покачала головой, - такая красотка… Как ты в Москву уехала, ну, думаю, не вернется наша Лилька, устроит свою жизнь.
- Люди везде одинаковые, - пожала плечами Лиля. - А мне серьезные никогда не попадались. Всё такие, знаешь, для компании. Пока я была рядом - были хороши со мной, а когда рядом не было - забывали. Я перекидывала сумочку через плечо, - Лиля взмахнула рукой, показывая, как она перекидывала сумочку через плечо, - и никто не спрашивал, куда я пойду, есть ли мне куда идти. Знали, что мне некуда идти, и потому не спрашивали. А что они могли для меня сделать? Ни-че-го!
- Да уж, - сочувственно проговорила Ирина, - пришлось тебе хлебнуть.
- И знаешь, - грустно улыбаясь, продолжала Лиля, - только таким мальчишкам я и нравилась. И откровенно сказать: и они мне тогда нравились, просто так нравились, по-человечески. Веселые, беззаботные, живут, как птицы, и чего их шпыняют! И как они говорили, мне нравилось: "кир", еще как-то, я уже не помню.
Лиля улыбнулась своим воспоминаниям, потом тряхнула головой:
- Вот так… Я и решила после Москвы - все! Надо прибиваться к берегу. Заведу семью, выпишу мать, хватит! Вот и выскочила. Выскочила и обожглась.
- Помогает он тебе? - спросила Ирина.
- Ты что! - ответила Лиля. - Не могу я собственного ребенка прокормить? Нужны мне его деньги!
Ирина вздохнула:
- Тебе хорошо, ты красивая, ты свое возьмешь.
Жалуясь на судьбу, Ирина рассказала печальную историю своих неудач. Отец был причиной ее невзгод и несчастий.
- Ни один человек ко мне не заходил. "Не желаю я чужого человека в доме, не пропишу, на порог не пущу", - вот как он ставил вопрос. Могла я удержать кого?
- Что ж ты, маленькая была? Совершеннолетняя. Имела право привести кого хочешь. Тем более мужа.
- Боялась я его, немела, честное слово! Взгляд как у Николая Первого, я в кино видела, такой оловянный взгляд. Он меня ненавидел, и мать ненавидел, весь дом, всю семью.
- За что так?
- Спроси его! А ведь, когда я была маленькая, любил меня. Мать рассказывала, и я сама помню, смутно, конечно. А потом изменился. Жизнь тяжелая, отца расстреляли.
- Кого расстреляли?
- Его отца. Дедушку моего.
- Когда?
- А когда и других.
Лиля ошеломленно смотрела на нее.
- Мы и бумажку получили, его реабилитировали.
Из альбома, где лежали фотографии, Ирина достала конверт, протянула Лиле сложенную вчетверо бумажку. Такое же извещение, какое получила Лиля об отце: "За отсутствием состава преступления дело прекратить…"
- Ему было плохо. А мы при чем? - продолжала Ирина. - Мы чем виноваты? Нас за что ел? Грешно про покойника плохое говорить, но, знаешь, характер был такой, трудно передать. Что я от него вытерпела, боже мой, жизни не было, даже сейчас бьет по нервам. Поверишь - как вечер, так двери на запоры, сидим, как в домзаке, ни войти, ни выйти. Станет за занавеской и на улицу смотрит. На чердаке себе ну прямо сторожевую вышку устроил, из окошка всю улицу видно, все подходы. И никого я не могла к себе привести. Не то что мужчину - подруги и то не допускал. Ведь, кроме тебя, никто не ходил к нам. А как ты в Москву уехала, так все, никого не пускал.
- Чего же он боялся, может, деньги копил?
Ирина скосила глаза:
- Откуда им быть, деньгам? Как там ни говори, семья, дом - пай выплатили. Не в деньгах дело. Не мог страх перебороть. Как дедушку расстреляли, так он уже больше не мог страх перебороть.
- У меня тоже отца расстреляли.
- Ты девчонкой была, что ты понимала?
- Думаешь, мне от этого было легче?
- У тебя один характер, у него другой, - не стала спорить Ирина.
- Слушай, Ирина, а почему он отравился?
- Не знаю.
- Нехорошо, Ирина!
- Что такое, что ты меня стыдишь? - с беспокойством спросила Ирина. - Объясни, что случилось?
- Сама должна понимать. Миронова обвиняют.
- Ничего не знаю, ничего он не рассказывал. Только не из-за Миронова. Умер человек, и все его дела с ним умерли.
- А из-за чего? Скажи!
- Не из-за Миронова, и все. И не хочу я ничего касаться.
Лиля взяла ее за руку:
- Ирина, мы столько всего пережили, должны же мы быть людьми.
Ирина молчала, и Лиля молчала. Потом Ирина спросила:
- Что же ты от меня хочешь?
- Скажи, что знаешь.
Ирина опять помолчала, потом сказала:
- Когда судили твоего отца, он свидетелем был. Запутался.
- Он не запутался, - резко проговорила Лиля.
Ирина молчала.
- Что же ты молчишь?
- Разве я за него отвечаю?
- Я всю жизнь за отца отвечала.
Ирина посмотрела на нее исподлобья:
- Я не хотела ничего говорить, ты заставила.
- Я на твоего отца зла не имею, - сказала Лиля, - и не таких, как он, ломали… Ну, а теперь? Теперь из-за чего человека обвиняют? Разве это правильно? Пойди скажи, что Миронов ни при чем. Ты дочь, тебя послушают.
- Куда я должна идти? - колеблясь спросила Ирина.
- В партком.
- Стоит ли мне? Разберутся. Разве тебя кто обвиняет? И Миронов отобьется. У вас что, все снова?
- А что снова… У нас и не было ничего.
- Ах, - вздохнула Ирина, - как вы тогда хорошо танцевали, я до сих пор помню, все любовались, такая молодость была хорошая, я нарочно ушла, чтобы вам не мешать, боялась одна домой идти, я ведь трусиха была, а пошла, пусть, думаю, ее проводит, а у вас ничего не вышло, жалко… Ведь ты нравилась ему…
- Он любил меня тогда, - сказала Лиля, - но, когда он меня любил, у меня не было веры. Я ни во что уже не верила и в любовь не верила.
- Брось ты, - Ирина махнула рукой, - у кого чего не было в жизни, где они, святые-то?
- Нет, - сказала Лиля, - ты его не знаешь. Он себе ничего не прощает и другим не прощает… Да и старая я уже…
- Ну да…
- Разве такой была я в семнадцать лет? Если бы я была рядом с ним, он бы не заметил, как я постарела. Мужчины не замечают, когда женщина стареет на их глазах… Время нас развело.
- Увидишь, - сказала Ирина, - перепадет и тебе счастье, довольно ты натерпелась. Я ладно. Но ты… Прямо жалко было на тебя смотреть, честное слово! - Ирина вздохнула. - Все мы разбрелись после школы, встречаемся, как чужие. Помнишь Власа Егорова?
Она начала перебирать одноклассников. Хотя далекие, эти имена будили теплые воспоминания.
- А моя жизнь? - Ирина махнула рукой. - Вспоминать страшно. Я ему смерти желала. Раньше в монастырях грехи замаливали, а теперь где? - Она посмотрела на Лилю, осторожно спросила: - Ты как, веруешь?
- Нет.
- Ну, ну, я просто так спросила.
12
Расколов тогда Колчина, Ангелюк его больше не беспокоил. Колчин работал на прежнем месте, получил квартиру, допуск к операциям с загранфирмами.
Однажды к его столу подсел молодой человек, улыбнулся, как старому приятелю. Колчин привык к развязности молодых снабженцев и сухо проговорил:
- Слушаю вас.
Молодой человек молча улыбался. Колчин увидел бордовую книжечку, лежащую в его ладони. Мелькнули фотография, фамилия и еще что-то, чего Колчин не разобрал и не запомнил. Удостоверение захлопнулось.
- Скажите, что вы на некоторое время отлучитесь.
Колчин неторопливо собрал бумаги, положил в средний ящик стола. В боковом ящике лежали паспорт, профсоюзная книжка, метрика дочери. Если он возьмет их с собой, то там их отберут, если оставит здесь, потом, когда вскроют стол, возможно, отдадут жене. Он долго жил под страхом ареста, давно ждал тюрьмы и действовал с хладнокровием опытного заключенного.
Колчин оглядел пустой стол, снял нарукавники, положил их в ящик. Проходя мимо секретаря, сказал:
- Я иду на территорию.
В коридоре, не глядя на молодого человека, спросил:
- Мне можно заехать домой?
- Не надо.
Колчин прошел мимо знакомых комнат, молча кивнул двум сослуживцам, спустился по лестнице, пересек вестибюль заводоуправления, пошел к трамвайной остановке. Они хотят, чтобы никто не знал, что его уводят и куда уводят, и надо делать так, как они хотят. По тому, как его взяли, Колчин понимал, что не все еще потеряно. Иначе пришли бы домой ночью, предъявили бы ордер, сделали бы обыск, соблюли бы формальности.
В трамвае молодой человек сидел рядом с Колчиным, смотрел мимо него в окно и держал руку на кармане.
Колчин смотрел на знакомую дорогу. Он жил здесь не больше года, а ему казалось, что здесь прошла жизнь, тут он обрел надежду. Посадят его или отпустят - жизнь его кончена. Он увидел свой дом за оградой палисадника. Сердце его сжалось от тоски за себя, за своего ребенка, маленькую девочку, не знающую, куда сейчас везут ее отца. И он понял, что сделает все, пойдет на все, лишь бы вернуться домой.
В комнате стоял запах хлорки, знакомый Колчину по тюрьме, куда он носил отцу передачи. Окно было замазано белилами до верхней рамы, за которой виднелись прутья железной решетки. У окна стоял стол и два стула.
Вошел плотный человек в военной форме, с двумя шпалами в петлицах гимнастерки, в хромовых сапогах, делавших его еще ниже и толще.
Он быстро взглянул на Колчина. И на его лице появилось особенное выражение - возбуждал в себе ненависть к человеку, который виновен только в том, что его надо уничтожить.
Он сел за стол, откинул на себя ящик, вынул пачку допросных бланков, ученическую ручку и круглую невыливающуюся чернильницу и поднял ее на свет, проверяя, есть ли чернила.
- Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения?
Не найдя на столе пресс-папье, он помахал бланком в воздухе, отложил в сторону и положил перед собой чистый лист. Задумался. Потом прислонил ручку к чернильнице, откинулся назад и посмотрел на Колчина.
Игра! Его хотят деморализовать, сделать уступчивее, сговорчивее, податливее. Пусть! Лишь бы вырваться отсюда. Хоть на один день. Он уедет, скроется, переждет тяжелое время: они не будут разыскивать его, ведь никакого преступления он не совершил.
- Так, Корней Корнеевич, - следователь точно выговорил имя и отчество Колчина, - как вам работается в Сосняках?
В его голосе звучало угнетающее, казенное дружелюбие: "Я буду разговаривать с тобой как с человеком. Но и сам будь человеком".
- Работаю. Спасибо.
- Вы оборудованием занимаетесь?
- Да.
- Оборудование уникальное, есть где развернуться инженерной мысли. Только вот частые аварии. А ведь мы валютой расплачиваемся. Может быть, они нам всучивают барахло? - Сощурившись, он смотрел на Колчина.
Колчин понимал значение этого вопроса: это он принимал оборудование от иностранцев.
- Видите ли, фирмы сами монтируют оборудование. Мы принимаем его только после испытаний под нагрузкой. Затем имеем срок для рекламаций. Если обнаруживаются дефекты, фирма сама их устраняет.
- Чем же вы объясняете аварии и поломки?
- Мне трудно судить, я не занимаюсь эксплуатацией оборудования. На каждую аварию составляется акт. Там указаны ее причины.
- Акт - дело формальное. Вы инженер, должны иметь свое суждение. И вы советский инженер, должны болеть за дела А? Должны вы болеть за дело?
- Конечно.
- На аварийных актах есть и ваша подпись. Есть ваша подпись?
- Должна быть подпись главного механика. Иногда его представителем бываю я.
- А говорите: трудно судить! Нельзя так, Колчин. Вы подписываете акты и пытаетесь нас убедить, что вы не в курсе дела. Так, Колчин, мы с вами ни до чего не договоримся.
- Видите ли…
- Что "видите"! Ясно спрашиваю: откуда аварии и поломки? А вы мне отвечаете "видите"! Будьте искренни, Колчин!
- Большинство аварий происходит из-за неопытности рабочего и технического состава, - сказал Колчин, - оборудование новое, идет процесс освоения и…
Колчина перебили так, как перебивает учитель ученика, который наконец ответил правильно, но если дать ему продолжать, то он испортит свой правильный ответ:
- Значит, аварии происходят из-за людей?
- Да, из-за неопытности…