Больше ничего говорить и не надо было - девушка сама себя наказала. Рука ее, которую она не сразу догадалась подать, была влажной и холодной, глаза уперлись в банку с клеем. Щеки вспыхнули, а лоб пожелтел. От смущения она подурнела. Иван Васильевич подумал о сыне: "Неважный вкус у парня". Василь глянул на девушку и засмеялся.
- Валя! Тебя будто холодной волной смыло в море. Не бойся, не потонешь. Что случилось?
Она попыталась улыбнуться, но и это ее не украсило.
- Правда, чего ты морщишься?
Видно, это "морщишься" подсказало ей выход из неловкого положения.
- У меня болит зуб.
Иван Васильевич отметил ее находчивость. А может быть, и в самом деле у человека болит зуб? Тогда простим ей/ При зубной боли хочется кусаться и рычать на каждого, кто тебе докучает.
- Скажи, Валя, Иван Васильевич Антонюк мог бы переночевать у вас? Отец хочет дождаться погоды… у моря.
"Иронизируешь, прощелыга. - беззлобно подумал Антонюк. - Рад, а не хочешь показать".
Валя умеет быть любезной и приветливой. Зубная боль, верно, прошла. Она засияла солнечной улыбкой и стала довольно привлекательна.
- О, конечно! Вася, как тебе не стыдно спрашивать! Папа будет рад с вами познакомиться, Иван Васильевич. Посидите минуточку, я сбегаю предупрежу маму. Бросив на них почту, кассу, телеграф и телефон, она вылетела за дверь. Иван Васильевич с неодобрением подумал об этой девичьей беспечности. Пошутил:
- Считай, что мы захватили главный объект - почту и телеграф.
Василь не сразу понял, зная, что отец может и крепко поддеть вот так невзначай. Когда же до него дошел простой смысл шутки, весело захохотал.
- Значит, власть - в наших руках.
- Не совсем. Но налицо - половина успеха. Хотя что это я примазываюсь к твоей славе! Ты здесь обошелся без моей помощи. Давно? Она тебе нравится?
- Мы дружим…
- Так отвечают в шестнадцать. А тебе - двадцать три. И ты не из застенчивых, я знаю…
- Твой сын. "Издевается, черт".
- Напрасно ты так думаешь. Для меня в юности познакомиться с девушкой было мукой. И подвигом.
Сын скептически прищурился.
- И много у тебя было таких подвигов?
- Не дурачься. Я серьезно.
- Не бойся, жениться я не собираюсь.
- Вот этого я не боюсь. Не скажу, что при первом знакомстве мне понравилась твоя Валя. Но все же я прошу тебя никогда не забывать, что ее увлечение, ее чувство может быть глубже и серьезнее, чем твое. О, ты не знаешь, как может привязаться женщина!
- Ты это знаешь?
Иван Васильевич нахмурился.
- Даже в наше сверхдемократическое время говорить так с отцом… Что за манера? Это не делает тебе чести и не красит твой мундир.
Сын серьезно сказал:
- Но обижайся. Прости. Я ничего дурного не думал. Просто мы так привыкли. Стиль времени…
…Антонюк хороню знал и понимал женщин-крестьянок, ее взрослых дочек, их извечную заботу: как бы, упаси бог, не осталась девка вековухой. Можно простить им любые хитрости, любые уловки. Но эта мать, Валина, раньше, видно, не слишком одобряла дочкино увлечение морячком - ненадежный жених. И вдруг - приезд отца, устройство к ним на ночлег. Это меняло все представления матери, заставляло думать, что отец приехал по приглашению сына - на смотрины. В таком случае стоит постараться, не пожалеть ни добрых слов, ни щедрого угощения. Иван Васильевич чувствовал себя неловко. И смешно и глупо. Сердился на Василя, что так, не подумав, устроил его, на себя, что, человек опытный, не сообразил, какая создается ситуация. И тут же начинал разыгрывать свата, чтоб угодить наивной женщине. А она старалась вовсю, с перебором. Даже Валя почувствовала это и смутилась - исчезла из дому. Естественность во все внес хозяин. Спросил на кухне:
- Ты что стряпню затеяла, как на свадьбу? Жена зашикала на него, зашептала.
Он выругался в полный голос.
- ОДНИ женихи у вас на уме. Антонюку стало весело.
Поздоровался хозяин хмуро, руки первый не протянул. Но Ивану Васильевичу почему-то сразу захотелось получше познакомиться с этим человеком. Он пожал его большую шершавую, как кора старого дуба, руку, назвал себя:
- Иван Васильевич.
- Иван Трофимович. Тезки, значит? - Потеплели глаза усталого после работы человека. - Откуда?
- Из Минска.
- Считай, что земляки. Мы - смоленские. Сбежали в сорок седьмом из своего горемычного колхоза счастья искать.
- Нашли?
- Счастье? Нашел. А что вы думаете? Что еще человеку нужно, кроме того, что у меня есть? Может, у вас оно другое, другие требования. А мне теперь разве одного не хватает - рабочих рук на винограднике. Да удобрений.
Антонюк сразу почувствовал симпатию к человеку, для которого счастье в работе.
- Я вас понимаю. Я тоже от земли не отрывался, где бы ни работал. Я - агроном.
Сказал и с горечью подумал: "И все же меня оторвали". Однако успокоил себя и пригрозил своим недоброжелателям: "Ничего. Вернусь. В совхоз пойду. На болотную станцию". С хозяином сошлись сразу, просто, естественно, как это бывает с людьми, влюбленными в одно дело. Еще до ужина Иван Васильевич с интересом выслушал рассказ о том, как человек научился выращивать новую культуру и, по всему видно, полюбил работу на винограднике. А раньше только слышал об этой сладкой ягоде", до армии даже отведать не довелось. Только в Румынии и Венгрии в сорок четвертом уразумел, "что это за фрукт такой" и какая от него польза. Раньше думал - так, забава, как смородина в огороде: воткнул куст, пускай растет у забора на утеху детям.
Вернулся из армии инвалидом, изо всех сил старался поднять свой смоленский колхоз. Может быть, и не бросил бы дедовское гнездо, если б больше порядка было в колхозе, если б получали хоть что-нибудь, а не одни палочки в табелях. Если б было чем детей кормить. Предложили переселиться сюда, в Крым, - бросил все, поехал, хотя женка неделю голосила. И тут нелегко было. Может, и здесь не удержался бы, некоторые вернулись назад, да очень уж захватила "эта ягода". Прямо привязала своими лозами. С соток начинали на старых татарских виноградниках. А теперь - сотни гектаров. Крупнейший совхоз.
- Это если б сказать там, на Смоленщине, что я, Иван Сухой - кличка у нас, еще от деда, такая, - буду на зиму по триста литров своего вина ставить, так буду размачивать сухость свою, - брехуном назвали бы. И сейчас не поверили, ездил я позапрошлый год туда, хотя и привез вина этого пуда два. Выпили своячки-односельчане, а все равно ухмылялись: заливает, мол, Иван. Да не в вине радость. Если ты агроном, так понимаешь. Главное, чтоб человек видел плоды своего труда, что не зря спину гнет. А что польза от его стараний и ему, и людям, и государству…
Трезвый хвалил все. А пропустил чарку - стал ругать. Мало порядка в совхозе, не все делается по-хозяйски. Но всего злее ругал курортников. Разбаловали людей здешних, разожгли жадность к деньгам, от работы на земле отбивают. Зачем иному поле пахать или лозы окапывать, если можно больше заработать на курортниках. Сам все лето в хлеву живет со свиньями, а в доме, как сельди в бочке, "дикари" по рублику за диванчик или раскладушку да сорочки постирать.
- Меня бабы тоже грызут: почему и нам не выжимать рублики у "дикарей"? Денег их, говорят, тебе жалко, что ли? Нет, денег их мне не жалко. Из иного сукиного сына их таки надо вытянуть, потому сразу видно, что не мозолью их заработал и не мозгой… Вас, говорю я бабам, вас, дуры, жалко. Что из вас станет, если привыкнете легко деньги огребать?
- Поехал уж, поехал, опять двадцать пять, - упрекнула мужа хозяйка.
- Одна вон болтается, эта самая, на которую твой моряк поглядывает, кончила десятилетку, просил, как человека: подавай, дочка, в сельскохозяйственный, на виноградаря учись, совхоз рекомендацию давал. Так, ты думаешь, послушалась? Черта с два. Полетела в Харьков, в железнодорожный. Такая уж у нее любовь к поездам объявилась! Провалила, конечно… Много их там таких! Два года на почте марки продавала, думала, за это ее сразу в радиоинститут возьмут. Опять срезалась. Теперь возненавидела связь эту самую. Начальник жалуется: плохо работать стала, людям грубит… Что ты меня дергаешь, - накинулся вдруг хозяин на жену. - Ее ведь еще не сватают, что я должен ее хвалить, цацу такую.
- Тьфу на тебя, старый дурень, - рассердилась женщина и, ткнув пальцем себя в лоб - мол, не хватает у тебя тут- ушла на кухню.
- Вот бабья порода! Только и думает, как бы замуж сплавить. А того не ведает, что не те нынче времена.
Иван Васильевич тактично молчал, когда охмелевший хозяин касался семейных дел или переводил опять разговор на землю, на виноград: его вдруг заинтересовали сорта, он решил, что непременно купит в Симферополе книгу по виноградарству. Во время их застольной беседы в комнату вошел морской офицер. Хозяин встретил его радушно:
- Прошу за стол, товарищ капитан.
- Нет. Спасибо. У меня еще служебные дела. А я хотел бы с вами поговорить, - сказал он Антонюку, познакомившись.
У Ивана Васильевича тревожно екнуло сердце.
- Что-нибудь с сыном?
- Нет. Все в порядке. Но мне хотелось бы вас кой о чем попросить. Может, выйдем? Простите нас, пожалуйста, Иван Трофимович. Я оторву вашего гостя ровно на десять минут.
На улице капитан сказал по-военному коротко:
- Командование части довольно вашим сыном, Иван Васильевич. Отличник боевой подготовки. Спортсмен. Одно нас беспокоит: он единственный у нас не комсомолец. Понимаете, неудобно как-то…
- Он был в комсомоле. - Иван Васильевич не знал, что он так и не восстановился, и это взволновало: значит, затаил обиду.
- Да. - сказал капитан. - Он рассказывал. Чего не случается в юности!
- Признаюсь, мы дома не знали, что и до сих пор…
- Я хотел написать вам, но потом решил, что неудобно. Я сегодня дал нагоняй своим, что вас не пригласили в часть. Простите.
- Ничего. Я поговорил с сыном под шум моря.
- Вы могли бы продолжить разговор? И как-нибудь повлиять…
Иван Васильевич задумался.
- Что вас удерживает?
- Думаю, что я отвечу, если Василь спросит: "Тебя, отец, просил наш замполит?"
- Я не делаю тайны из своего разговора с вами.
- Дело не в том, скажу я или не скажу о нашей беседе. Все это сложнее. Даже родного сына я не хочу уговаривать вступить в комсомол. Должна явиться душевная потребность…
- Вы не были политработником, - вздохнул офицер.
- Я был всем, дорогой капитан. Командиром и комиссаром. Знаете что? Давайте я поговорю со всеми вашими подчиненными, если уж мне, грешному, дозволено будет к вам прийти.
- Пожалуйста. Мы будем рады.
-…Я знал эту женщину еще до войны. Я работал заведующим райзо - районного земельного отдела. А она была лучшей льноводной одного из колхозов. Мы ее представили к ордену, но она его получить не успела - началась война. Фамилия ее Казюра. Марина. Марина Алексеевна, из деревни Казюры на Гомелыцине. Там у них половина деревни - Казюры.
Мы возвращались после небольшого рейда, и нас захватила в дороге метель. Мартовская. Последняя предвесенняя. Кто из средней полосы, тот знает последние метели. Когда, как говорится, три дня зима едет туда, а три обратно. Только уже после такой "свадьбы" можно ожидать весны. Мы ее здорово-таки ждали. Здорово ждали в ту первую партизанскую зиму. Все-таки летом воевать легче. Хотя и врагу легче. Но летний лес лучше укрывает. Мы совсем не собирались останавливаться в этих Казюрах. Там стоял полицейский гарнизон - мы это знали. Завязывать бой, даже с небольшой группой, после такого рейда нам было невыгодно: мало патронов, люди и лошади падали от усталости. Мы просто заблудились в завирухе. Полночи ехали по снежному полю и никак не могли добраться до леса, хотя у нашего начальника штаба был хороший армейский компас.
Догадались потом, что лошади чуяли близкое жилье, хлевы и, как мы их ни направляли, снова поворачивали к деревне. Мне пришлось скомандовать - дать волю коням, пускай они нас выведут хоть куда-нибудь. Помню, я еще пошутил над начштаба. что лошади умнее его компаса. Кони действительно скоро привели нас к хате. К крайней хате села. Я сам постучал. В войну люди были напуганные и отворяли ночью с опаской. Отвечали нехотя, покуда не доведывались, кто же их ночные гости - партизаны или полицейские. Долго в хате шуршали, чиркали кресалом… Наконец вышла старуха:
"Бабуся, что за деревня?"
"Казюры".
Я чертыхнулся: мы и в самом деле полночи кружили вокруг этих Казюр, потому что, по нашим расчетам, должны были проехать мимо них часа три назад. На мой голос выглянул из своего укрытия в сенцах сам хозяин, не старый еще человек, и сразу шепотом предупредил:
"Товарищ Антонюк, гарнизон у нас. В школе".
"Знаю. Но нам надо переночевать. Лошади не тянут. Думаю, спят они, ваши полицейские. Мы откуда заехали?"
Село большое, и от школы мы были не близко - на дальнем конце села. А что, если заночевать под боком у полицаев? Вряд ли кто нас мог видеть в такую завируху. А если и увидели соседи, так не выдадут же, не поднимут тревоги. Помимо всего прочего, кому охота, чтоб бой завязался в их селе?! Переночевать там, где стоит полицейский гарнизон, - недурная демонстрация нашей партизанской силы. Ей-богу, мне нравилась эта идея. Но хозяин охладил:
"Сосед ненадежный. Опасно".
Сказал он от души, заботясь о нас или, может, больше о том, чтоб не накликать беды на свою семью, неизвестно. В конце концов с нашей стороны тоже неразумно - ставить людей под удар. Лишняя осторожность никому не вредила в то время. К тому же в одной хате не разместиться - нас ехало человек семнадцать.
"Что ж нам делать?"
"Добирайтесь до Стригунов".
Стригуны - соседняя деревня, небольшая, ближе к лесу, до нее еще километра четыре.
"Боюсь, что снова будем кружить. Видишь, как разгулялась?"
"Я провожу".
Конь - умнейшее животное! Он сразу почувствовал, что правит им человек, хорошо знающий дорогу. Без приключений, довольно быстро мы добрались к месту ночлега. Провожатый наш ночевать не остался, как ни уговаривали его партизаны, зная, что слишком опасно в такую метель сбиться в поле с пути. Между прочим, я предложил тому дядьке:
"Иди к нам, разведчиком будешь".
"Не могу, товарищ Антонюк, легкие больные".
И правда - кашлял человек всю дорогу. Что ж, не может, так не может, никого силком не тащим.
А под утро, часа этак через четыре, не больше, часовой привел в хату, где я спал, Марину Казюру. Оказалось, что наш провожатый - ее брат. Его я не знал по довоенной работе. А ее знал хорошо. Я говорил уже, что она была лучшая льноводка… до войны… И сейчас работает. Года два назад я заезжал в Казюры. Марина - на ферме дояркой, учит молодых. Разбудили меня тогда - увидел ее, залепленную снегом, и испугался.
"Что случилось, Марина?"
"Ничего, Иван Васильевич. Поговорить пришла". "В такой час?"
Улыбается. Шепотом, чтоб не разбудить партизан:
"А как же еще поговорить с вами могу? В район не поедешь. В райзо не зайдешь". "Что ж, давай поговорим".
Накинул я кожух, присел к столу. Она развязала платок, осторожно, у порога, отряхнула снег, тихонько обмела бурки, сшитые из старой шинели. Шепчет:
"Иван Васильевич, хочу посоветоваться с вами насчет хлопцев своих".
Сыновей ее я тоже знал. И что муж ее в первый день войны ушел в армию.
"А что с ними, с твоими хлопцами?"
"Да покуда ничего. Но страшно мне за них. Рвутся немцев бить. В партизаны собираются. Оружие всякое в хату тащат. Чего доброго, накличут беду. С полицаями заедаются. И ругала я, и лупцевать пробовала. Да где там! Чует сердце - не удержать мне их. Но куда они пойдут, к кому угодят… Вон, говорят, и полицаи иной раз партизанами прикидываются. И бандиты всякие… Я уж думала: если б где свой человек был. А тут брат мой, Савка, постучался середь ночи и рассказывает новость: "Марина, говорит, ко мне только что партизаны заезжали. И знаешь, кто ими командует? Антонюк…"
Короче говоря, попросила она взять ее сыновей в отряд. А хлопцы, в сущности, дети еще: одному неполных семнадцать, другому - пятнадцатый. Одного старшего нельзя, младший все равно из дома сбежит. Нелегко матери самой отправлять детей на войну. Больше у нее никого. Муж на фронте, неведомо, жив ли иль, может, давно уже в земле. Одна остается в пустой хате. Да еще, наверное, полиция привяжется: куда девались сыновья? Дознаются, что в партизанах, добра не жди. Она не говорила об этой своей материнской боли, о страхе. Но я понимал. Она лишь попросила:
"Будьте им за отца, Иван Васильевич. Вам доверяю…"
Я мог бы гордиться: нет выше на свете доверия, чем это - когда мать отдает тебе своих детей. Но ведь она, конечно, надеется, что я сберегу их и верну возмужавшими, героями. Да понимает ли женщина, что ни ей, ни себе, никому не могу сказать: да, я сберегу их, твоих детей, не горюй, не тревожься… В отряде были уже дети. И я отвечал за них… А это - поверьте - самая тяжелая ответственность. Откровенно скажу, мне совсем не хотелось добавлять к ней ответ еще за двоих. Хотя я подумал, что мы, партизаны, так же как солдаты и офицеры на фронте, отвечаем за всех детей. Легче ли мне будет, если эти подростки, рвущиеся в бой, погибнут зря, ничего не успев сделать? Прошло столько лет, а я до сих пор помню, что перечувствовал, пережил за те минуты, пока женщина, не сводя глаз, ждала ответа. Помню, как долго я молчал. Дольше, чем это можно в разговоре с глазу на глаз. Но была ночь, на полу спали партизаны. Мы разговаривали шепотом, как заговорщики или влюбленные. А потому молчать можно было дольше, чем в обыкновенной беседе. К тому же я устал и был простужен, не выспался, голова гудела, как котел. Перед глазами стояли ее хлопцы, которых я видел год назад, - помогали матери полоть лен, тот, что потом помяли танки. Остатки выбрали бабы, кто успел.
Марина понимала, что мне нелегко решить. Она не торопила, не повторяла просьбы. Сплела, облокотясь на стол, и смотрела в глаза. На выбившихся прядях волос, на бровях блестели капельки растаявшего снега. Может, показалось ей, что я хочу отказаться от ее хлопцев. Тяжело вздохнула и сказала:
"Все равно не удержать мне их. Пойдут вас искать. А где найдут? К кому попадут?"
"Ну что ж, Марина, давай твоих сынов. Одно обещаю: сделать из них хороших партизан".
Она не обрадовалась. Какая тут радость? Не поблагодарила. А как-то сразу ссутулилась, натянула платок на лоб п от этого постарела. Молчала. Может, не так долго, как я перед тем. Но помню - какое-то время молчала, как бы не зная, о чем еще говорить. Поднимаясь, сказала просто, буднично: "Так подождите здесь. Пришлю их".
О нет, женщина, так не делается! А если кто из недобрых людей видел нас? Донесет властям? И в ту же ночь ушли из дома твои сыновья. Теперь мы в ответе и за твоих сыновей, и за тебя. Я сказал ей об этом. Посоветовал: пусть она распустит слух, что посылает ребят к какому-нибудь родичу в далекое село пли в город. Есть у нее кто-нибудь такой? Есть. В Гомеле. И мужа сестра живет под Рогачевом. А через недельку-другую мы пришлем связного, который приведет хлопцев в отряд.