- Не попрекай. Ты знаешь, как я был занят это время. Представляешь, что значит докторская?! Из всех твоих качеств я знаю два, которые причинили немало хлопот и тебе и другим, - упрямство и гордость, прямо-таки шляхетская, как у моей жены…
- У меня еще всегда было собственное мнение. Не забывай, пожалуйста, об этом.
- Из упрямства и гордости ты можешь отказаться. Ну и дурак будешь! Через год-два о тебе забудут. А ты мог бы еще поработать с пользой… для народа.
- Ты уговариваешь так, будто к себе сватаешь.
- О, если б мне тебя отдали, я нашел бы для тебя должность, хотя ты и не техник!
- Клепнева заменить не могу.
- Что ты мне колешь глаза этим Клепневым! Ты держал возле себя Кацара, я - Клепнева. Когда по уши загружен работой, наукой, общественной деятельностью, необходимо, чтоб тебе помогал такой вот организатор… Иначе запаришься.
- Мне обидно за Кацара, что ты равняешь его с Клепневым. Кацар был специалист, светлая голова, лучший референт по экономике. Человек сгорел на работе.
- О покойниках говорят только хорошее. Знаю. А ты скажи обо мне, живом, доброе слово. И даже о Клепневе.
О таком, каков он есть, со всеми его грехами. А я скажу о тебе. В этом суть товарищеской взаимопомощи.
- А как с критикой? - прищурился Антонюк, с интересом разглядывая дородную фигуру друга.
Будыка захохотал, опять так же - длинно, раскатисто.
- А тебя, Иван, с твоих принципиальных позиций ничем не собьешь. - И, прервав смех, сказал серьезно - За это я тебя люблю. За чистоту твоих намерений.
- Спасибо. Давно уже не слышал я признаний в любви.
- Не иронизируй. Иван, над самым святым - над дружбой. Имей в виду, ирония портит человека. Можешь стать скептиком и циником. Сам себе перестанешь верить.
- Не волнуйся. Моя вера в себя весьма прочна.
- Только в себя?
- И в добрых людей.
- А меня к каким причисляешь?
- Тебя? К средненьким.
Будыка не загремел хохотом, а неожиданно рассыпал незнакомый мелкий смешок, недолгий - словно горсть бус уронил на пол.
- Благодарю. Могу надеяться в будущем на более высокую аттестацию?
- Постарайся.
- Ох. Иван. Иван… Представляю, каково Ольге с тобой. С таким характером…
- Захотелось поплакать над ее судьбой? - Антонюк одним махом, с акробатической ловкостью, спустил ноги, сунул их в тапки, вскочил, готовый, казалось, к драке. - Плакальщик! - И выругался.
Валентин Адамович стоял посреди комнаты спокойный, добрый, с высоты своего роста смотрел на друга и улыбался ласково, почти с умилением, как бы говорил: "И такого я тебя люблю!"
- Ты, Иван, меня удивляешь и восхищаешь. В партизанах при всей энергии ты иногда казался флегматиком. Самый рассудительный командир!.. А под старость становишься холериком… И холерой! - И засмеялся, не захохотал, а засмеялся естественно.
Смех этот, знакомый еще с тех времен, когда они спали в одной землянке, удивительным образом подействовал на Ивана Васильевича: как свежий ветерок, вмиг сдул раздражение, злость. Захотелось броситься на этого монументально-величавого богатыря, повалить на пол, испачкать, измять его добротный костюм.
"Валька, черт, я тебя тоже люблю, хотя ты и свинья!" Хотелось крикнуть, засмеяться. Однако не крикнул. Только ткнул Будыку кулаком в мягкий живот. Сказал радушно:
- Пошли, пузан, коньяк пить.
За столом сиделось хорошо. Весело. Вспоминали разные приятные пустяки из прошлых встреч, из совместных поездок на курорты. Шутили. Женщины цедили шампанское. Мужчины помаленьку глотали "медведя". Но беседу их неожиданно прервали. Сперва - телефонным звонком. Попросили Будыку. Он минутку послушал, сказал:
- Ладно. Заходи.
- Кто это? - спросил Иван Васильевич.
- Клепнев.
- Клепнев?!
- Он едет сегодня в командировку в Москву. Надо подписать одно письмо.
Что ж, надо так надо, у ответственного работника нет покоя ни в выходной, ни в гостях. Антонюк это знал по своей работе. Клепнев заглянул из коридора, увидел накрытый стол, сделал вид, что смутился, долго и многословно извинялся перед хозяйкой. Ангел, а не человек. Воплощение высокой этики. Иван Васильевич сразу отметил: Клепнев с ним снова на "вы" - уважительно, не так, как на последней охоте в Беловеже.
"Ишь, барометр, собачий сын!" Но в то же время было и приятно.
Еще раз извинившись, Клепнев сказал, что раздеваться не будет, так как очень спешит - до поезда всего три часа, а у него еще не собран чемодан. Будыка, не читая, подписал какие-то два документа и, возвращая их Клепневу, спросил:
- Так, может, примешь с нами на дорогу? Эдик проглотил слюну и облизал толстые губы.
- Если хозяева разрешат…
- Пожалуйста, пожалуйста, - от души пригласила добрая Ольга Устиновна, которая в тот вечер готова была принять хоть сотню гостей.
Клепнев вышел в коридор, снял свое шикарное, короткое - по последней моде - и легкое, на поролоне, пальто и вернулся назад… с бутылкой кубинского рома. Одна Ольга Устиновна, которая улавливала каждое душевное движение мужа, видела, как Ивана передернуло, как он изменился в лице. Испугалась. Взглядом просила, умоляла, чтоб молчал. Зачем портить такой вечер? Когда Клепнев выпил рюмку, другую и вошел в свою привычную роль всезнайки и болтуна, Иван Васильевич вдруг тихонько охнул и схватился за сердце.
- Ваня! Что с тобой? - Жена не на шутку испугалась.
- Все то же. Спазм. Дай валокордин.
- Может, вызвать врача?
- Нет, не надо. Я полежу. О, о, как сжало!
Будыка н Клепнев осторожно, под руки, отвели его в кабинет и уложили на диван. Ольга Устиновна дрожащими руками накапала лекарство.
- Я вызову "неотложку".
- Да погоди ты. Знаешь же, что я не люблю этих эскулапов. Сразу колоть начнут.
Потом слышал сквозь дверь: где-то в коридоре озабоченно шептались Ольга и Будыка. А Клепнев тряс над фужером кубинский ром: выдумали такую замысловатую пробку, что приходится основательно потрясти, чтоб налить. И пил залпом. Слишком дорогая штука, не бросать же. Вот свинья! Валентин Адамович вошел на носках, чтоб не скрипели ботинки.
- Ну, как ты?
- Ничего. Немного лучше. Прости, что испортил обедню.
- Что ты, чудак. Ты прости, что мы ворвались. Однако не думал, что ну тебя моторчик начал сдавать… Подкосили они тебя, эти два года… отдыха. Ну, лежи. Мы пойдем. Будь здоров.
На прощание Клепнев из-за двери, приглушенным голосом, провозгласил тост:
- За ваше здоровье, Иван Васильевич, - и дважды потряс бутылку.
Проводив гостей, Ольга Устиновна на цыпочках, в одних чулках, вошла и встревожено спросила:
- Как ты, Ваня?
В ответ Ваня подкинул чуть не до потолка ноги, скатился на пол и пошел… на руках. Перед женой перекувыркнулся через голову и встал на ноги.
- А вот так!
Ошеломленная женщина сперва испугалась, потом засмеялась, наконец беззлобно упрекнула:
- Как тебе не стыдно! Так напугать! А я думаю: что "все то же"? Какие спазмы? И валокордин одна я пью.
- Прости, Ольга. Но когда я подумал, что придется три часа слушать болтовню этого проходимца… да я теперь и не верю, что он сегодня едет в Москву… мне и вправду чуть не стало дурно… Сидел и ломал голову: что придумать?
- Да уж придумал! А хочешь, и я тебя удивлю. Милана сватала Ладу… за Феликса… Говорит, он признался, что Лада ему нравится.
- Ну и ну! Что ж ты ответила?
- Ничего не ответила. Но подумала, что, может, и неплохо бы… Свои люди…
Иван Васильевич нахмурился.
- Свои! По мне, так пусть лучше она уезжает в Африку. Не люблю обывательских сговоров. Не хватало Ладе искать богатого жениха!
Ольга Устиновна тяжело вздохнула.
Глава III
Заведующий сектором вышел из-за стола навстречу. Жал руку с такой приветливой улыбкой, что Ивану Васильевичу тоже хотелось засмеяться. И потому, что отлично знал все приемы официальной обходительности, и потому, что в самом деле было хорошо. Настроение почти праздничное. Многое радовало… За широким окном кружились снежинки. Первый снег. Первый день зимы. Светлеет земля, светлеет душа человека. Выпала добрая пороша. А через два дня начинается охотничий сезон. Тут уже не только посветлеет душа старого охотника, а запоет на все лады.
Радовало, что наконец позвали сюда, в этот высокий дом. Ничуть не задевает самолюбие, наоборот - даже приятно, что первым принимает его же выученик, бывший сотрудник того учреждения, которым он, Антонюк, долго руководил. Растут люди. Когда-то был тощий нескладный паренек, который первое время боялся начальства и всегда ходил в неглаженых брюках с пузырями на коленях. А теперь вон какой красавчик! Высокий, подтянутый, как хороший спортсмен, костюм - с иголочки. Это Антонюку, пожалуй, не очень нравится. Слишком уж шикарно и модно одевается молодое поколение ответственных работников. Что твои дипломаты. Ивану Васильевичу кажется, что такое внимание к своему внешнему виду отнимает много времени, а главное - появляются черты женской психологии: вместо того чтоб почитать серьезную книжку, мужчина начинает рассматривать журналы мод и завидовать тому из своих коллег, кому удалось достать самый модный плащ или шляпу.
Леонид Мартынович не вернулся за свой полированный стол, а пригласил Ивана Васильевича к простому, за которым проводятся короткие рабочие совещания. Сам сел напротив. Снова приветливо улыбнулся.
- Как. здоровье, Иван Васильевич?
- Спасибо. Не жалуюсь.
- Хотя что я спрашиваю! Вчера там, - Леонид Мартынович показал пальцем на потолок, - кто-то вот так спросил: а как его здоровье, Антонюка? А Петр Федорович говорит: да он же неизменный король наших охотников. Король! - засмеялся вчерашней шутке руководителя. - Как видишь, разговор о тебе шел на высоком уровне.
- Спасибо.
- Как охотничье счастье? Что сбил, кроме ног?
Человеку хотелось пошутить. Но Антонюка вдруг словно что-то сковало. Что - и сам не мог понять. Нетерпеливое ожидание, что ему предложат, или это "король"? Или, может быть, то, что молодой человек этот, по возрасту в сыновья ему годится, так вот начал разговор, слишком уж запанибратски?
- А знаешь, я был в Чехословакии. И нас повезли на охоту. Так они там в самом деле выбирают короля. И этот удивительнейший ритуал, я тебе скажу, интереснее самой охоты. Они еще судью выбирают и прокурора… Целый спектакль разыгрывают. Стоило бы нашим перенять…
- Мы выбираем председателя… по рекомендации Комитета по охране природы, - без улыбки сказал Антонюк. Но Леонид Мартынович принял это за остроумную шутку.
- Председателя и то по рекомендации! Ох, это мы умеем - засушить живое дело!
Тут уж и Антонюк улыбнулся, но совсем по другой причине: над молодым человеком, который считает себя на такой высоте, с которой разрешается уже обобщенная самокритика: "умеем засушить…". Захотелось по-отечески посоветовать: "Мальчик, не повторяй слова тех, кто стоит над тобой. Не все они мудрецы, афоризмы которых надо заучивать. Оставайся самим собою". Надо бы ему сказать. Да как ты скажешь при такой ситуации! Не поймет, обидится. Между тем Леонид Мартынович как будто прочитал мысли Антонюка. Подобрался вдруг, стал серьезным по чину. И тут же заговорил о деле.
- Иван Васильевич, я думаю, ты догадываешься, зачем тебя пригласили? Мне поручили передать: есть мнение, что надо тебе вернуться на работу. Отдохнул малость - хватит. Нам надо, засучив рукава, всерьез заняться сельским хозяйством. От слов перейти к делу. По-научному взяться. Волюнтаризм много навредил…
"Какие емкие определения мы находим, когда надо что-нибудь осудить. И удобные. Главное - удобные". Иван Васильевич вздохнул. Леонид Мартынович понял его вздох по-своему.
- Я понимаю: нелегко после такого перерыва взвалить на себя этот груз. Но нужно, Иван Васильевич. Тебе предлагают интересный отдел…
- Я вернусь только на прежнее место.
У заведующего сектором вытянулось лицо. Он растерялся, потому что никак не ожидал, что этот отставник может выдвинуть такое требование. Да и сам Антонюк, идучи сюда, не думал о должности. Если бы предложили еще более низкую - обыкновенным рядовым служащим, - он, наверное, согласился бы. Не будь такого вступления - о волюнтаризме и прочем… После же такого разговора стало ясно: умные люди хотят его реабилитировать. Однако почему же только наполовину? Уступка его бывшим противникам? Теперь эти люди молчат, прячутся за удобным словом. Почему же он сам должен дать им основания думать, что они, пускай хоть на половину, на четверть, были тогда правы, поступали принципиально?! Нет, дорогие мои! На такие компромиссы Антонюк никогда не шел! Или - или!.. "Мне не место важно, а признание моей правоты, ваших ошибок. Признание не на словах - на деле. Слов я слышал много. Они потеряли для меня цену".
- Иван Васильевич, не мне, разумеется, учить вас житейской мудрости, - совсем иначе, проще, уже без панибратства, без похлопывания по плечу сказал Леонид Мартынович. - Вы хорошо знаете, как это делается. И я уверен, понимаете, что, во-первых, у нас нет оснований освобождать сейчас Андрея Петровича… Руководил он…
- Плохо руководил.
- Ну, это ваше частное мнение. Мы же придерживаемся другого… А потом… неужто вы думаете, что все так легко признают, что они тогда, выступая против вас, ошибались?
- О нет! Только наивный юнец мог бы так думать. Но именно потому, что я этих людей знаю, я не могу согласиться с таким, простите, половинчатым решением. Мне не толстый портфель нужен и не высокое кресло… Я сорок лет служу партии! И вы можете по анкете увидеть - не на теплых местах… А как солдат. Куда партия приказывала, туда шел.
- А теперь решили поставить ультиматум?
- Нет. Не сам я попросился на пенсию. Меня послали… И я могу остаться на этой "должности".
- Я понимаю вас, Иван Васильевич. Однако советую п вам хорошенько поразмыслить… Вас поддерживают очень серьезные и ответственные люди. Но разжигать им из-за вас страсти… в такое время… когда нужна консолидация всех сил…
- Каких сил? Лично я всегда считал позорным консолидироваться с перестраховщиками.
Леонид Мартынович покраснел. Ему было трудно. Трудно говорить с этим многоопытным человеком. А главное - тревожила мысль, что он, молодой руководитель, не справился с миссией, порученной ему и казавшейся сперва такой простой: перекинется словечком о погоде, охоте, потом скажет о деле, Антонюк поблагодарит, обрадованный и предложением и тем, что заведующий сектором с ним держится вот так дружески… Однако нет, не так просто!
- Ах, Иван Васильевич! Утратили вы ощущение реальности… Не хотелось мне говорить вам о неприятном… Но должен подкрепить один свой тезис примером… Не успели мы подумать о вашем назначении, как тут же - кто-то палку в колесо. Нет, лично я считаю, что это случайное совпадение. Но некоторые товарищи думают иначе… Поверьте, мы совсем не хотели придавать этому значения… Не хотели даже говорить вам. Не такие ваши годы, чтоб разбирать, пробирать, воспитывать… За кем не водятся грехи молодости!
Антонюку сперва хотелось резко спросить: "А нельзя ли без подушки?" Но тут вдруг догадался, о чем речь, и съежился, замер, готовый к любому удару. Черт с ним, пускай подстилает соломку, подушки, что хочет. Пускай тянет. Но смотреть в глаза этому молодому человеку прямо, открыто, как смотрел в течение всего разговора, больше не мог. А тот вытаращился, прямо сверлит взглядом, хочет заглянуть в душу. Может быть, потому и тянет. Не бьет сразу.
- И все же… Иван Васильевич! Все же… Лет двадцать назад вас могли разобрать, могли записать. После собрания - посмеяться. Но тогда смех был бы совсем другой. Известно - мужская психология. Многие сказали бы: не промах! А представьте теперь. Пенсионер… Жена, взрослые дети, кажется, внуки есть… Так? Сенсация! Иван Васильевич! Сенсация! Нездоровое смакование… Вот почему есть мнение: не давать письму хода… Но попросить вас…
- Анонимка? - коротко спросил Антонюк, сверкнув глазами.
- Пишет, видимо, директор школы, где работает, - Леонид Мартынович взглянул на бумажки, лежавшие сбоку, - Надежда Петровна. Вот почему я считаю, что это случайное совпадение. Как директор сельской школы мог узнать?.. Вы с ним знакомы?
"Нет, это не совпадение, дорогой Леонид Мартынович. Я был знаком с директором школы. Тот директор никогда ничего не написал бы. Но я был там в последний раз семь лет назад. За это время мог смениться не один директор. Если скажу, ты. наверное, поверишь, потому что для тебя главное - получить подтверждение того, что ты будто бы отрицаешь. Правда, тебе страшно хочется еще и другого: чтоб я признался, рассказал о своей интимной жизни. Ты прямо руки потираешь от вожделения. И пронизываешь меня взглядом, как рентгеновскими лучами. Но ничего ты не увидишь! И ничего я тебе не скажу. Не надейся. Не потому, что это глубокая тайна наших с ней сердец. А потому, что это для меня свято. И больно. Ты ждешь, что я попрошу дать прочесть письмо? Ты приготовил его в надежде, что я начну оспаривать или оправдываться. Нет, письмо меня не интересует, потому что я знаю, что в нем. Там правда факта. Можете ему верить, факту. Но не ждите от меня исповеди!"
Антонюк встал, открыто посмотрел Леониду Мартыновичу в лицо, усмехнулся.
- Письмо это можете хоть в газете публиковать. Есть такая возрастная граница, когда все, что за ней, уже не трогает, оно уже не твое, а того, кто остался там, за этой границей… Тот Антонюк, которого ты хотел испугать, - там. Да и он был не из пугливых, как ты знаешь…
Заведующий сектором, такой самоуверенный, важный в начале разговора, растерялся, как школьник. Покраснел. Вскочил с кресла.
- Иван Васильевич! Иван Васильевич! Вы меня не так поняли… Да разве я хотел… Я ведь просто… Если что - простите. Но прошу вас, подумайте о нашем предложении. Не торопитесь.
Кружились снежники. Печальные старые липы в сквере одевались белым цветом и потому, казалось, молодели. Вот только вороны, старые, черные, никогда не молодеют, зловеще каркают. Вороны навевают невеселые мысли. Но можно посидеть на запорошенной снегом скамейке, поглядеть на молодежь, на долговязых парней, что всегда, в дождь и снег, ходят без шапок, на девушек в пальто и ярко-пестрых шапочках или косынках, говорливых, возбужденных, как Лада; подумать о дочери, о сыне, который, верно, дежурит где-нибудь у экранов локатора, охраняет небо, и успокоиться. Мысли о детях, чужих и своих, нельзя сказать, чтобы всегда успокаивали, но могут вернуть хорошее настроение.
Из служебного входа театра по одному выходят актеры, усталые после репетиции, поднимают воротники, прячутся от снежинок. Старшие - всё знакомые, даже друзья. Антонюк любит их талант. Но сегодня ни с кем встречаться не хочется. Выслушивать жалобы на директора или режиссера. О нет! Сегодня для него это что соль на свежую рану. Лучше подальше куда-нибудь. Если б можно было сейчас очутиться в лесу. В тихой, печальной пуще, где слышно, как шуршат по ветвям снежинки. И нет ворон. В лесу их нет. В зимнем лесу.
Кружат снежинки. Мелькают ярко-красные, голубые, зеленые, желтые шапочки, платочки. Спешите, дети. Хотя, может быть, и не стоит так уж спешить. Но нельзя и отставать, а то выбьешься из общего течения, занесет тебя в тихую заводь и затянет илом. Самое страшное - преждевременная пенсия.