Нет, мать хорошо знала характер младшей дочери и уже тогда, на том вечере, очень испугалась, когда увидела, как Лада танцует со студентом-негром какой-то африканский танец, который показался ей чудовищным.
- Иван, скажи, чтоб она не играла на моих нервах.
- Ты не хочешь, чтоб я вышла за негра?
- Выкинь из головы дурацкие мысли!
- Ах, вот как! А ты знаешь, дорогая мама, что это называется расизмом?
- Называй как хочешь.
- Вот, товарищ марксист, как вы воспитали свою жену. Любуйтесь!
Иван Васильевич захохотал.
- С тобой, Лада, не соскучишься.
- Потакай, потакай, она тебе такое выкинет коленце, за голову схватишься потом, - обиделась на мужа Ольга Устиновна.
- Да ну вас, - отмахнулся Антонюк, вставая с кресла.
- Всё. Оттаскивай, мама, внука от тевизола. Антракт окончен. Действие второе. Подготовка к практикуму: "Измерение энергии аннигиляционных гамма-квантов". О, моя бедная голова! Дорогие родители! К вашему сведению: явление аннигиляции заключается в том, что при встрече частицы с античастицей обе перестают существовать, превращаются в другие частицы. Хитро? А какая при этом выделяется энергия? Вот потому прошу полной тишины!
Но тишина царила недолго. Сперва жена шепотом просила повлиять на Ладу, чтоб она не увлекалась негром, "а то при ее шалом характере недалеко и до беды".
Ивана Васильевича это развеселило.
- Ты отсталый элемент, Ольга. Надо крепить международные связи.
- А ты старый дурень, - рассердилась Ольга Устиновна, увидев, что муж смеется над ней.
Но сердиться она не умела и через минуту стала с наивной хитростью уговаривать, чтоб он сходил к кому-нибудь из старых друзей, по-прежнему занимавших высокое положение.
- Такие перемены. Неужто тебе не интересно узнать, что там думают?
- Нет, не интересно… Что думает - не каждый скажет. А что каждый из них скажет, это я знаю наперед.
- Иван, ты губишь себя.
- Гублю.
- Ты замуровываешь себя в четырех стенах.
- Замуровываю.
Она трагически застонала:
- О, если бы кто-нибудь знал, как ты играешь на моих нервах. От тебя переняла и Лада… Два тирана!
Густые, поседевшие брови его сошлись над переносицей, резче стали морщины под глазами и у рта. Глубоко вдохнул и задержал воздух. Обидели слова жены. Однако перемог обиду. Спросил с болью, ласково, шепотом:
- Я тиранил тебя, Оля?
Жена приблизилась, положила руку ему на голову, на волосы, которые всегда казались ей жесткими, потому что он коротко стригся - под бокс. Но когда-то они были черные, как вороново крыло, а теперь, хотя и не очень еще поседели, как будто выцвели. "И, кажется, помягчели", - подумала она. Сказала:
- Тиранят дети. Они эгоисты. И ты. Ты стал, как маленький.
- Я - пенсионер.
- Иван!
- У тебя что-то горит на кухне!..
Потом Иван Васильевич задремал. Больше всего его пугала такая внезапная дремота. Чаще, чем что другое, она напоминала о приближении старости, о вынужденном бездействии. Раньше он мог работать двое суток без сна, без отдыха и не помнит, чтоб хоть раз уснул за рабочим столом, в кресле. Разбудил крик Лады и Стасика. Понял, что пришли зять и старшая дочка. Лада протестовала против их раннего прихода: завтра ей надо измерять энергию гамма-квантов. Голоса Майи не слыхать. Ее голоса никогда не слышно. Она добивается своего молчанием и слезами. На мать это действует вернее, чем Ладин крик.
Звучит солидный басок зятя. Все трое наступают на Ладу, как всегда обвиняя ее во всех смертных грехах: эгоизме, истеричности и так далее. Бедная девочка! При нечеловеческом напряжении ума, которое требуется, чтоб познать тайны всех этих нуклонов и антинуклонов, позитронов и мезонов, ей приходится тратить поистине ядерную энергию, чтоб организовать тишину. Наверху скачет соседский сын так, что звенит посуда в серванте, за стеной без конца бренчит пианино, за другой стеной плачет ребенок. И это в добротном старом доме, жильцам которого завидуют. А как можно изучать атомную теорию или писать стихи в тех "гармониках", которые стали строить в микрорайонах?
Зять вошел, не постучавшись. Поздоровался, будто милость оказал:
- Добрый день, Иван Васильевич.
- Добрый день, отроче Геннадиус, сын Филиппов.
Зять хохотнул над этой новой формой обращения к нему. Весело, но с ноткой этакого снисходительного превосходства: мол, давай, давай, чуди, старый хрыч, больше тебе нечем заниматься. Со стола, из-под носа Ивана Васильевича, сгреб все газеты.
- Есть "Неделька"? Надо взять почитать.
Надо взять - и никаких гвоздей, не попросит, не осведомится: а прочитал ли эту. "Недельку" сам хозяин? Такая бесцеремонность уже не трогала. Раньше когда-то возмущался. Зять, когда жил здесь, с ними, так же лазил по книжным шкафам, не стеснялся заглянуть и в ящик стола, если Иван Васильевич забывал запереть его на ключ. Мог без стука зайти даже в спальню ночью, чтобы спросить, где сегодняшняя "Комсомольская правда" или в каком году умер Плеханов.
Несколько раз Иван Васильевич взрывался - выдавал "на высоких нотах" и ему, Геннадию, и Майе, и доброй теще, которая дрожала, как бы, упаси бог, не обидеть дорогого зятька. Постепенно выработался некий иммунитет: научился не только сдерживать возмущение, но тушить его в самом зародыше. А вот удивляться не перестал. Прямо поражала необыкновенная способность этого человека - их зятя - не усваивать самых простых, элементарных правил культурного поведения.
Иван Васильевич при всем своем богатом опыте никак не мог понять - почему это? Не дурак же парень. Безусловно хитер. Женился, верно, по расчету. Однако нельзя сказать, что так уж надеялся на положение тестя. За то, что, работая слесарем в гараже, учился на вечернем отделении института и пускай посредственно, но без единого провала сдавал все экзамены, Иван Васильевич прощал ему все. И после своих срывов казнил себя и просил прощения - не у зятя! - у жены, потому что с Геннадия "как с гуся вода". А Ольга плакала после мужниных вспышек.
Но вот уже два года, как Геннадий - инженер, начальник участка на автозаводе. Не без его, Антонюка, помощи получил квартиру, однокомнатную, но отдельную и в хорошем районе. Спасибо за это, как и за многое другое, Иван Васильевич от него, конечно, не услышал. Более того, зять вел себя так, как будто его обманули и не отдают обещанного. Претензий он, правда, никаких не высказывал, - это была, пожалуй, единственная примета его культуры, однако брать не стеснялся; явно под его влиянием и Майя становилась по-кулацки жадной.
Когда у них на новоселье, среди множества вещей, совершенно ненужных молодым людям в маленькой квартирке, Иван Васильевич увидел и халат, который ему подарили узбеки, то это так его развеселило, что он, подвыпив, весь вечер хохотал, на удивление своим и гостям. Ольга Устиновна только дома узнала причину его веселья, когда он стал допытываться: "Нет, ты скажи мне, пожалуйста, а халат… халат узбекский им на что?" Но и это Иван Васильевич умел понять и простить. В зяте сильна крестьянская психология, правда - не народная, естественная, а извращенная, изуродованная городом и далеко не лучшими личными качествами.
Таких людей он видел немало, особенно в той сфере, где долго работал, - в органах, руководивших сельским хозяйством. Одного не мог простить зятю: как тот встретил его выход на пенсию. Сказать ничего не сказал. Но во всем его поведении как бы чувствовался укор: подвел ты меня. Это как-то не укладывалось в голове у Ивана Васильевича. На что еще человек рассчитывал? На должность, на карьеру? Но ведь совсем другая область! Что мог ему предложить Иван Васильевич - место инженера РТС? Так ведь ни у него, ни у дочки и в мыслях нет уехать из Минска. Куда там! Работой своей довольны и она и он.
А потом это обидное сверху вниз: что с тебя возьмешь, с пенсионера! И родственное утешение: не горюй, старик, как-нибудь проживем. Уже раза два пытался похлопать по плечу. Выработанный иммунитет помогал Ивану Васильевичу все стерпеть. Хотелось лишь одного: до конца понять этого человека, своего зятя. Правда, иной раз, особенно теперь, когда столько свободного времени для раздумий, становилось горько. Жил, работал ради детей, а своих собственных не очень-то сумел воспитать, одна Лада радовала. А зятя за три года жизни бок о бок не только не смог перевоспитать, передать свое отношение к вещам, к людям, да хотя бы просто отшлифовать, но даже разобраться в нем как следует не сумел. Не преувеличил ли ты, Иван, свои силы и возможности? Может быть, так и во всем? Нет, согласиться с этим не может. Да и жизнь не однажды подтверждала, что, несмотря на ошибки и слабости, он верно служил идее и правде.
Геннадий стоя просматривал газеты. Вдруг довольно хохотнул:
- Ни одного слова о нем. Как корова языком слизала. А мои ребята все еще пьют, его поминая.
- И ты с ними?
- А я себя не отделяю от народа!
- Ого!
- Что - ого? - настороженно, почти с вызовом спросил зять.
Иван Васильевич не ответил. Рассуждения Геннадия о политике удивляли наивной примитивностью и путаностью. Раньше Антонюку не раз становилось стыдно, что человек, живущий под одной с ним крышей, студент, мелет порой такую чушь. Потом научился пропускать мимо ушей политические благоглупости зятя, не обращать на них внимания. Последние события Ивану Васильевичу почему-то не хотелось ни с кем обсуждать, тем более с таким "политиком", как этот самодовольный инженер, приехавший с единственной целью - съесть вкусный обед, приготовленный тещей. Так давай, брат, про обед и говорить будем!
- Не был бы ты скупердяй, так захватил бы по пути бутылочку. Глядишь, веселее обедалось бы.
Геннадий хохотнул уже совсем иначе. Но в этом хохотке Иван Васильевич уловил смущение - все-таки ему неловко приходить каждый раз на тестеву чарку.
- Деньги у Майи. Попробуйте выпросить у нее.
- Кто ж это ее перевоспитал? Зять не понял.
- Майя была щедрой девушкой.
- Легко быть щедрой за отцовский счет! Иван Васильевич усмехнулся:
- Дорогой зять! Ты высказал мудрейший афоризм. За него - с меня чарка! На Новый год.
- Кабы сегодня, - разочарованно протянул зять, не уловив иронии. Но тут же весело хохотнул и полез в книжный шкаф, где стояли тома энциклопедии.
- Поспорил с одним на коньяк. Когда царствовала Елизавета?
Геннадий листал том, повернувшись спиной. Иван Васильевич разглядывал эту широкую спину, толстую шею, которую тот по старой моде, по-крестьянски брил. После окончания института зять как-то сразу раздался вширь. Иван Васильевич с иронией подумал, что парень прогадал на этом. Раньше донашивал его костюмы, чуть потертые, но из дорогого материала. Теперь его костюмы не налезают, из меньшего не сделаешь большего. И Геннадий должен покупать сам. Однако на дорогие, видно, Майя денег не дает. Носит самые дешевые - "не отделяет себя от народа".
- Во гад, он выиграл. А я думал… - Геннадий озабоченно поскреб затылок. - Ведь я по истории имел пятерку.
Вот эта его наивность тоже удивляла: если он по какому-нибудь предмету еще в школе имел пятерку, то ему казалось, что лучше его этот предмет никто не знает и не может знать. Как-то он совершенно серьезно сказал:
- А что они знают, эти академики! Только деньги гребут.
Иван Васильевич давно приметил, что Ольга стала побаиваться оставлять их один на один, тестя и зятя. Может быть, поэтому позвала:
- Лада разрешила включить телевизор. Пожалуйста, прошу вас, товарищи мужчины.
Лада сидела в кресле, равнодушная ко всей бытовой суете. Отца подчас пугала эта способность младшей дочери "выключаться". Только что была земная, веселая, шаловливая и вдруг - будто поднялась в космос, гамма-частицей в бесконечные просторы Вселенной. На экране два известных актера из кожи лезли вон, стараясь насмешить телезрителей. Но шутки их скроены из бородатых анекдотов, которые Иван Васильевич слышал еще в молодости. Смеялись Ольга Устиновна и Геннадий. Вдохновленный передачей, зять начал рассказывать свой анекдот.
- Иван Васильевич, про пенсионеров - слыхали? Два старичка сидят в сквере. Поднялись… А тут ветер подул. Закачались, схватились друг за друга, чтоб удержаться на ногах. Потом один спрашивает: "А что завтра будем делать?" - "Если не будет ветра, к девочкам пойдем", - отвечает второй. К девочкам! Го-го!..
Ольга Устиновна смотрела на мужа со страхом: ее обидела бестактность Геннадия, однако пробрать его не решалась. Чтоб успокоить жену, Иван Васильевич заставил себя засмеяться. Анекдот он слышал сто раз, сам рассказывал, зятя своего хорошо знал, а потому это его не задело. Но на хамство надо иногда тоже отвечать хамством.
- Молодые, муж и жена, такие вот, как вы с Майей, долго думали, что подарить матери на именины. И наконец придумали: "Подарим ей самое дорогое, что у нас есть. - нашего первенца. Пусть бабушка тешится!"
Зять хохотнул. Майя вспыхнула и вышла из комнаты. Ольга Устиновна укоризненно покачала головой:
- Хоть бы детей не трогали в своих глупых анекдотах. Лада простонала:
- О, бог мой, какое убожество!
И хотя сказала она, вероятно, о том, что шло по телевизору, потому что тут же в сердцах выключила, но Ивану Васильевичу подумалось, что это - о них, и Ладины слова больно обожгли. Верно, убожество! Это преждевременное положение пенсионера помимо воли делает его мелочным, засасывает в трясину быта, семейных проблем, не стоящих иногда и выеденного яйца. Вместо того чтобы каждое утро узнавать, как идут работы по осушению Полесья, он должен интересоваться, был ли "желудочек" у Стаса, перед тем как отвести его в детский сад. Настроение испортилось.
Кена, безотказный семейный сейсмограф, сразу же почувствовала толчки его души. Насторожилась, как испуганная птица. Хорошо, что в доме есть Лада. Недаром ей дали такое имя. Правда, и она часто портит настроение и делает это вполне по-современному, с использованием новейших достижений физики. Но. по сути, только она одна и может поднять настроение отца. Лада стояла у окна и читала стихи.
В песне любой
Отстоялась любовь.
В каждой звезде
Отстоялось
Время везде.
Всех заставила слушать с большим вниманием, чем слушали телепередачу. Даже Геннадия, который считал стишки детской забавой, а писателей - вралями.
"Разве они пишут правду? Выдумывают все". Майя остановилась в дверях. Мать сидела у стола, по-крестьянски, по-старушечьи подперев кулаком щеку.
А каждый вздох возник
Сперва
Как крик.
- Госпожа литераторша, кто это? - спросила Лада старшую сестру.
Майя пожала плечами.
- Евтушенко, - уверенно ответил Геннадий. Ивану Васильевичу спазм сжал горло. Он смотрел в пол, не хотел, чтоб кто-нибудь увидел его глаза, влажные от умиления и гордости. Дитя мое! Сколько вмещает твоя маленькая головка! Зачем тебе еще эти стихи?
- Гарсиа Лорка, - сказала Лада и предложила; - Давайте, интеллигенты, обедать.
После обеда пришли гости. Нежданные. Без приглашения. Валентин Будыка с женой. Давно они уже не заходили просто так, на огонек. Ольга Устиновна не жаловала теперь Валентина, который когда-то, в первые послевоенные годы, чуть не каждый день заглядывал и в которого она тогда была даже немножко влюблена, разумеется, абсолютно тайно (у какой женщины не бывает таких тайн!). И хотя Будыка, не в пример другим друзьям, не отвернулся, не забыл, но заходил запросто все реже и реже. Это обижало Ольгу, горько было разочаровываться в близких людях.
Но сейчас гостям обрадовалась. От души. За мужа. Они что ласточка, которая весны не делает, но является самой верной ее приметой. Может, наступит еще весна и у Ивана в жизни? Будыка - проныра, он первым доведывается обо всех переменах. Он на "ты" с министрами. Захотелось, чтобы мужчины по-старому хорошо посидели, побеседовали. Расчетливо вела она в последнее время хозяйство, но тут расщедрилась - послала зятя купить коньяка и шампанского. А когда тот принес, в надежде что и сам угостится, Ольга Устиновна тайком попросила Майю увести мужа в кино, чтобы не помешать беседе. Приказ жены - высший закон, и Геннадий должен был покориться.
Мужчины сидели в кабинете. Милана Феликсовна помогала хозяйке варить кофе, готовить закуски. Ольга Устиновна не спешила, чтоб дать мужчинам поговорить с глазу на глаз. Гостья тоже не торопила, хотела побыть на кухне, чтоб все осмотреть, потому что кухня красноречивей, чем парадный стол, расскажет, как живет сейчас семья, какой у нее достаток. В то же время гостья показывала себя, свои наряды.
- Олечка, как мне фартучек, а то не пострадала бы моя обнова. Ну, как мой костюм? Ты что-то молчишь?
Костюм был сшит отлично. И материал исключительный. Манжетки и воротничок из соболя. Жена Будыки одевалась с большим вкусом, на зависть многим женщинам вообще следила за собой. Пятьдесят лет, а как девушка - по фигуре, конечно, не по лицу: тут скрыть годы не могла никакая косметика, наоборот, казалось, чем больше ее, тем явственней проступает возраст. Ольга Устиновна от души похвалила костюм:
- Научились у нас шить наконец.
- У нас?! Что ты! В Вильнюсе шила. Клепнев устроил. Он знает всех лучших портных во всем Союзе. Бандит, но полезен. Хочешь, я тебя туда свезу? Будыка даст машину…
- Что ты, Миля! Куда мне в Вильнюс! В ателье напротив дома сходить некогда. Да и деньги! На мой заработок да Иванову пенсию…
- Будыка говорит, что Ивана вернут на работу. Мой же всегда все учует, да еще имея такую гончую, как Клепев… Я часто говорю Вале: "Твоей бы прыти хоть немножко сыну…" Ум отцов, а ухватка… Особенно с девушками… Мой в молодости черт был… А сын…
"Черт" этот, Валентин Адамович, красивый и монументальный, в черной тропке, сшитой не хуже, чем костюм его жены, засунув большие пальцы в кармашки жилета, расхаживал по комнате перед хозяином, который с ногами забрался на широкую тахту и казался там, в тени - горел один торшер у стола, - мальчиком.
- Слышал, что сказал Дуглас Хьюм в своем последнем интервью о наших переменах?
- Не имел счастья присутствовать на его пресс-конфеенции.
- О, типично английский юмор! Говорит: парадоксально, как все в двадцатом веке: самый речистый деятель сошел со сцены, не сказав ни слова.
- Аккуратно ты слушаешь некоторых брехунов, - не без язвительности бросил Антонюк.
Будыка раскатисто захохотал, словно гром прокатился, пост затихая. Иван Васильевич подумал, что зять его хохочет слишком коротко, а этот ученый муж слишком долго. По рангу.
- Мне присылают бюллетень зарубежной информации.
- Хорошее у тебя настроение сегодня.
- А почему бы ему быть плохим? Все, что делается, делается к лучшему. Послушай людей, от которых ты оторвался.
"Еще один из тех, кто "не отделяет себя от народа", как мой зять."
- Где мне слушать! На "инфарктштрассе", где прогуливаются пенсионеры?
- А что ты скажешь на такое сообщение: есть мысль вернуть тебя на работу?
Антонюк почувствовал, как забилось сердце, кровь ударила в виски. Но вслед за мгновенной радостью - злость.
- А я не хочу. Мне хорошо в пенсионерах.
- Понравилось сидеть в кустах? Не ври, Иван. Скажи кому другому, по не мне. Я тебя знаю как облупленного. Насквозь вижу. Твоя партийная совесть, твоя энергия…
- Люди меняются, дорогой Валентин Адамович. У тебя давно уже не было охоты заглянуть мне в душу… А я теперь не тот…