Хотелось обнять сына. Но Василь засмеялся и по-мужски протянул руку:
- Здорово, отец.
- Здравствуй, Вася.
Рука у парня мозолистая, рабочая, сжал он отцовскую так, что Иван Васильевич, сам человек крепкий, не белоручка, порадовался его силе. Смотрел на сына снизу вверх: Василь на голову выше. На нем - новая фланелевка: как кусочек моря, синел из-под бушлата гюйс: брюки не широкие, не флотский клеш, как раньше, а нормальные, ботинки, начищенные до блеска, только бушлат будничный, рабочий, но пряжка па поясе горит. Эта черная одежда придавала ему элегантный вид. Иван Васильевич любовался сыном, не выпуская руки.
- Ты, правда, приехал ко мне?
- Все еще не веришь?
Василь смутился, сказал:
- Я не ожидал, - и в глазах его блеснула совсем детская радость, такая чистая, что тронула отца чуть не до слез.
Чтоб скрыть волнение, он пошутил:
- Я же вольный человек, пенсионер.
- Мама говорила, что ты тяжело переживал свою отставку. Я понимаю. С твоей энергией…
- Ну, мама наговорит! Меня зовут назад. Ситуация изменилась, и я подумал, что, если вернусь на работу, трудно будет вырваться…
Удивился такому неожиданному объяснению своей внезапной поездки. Да, он в конце концов согласится на любую должность и, конечно, накинется на работу с жадностью человека, долго изнывавшего от жажды. За время вынужденного отдыха у него появились некоторые любопытные идеи и по мелиорации, и по размещению культур, улучшению лугов… Было бы преступно не попытаться их проверить на практике, эти идеи.
Спросил у сына:
- Нам разрешили поговорить здесь на камнях?
- У меня увольнительная до восьми. Идем вниз.
- Идем.
Они зашагали по асфальтовой дороге, которая, затейливо петляя вокруг скал, огибая теснины, полого спускалась вниз. Идти по этой дороге было легко и приятно. Шли быстро, плечом к плечу и в ногу, как солдаты. Никогда не ходил так с сыном.
- Лада не знала этой дороги?
- А ты подымался там, по тропке? - Василь свистнул и засмеялся. - Лада ничего не хотела знать, ничего не хотела видеть. Она влюбилась в одного моего дружка, в Сашку Павельева. Теперь ему пишет каждый день. А мне - раз в месяц.
- Лада пишет сюда парню?
- А ты не знал?
Иван Васильевич почувствовал себя обманутым. Жил в уверенности: кто-кто, а Лада раскрывает перед ним свою душу, говорит обо всем, что думает. Единственный действительно открытый и искренний человек. Не то что молчаливая Майя, далекий Василь, зять, который болтает много, но всегда себе на уме. И вот - пожалуйста…
"И мать дуреха! "Лада каждый день бегала в горы к Васе!" Тетеря! Грела старую спину на пляже и сквозь черные очки собственной дочки не углядела. И теперь ни черта не видишь. Негр, Феликс Будыка - все это черно-белый камуфляж. А истина - вот она где. В горах. Не тот ли это весельчак, что первый меня задержал? Однако хватает времени у нее каждый день писать! На любовь всегда времени хватает". Необыкновенное чувство овладело Иваном Васильевичем: и злость на дочку, на жену, и в то же время какое-то странное удовольствие, даже восхищение: "Ах, чертовы дети, только и жди от вас сюрпризов".
- Если она держит это в секрете, то ты не выдавай меня, пожалуйста.
- Ладно. Не выдам.
- Я не хочу ссориться со своей дорогой сестрой. Она хоть редко пишет, но письма веселые и… умные.
- Что он за человек… этот твой друг?
- Сашка? Парень - душа. Лесовод. По уши влюблен в лес. У него отец лесничий. И о и поступал в Лесную академию в Ленинграде. Срезался. Ну и забрили.
Ивана Васильевича неприятно кольнуло это "забрили". Было бы больно узнать, что сын смотрит на службу как на наказание за университетские грехи. Поговорив о Ладе, о матери, он осторожно спросил:
- Ну, как тебе служится?
- "Как тебе служится, с кем тебе дружится?" - весело продекламировал сын и так же весело ответил: - Хорошо, отец. Поначалу было трудно. А теперь - ничего, даже нравится. Не надо много думать. Всё делаешь по команде.
- Не утрируй, пожалуйста. Ты не безголовый автомат.
- На своем боевом посту я думаю. У таких приборов нельзя не думать. Я могу открыть тебе секрет, товарищ полковник запаса. Если знаешь, что благодаря твоей работе в штабе флота и противовоздушной обороны каждую минуту и каждый час знают, что делается в небе, куда какой предмет летит и с какой скоростью, где, в каком квадрате стадо овец подняло слишком высокий столб пыли, так, скажу я тебе, такое чувствуешь!.. И гордость. И радость. И уверенность, что никакой гад неожиданно не плюхнет папе и маме на голову какую-нибудь игрушку, как в сорок первом. Пускай попробуют. Нам показывали, чем мы можем ответить. Правда, у меня возле этих "пушечек" похолодело внутри. Я не хотел бы нажать на эти кнопки. Но людям, которые изобрели наши приборы и все прочее, я готов в ноги поклониться. Можешь себе представить - твой сын, бездарный математик, не в пример своей гениальной сестре, здесь полюбил технику? Правда. Я даже думал: не сделать ли своей профессией работу с этими приборами?!
Это признание обрадовало отца. Говорил Василь, безусловно, искренне и серьезно, хотя и ребячился немножко, чуть бравировал. Только насчет профессии - отец не совсем понял. Спросил.
- Наш командир агитирует меня пойти в инженерное училище.
Такое намерение сына должно было бы обрадовать - вон как изменились его взгляды! Но Иван Васильевич вдруг почувствовал, что в глубине души ему не очень хочется, чтоб сын на всю жизнь остался в армии. Лучше бы скорее возвращался домой. Упрекнул себя: "Раскисаешь под старость, как его мамочка. Хочешь держать под крылом. Пускай выходит в широкий мир". Сказал:
- Что ж… недурная перспектива.
- Но если б в армии все были, как наш командир. Если б не было дураков…
Отец весело засмеялся.
- Чего захотел! Не помню, кто из великих сказал: без дураков было бы скучно.
- Это верно - с ними весело, - согласился Василь без улыбки, с мрачной суровостью. - Так весело…
Иван Васильевич вопросительно глянул сыну в лицо, сказал:
- Тебя обидел кто-нибудь?
- Нет. Никто. Но есть у нас один солдафон, все время боюсь, как бы не сорваться… А он - шишка.
- Я прошу тебя, Вася. Не от своего имени. От мамы. Я понимаю, случалось - сам давал дуракам в зубы. Но у меня было другое положение. Ты - солдат.
Василь, замедлив шаг и даже сбившись с ноги, так же пытливо посмотрел на отца, заглянул в глаза. Минуту тянулся немой разговор, который оба хорошо понимали. Наконец Василь широко улыбнулся.
- Не бойся. Не сорвусь. Научен уже.
Дождь перестал сеяться. Падали редкие капли. Облака поднялись выше. Или, может быть, так казалось потому, что все ниже и ниже спускались они. Когда дошли до поселка, Василь предложил:
- Пойдем погуляем у моря.
Волны бухали с прежней силой, только как бы реже, с большим раскатом. Они вышли но узкому переулку на берег. Море дохнуло в лицо солеными брызгами и запахом водорослей. Здесь, вблизи, белые гребни валов не казались такими грозно-фантастическими, уже не страшно было, что море водяной горой обрушится на землю. Все стало обычным. Но Антонюк увидел, как загорелись у сына глаза, раздулись ноздри, как он склонился над обрывом: вот-вот кинется в самую высокую волну. Нет сомнения: морские просторы приворожили сухопутного моряка.
- Море съело пляж, - сказал Василь с восторгом перед могуществом стихии и радостно засмеялся. - Негде будет "дикарям" отлеживать бока. Сколько их сюда наезжает летом! Лодыри!
- Ты строго судишь людей, использующих свое право на отдых. Разве твоя мать или Лада лодыри?
Василь немного смутился.
- Некоторые тут все лето сидят.
- Ты все знаешь…
- Совхоз - наши шефы. А дармоеды эти живут у совхозовцев. Правда, местные тоже научились их обирать.
- А заодно и тех, кто приехал отдохнуть на честно заработанную копейку.
- Да уж, конечно, не разбирают, с кого слупить больше, с кого меньше. Лови момент.
Такие рассуждения сына не понравились: одних он осуждает огулом, других так же огульно оправдывает, уверенный, что он - за людей трудящихся, которым можно простить такой небольшой грех, как выколачивание денег из курортников. Видно, хороши шефы эти совхозники, если такое влияние оказывают. Спорить трудно, не зная этих людей и их психологии. Он никогда не живал в таких курортных местах. Сын, между прочим, словно прочитав его мысли, сказал:
- Напрасно ты, отец, не ездил к морю. У тебя были такие возможности.
- Я не люблю курортов.
- Можно полюбить море.
- Я люблю поле и лес. Ты полюбил море?
- Полюбил. Это здорово, я тебе скажу. Даже в такую погоду - чудо. Неужели не понимаешь? А летом, когда солнце!.. Нам с горы его видно на десятки миль. Искрится все. И без конца меняет краски. Каких не бывает цветов! Когда солнце всходит, когда заходит. В полдень. Стоишь на посту - глядишь и не налюбуешься. А если б ты с аквалангом спустился под воду. Сказка! - От восторга он говорил отрывисто, как школьник.
- Ты аквалангист?
- Да. Разрядник.
- Это не рискованно?
- А ты прожил без риска?
Иван Васильевич опять рассмеялся.
- Ты парируешь, как хороший фехтовальщик. Я рискнул в последний раз в пятьдесят шесть… Правда, знал, что теперь это не смертельно.
- Ты был таким же и тогда, когда это было смертельно?
- На войне - всегда. В мирное время - не всегда. Но не потому, что не хватало мужества. Когда-то ты осудил меня…
- Теперь я не осуждаю. Нельзя бросаться в море с горы. Мне, например, хочется набить морду тому солдафону. Но что я этим докажу? Меня засудят. Теперь я тебя понимаю.
Ивана Васильевича растрогали эти слова сына, но и насторожили: а не слишком ли много взрослой рассудительности и… покорности? Кому нужно, чтобы из парня вырос безропотный исполнитель чужих команд? Конечно, армия есть армия. Однако и армия сильнее, когда состоит не из роботов, а из людей волевых, умных, свободных, которые умеют отлично выполнять разумные приказы, умеют серьезно думать не только о содержимом своего котелка и ранца, но и о самых высоких материях, о самых широких проблемах - от техники подводного плавания до космических полетов, от цен на курортном рынке до районирования посевов кукурузы, от схемы локатора до событий во Вьетнаме.
Они шли мимо белых домиков, где летом жили художники, мимо аллеи кипарисов. Иван Васильевич хозяйским глазом оглядывал строения, дорожки, тоннели из виноградных лоз, что некогда давали заманчивую тень, а теперь висели на железных опорах, как рваная сеть, неумело сплетенная, мокрая. Спросил у сына:
- Знаешь названия здешних садовых деревьев?
- Нет.
- Напрасно.
- Не всем же быть агрономами.
- Названия деревьев должен знать каждый культурный человек. Как бы ты себя чувствовал, если б не умел отличить дуб от клена?
- Сравнил!
Василя не интересовал сад. Он смотрел на море, пошел у самого обрыва, должно быть, нарочно, чтоб брызги били в лицо. Лизнул мокрую ладонь. Возможно, что сын нарочно привел к этому обелиску. Серая низкая пирамида, позеленевшая медная дощечка, надпись на которой скупо и прозаически сообщала, что здесь похоронено пятнадцать моряков-десантников, погибших 31 декабря 1941 года при высадке на берег.
Василь остановился у обелиска с таким видом, словно это была главная и конечная цель их похода. Снова начал сеяться дождь, и мелкие капельки его казались солеными, будто морские брызги взлетали в небо и падали оттуда. Корпуса пансионата отсюда, с берега, не выглядели так мрачно, как с шоссе, они смотрели на море множеством окон. Но ни на балконах, ни на дорожках - нигде ни живой души, словно место это давно и навеки покинуто людьми. От этой пустоты еще с большей силой охватывало чувство скорби перед этим простым памятником мужеству, каких тысячи на просторах от Волги до Эльбы, от Кубани до Дуная.
- Отец, скажи мне, зачем погибли эти ребята?
Иван Васильевич не понял, удивился и встревожился: почему вдруг такой вопрос?
- Как зачем? На войне погибли миллионы.
- Двадцать миллионов. Это я знаю. Но зачем был нужен этот десант?
Я не знаю, с какой конкретной целью и задачей высаживались здесь. Разведка, захват плацдарма, связь с партизанами… Разные бывали задачи. Но нельзя ставить вопрос так, как ты: зачем погибли, зачем десант? Ты - солдат, а не мальчик-школяр. Так можно задать тысячу "зачем" и "почему". А зачем я создал партизанский отряд, бригаду? Зачем к нам в тыл приходили и прилетали спец группы, диверсанты, радисты, агитаторы, даже писатели, актеры? И многие погибали. Иной раз и нелепо, случайно. Война есть война.
- Ты меня не понял. Я хочу выяснить: зачем вообще понадобилась эта массовая высадка в Крыму в последний день сорок первого года? Загнать на голый полуостров несколько дивизий, четыре армии.
- Дорогой мой сын, воевали люди. Разные. И те, кто планировал операции в стратегических масштабах, тоже были разные. Выдающиеся, посредственные, бездарные. Но и самый гениальный командующий не может все предвидеть, все рассчитать, каждый ход до самой победы. Ему противостоит противник, и тоже не глупый. Он рассчитывает свои ходы. Это как в шахматах. Ни один великий шахматист не может заранее знать, какой контрход сделает противник. Так и на войне. Иной раз из операции, на которую все возлагали надежды, тщательно готовили, получался, мягко говоря, пшик, пустой фейерверк, а не то и еще хуже - боком вылезало. Было это и у нас, у партизан, бывало и на фронте. Я не историк. А тем более никогда не занимался Крымской операцией. Если она тебя заинтересовала, ты мог бы за два года службы здесь выяснить все аспекты десанта. Теперь это уже не тайна. А ведь ты хотел стать историком…
- Я попытался. На меня чуть всех собак не повесили. Как в университете.
Иван Васильевич съежился: этот удар задевал и его. Об университете сын сказал спокойно, без обиды, сожаления, но так, что стало ясно - никогда он не согласится, что наказали его справедливо, в том числе и он, отец. Но у взрослых, у отцов, своя логика, которая в столкновениях c молодежью часто приводит не к тем выводам, которых они придерживаются в собственной житейской практике.
Иван Васильевич ответил:
- Потому что ты неправильно ставишь вопрос. Тебе хочется найти виновного в том, что не удалось.
Сын хмыкнул.
- Странная у тебя философия, отец. По-твоему выходит - нет виноватых? Никто ни за что не отвечает? Ни за предвоенные годы? Ни за сорок первый? Ни за этот десант? Ни за то, что порой дураки…
- Погоди. Не вали в одну кучу несравниваемые вещи. А почему ты не ищешь виноватых в окружении Паулюса, в Корсунь-Шевченковской операции, в Орловско-Курской битве?.. Там погибло не меньше, но там сломали зверю хребет. А штурм Берлина… Найди, кто командовал там. И может случиться, что это одни и те же люди. Положи на чаши весов их ошибки и их успехи, славу, героизм… Что перевесит? Всегда помни: судьбу народа, страны, ленинских идей решила не трагедия сорок первого, а победа сорок пятого.
- Но она могла быть добыта меньшей кровью.
- Сын мой, с такого расстояния и с такой высоты все мы умные и предусмотрительные. А осенью сорок первого в Гомельских лесах у меня - а я человек не слабый, ты знаешь, - были моменты, когда хотелось умереть, и я лез под шальные пули.
Василь помолчал. Отошел от монумента к обрыву, снова подставил лицо соленым брызгам. Когда отец стал рядом, спросил:
- Неужели до сих пор нельзя было установить фамилии этих пятнадцати и написать их?
Тут уж Иван Васильевич не просто возразил - возмутился:
- Значит, опять я виноват?
- Да нет… почему ты?
- Одним словом, отцы? Да? Ну ладно, пускай здесь сидят равнодушные люди в местном райкоме, военкомате. Но вы… вы два года тут служите. Сколько вас - я не знаю.
Наверное, не один десяток. Молодые, образованные! Рядом лежат ваши товарищи по роду войск - моряки. Почему же вы не разыскали их имена? Да вы могли бы не только разыскать имена, а вместо этого стандартного обелиска возвести здесь курган, гору славы, такой монумент, чтоб виден был с кавказского берега. Василь вздохнул.
- Ты плохо представляешь нашу службу. Не знаю, как служили в ваше время, а мне, могу теперь признаться, в первый год было не до поисков героев десанта, да и теперь не столько у нас времени, чтоб заниматься историческими исследованиями. Что ты хочешь от солдата?
- На девчат у вас хватает времени. - Иван Васильевич все еще не мог успокоиться, что Лада пишет моряку, а он. отец, ничего не знает; он подумал о том Ладином друге, когда сказал эти слова, но тут же понял, что прямо-таки жестоко бросать сыну такой упрек.
И Василь удивился. Спросил с вызовом:
- Что ж ты хочешь, чтоб мы совсем выключились из жизни?
- Жизнь - не одни девчата.
- Не будь моралистом, отец.
Тон какой! И подтекст: знаем, мол, какой ты моралист. Иван Васильевич чуть не вспыхнул. Но сдержался. Сын уже не тот, каким был два года назад, это - взрослый мужчина, и у них - мужской разговор, который естественно переходит с серьезного на мелкое, бытовое и наоборот. Однако, должно быть, смутившись, они долго молчали. Смотрели на белые гребни волн. Василь стоял так, чтоб брызги обдавали лицо, облизывал соленые губы. Антонюка-старшего тоже постепенно начало волновать море, его шум, простор, хотя он старался настроить себя против: оно может навеки заполонить сына. У Майи своя семья. Вылетит из родного гнезда Лада. С кем они, старики, останутся! Сын есть сын. Под старость начинаешь чувствовать, как это дорого и как необходимо - иметь сына. Василь спросил:
- Ты поедешь ночевать в город?
- Нет. Я хотел бы здесь. Может быть, завтра распогодится. Хочется взглянуть на горы, от которых в восторге твоя сестра. Говорит - нечто библейское.
- Если б ты вышел в море и поглядел оттуда! Это здорово, я тебе скажу! Какие глыбы! Чудеса. Описать невозможно, надо самому увидеть.
- Так можно тут переночевать?
- Летом тут ночуют тысячи. Уладим. С полным комфортом. Ты без вещей, вот так?
- Думаешь, твоя мать отпустила бы так - без двух кур на дорогу мне, без чемодана лакомств своему бедному сыну, который помирает с голоду.
Василь засмеялся.
- Я оставил чемодан на почте.
- Здесь, у нас? - Василь как будто немножко смутился, но тут же подтянул ремень на бушлате, бодро сказал: - Пошли на почту.
Девушка, которая испортила Ивану Васильевичу настроение своей невежливостью, увидев Василя, расцвела, как роза, и растаяла, как воск. Радостно вскочила:
- Вася! Ты идешь на пост?
Кажется, перескочила бы через загородку и бросилась в объятия, если б в дверях следом за высоким бравым моряком не показался небольшой худощавый человек в плаще - тот самый.
- Ко мне приехал отец. Познакомься, - повернулся Василь и представил девушку, которую такая неожиданность точно громом оглушила: - Валя.
Иван Васильевич через барьерчик протянул руку, сказал банальное, обычное: "Очень рад, очень рад", но звучало это, как издевательство, как жестокая насмешка, как суровый укор.