Даурен посмотрел и расхохотался.
- Ну, птица здесь ведет себя прямо как в московском зоопарке. Там есть тоже такой пруд на новой территории. Но в нем всего с десяток метров, а тут целое море! Чем только не богата эта земля! Чего только в ней не отыщешь! А насчет меди... Ну, ничего, ничего, поработаем, отыщем, откроем.
- Товарищи, мотор заправлен, пора ехать, здесь этих чудес без конца и края! Не пересмотришь! - крикнул Еламан.
И они поехали. Теперь они держали путь уже на восток, в самую Саятскую степь, на место работы экспедиции.
5
Любимым местом у Дамели в Саяте была вершина сопки Акшоны. Сопка эта находилась у самого поселка, и нынешним летом у ее подножья пробурили глубокую скважину. С вершины сопки открывался чудесный вид на окрестности, и Дамели могла часами смотреть на рабочих, копающихся вокруг скважины, на дощатые крыши бараков, на вышки, похожие на ветряные мельницы без крыльев, - и дальше - на пустую серую степь. Приходила сюда Дамели утром, а уходила уже вечером. Сидит читает, и никто ее здесь не видит и никого ей не нужно. И сейчас в руках ее книга, но глаза только скользят по строчкам. Она думает о другом.
...В тот злосчастный день, вспоминает она, Хасен увел ее далеко за околицу. Там он сам опустился на большую глыбину и ее усадил рядом.
- Дорогая моя, - сказал он, обнимая ее за плечи, - этот день должен быть счастливейшим в моей жизни, но... впрочем, решай сама. Сегодня, - сказал я сам себе, - Дамели Ержанова становится Дамели Ажимовой... Пусть так, но пока она еще Ержанова, ей нужно узнать все... Вот я и решился... - Старик вынул из кармана трубку, неторопливо набил ее (желтый палец дрожал) и продолжал:
- Да, я и решился. Давно надо было это сделать, да все язык не поворачивался. Все медлил, мямлил, раздумывал...
- О чем, отец? - со страхом спросила девушка.
- Сейчас скажу, - вздохнул Хасен, опустил голову, просидел так с целую минуту - не отец я тебе, Дамели, совсем не отец, - девушка приглушенно вскрикнула, и лицо ее сразу стало мокрым от слез. - Стой, не перебивай, не отец я тебе, а дядя. Твоя мать скончалась от родов, а отца в ту минуту около нее не было, он добровольно ушел на фронт с первого же дня войны, и с тех пор про него никто ничего не слышал. Ну, об этом после. Да, вот так, об отце твоем ни слуху, ни духу. Пропал. А тут и мне пришла повестка: явиться в военкомат.
- Так Даурен Ержанов ваш родной брат? - воскликнула девушка.
- Брат, брат! Брат, милая. Твой отец - мой брат, учитель этого прохвоста, отца твоего нареченного. Но об этом тоже после. Ты слушай и не перебивай, мне и так не легко говорить. Ведь меня тут прозвали сумасшедшим. "Сумасшедший хазрет Хасен", - так говорит Ажимов, что греха таить - есть у него для этого повод: я ведь вернулся с ранением черепа. Ах, да что это я все не про то! Так вот, пришла мне повестка явиться с вещами. Ну, куда тебя девать? На счастье, полюбилась ты одной женщине. Соседка она была твоей матери по палате. Койки их рядом стояли. Ребеночек-то у нее родился мертвый, вот она и тосковала: в общем, взяла она тебя из роддома к себе. Я это за великое счастье почел. Посмотрел я на тебя последний раз, подержал в руках, поцеловал и ушел на призывной. А оттуда сразу на фронт. Два года на передовой пробыл, а на третий - слепое ранение в голову, и полгода пролежал в госпитале. Признали неспособным к несению службы и отправили домой! Прихожу, - в руке костыль, на голове повязка. Устроили работать кладовщиком в Геологострое, место не прибыльное, но тихое, чистое, спокойное. Стал приходить в себя, и вдруг вызывает меня начальник и начинает гонять. Твой брат, говорит, добровольно перешел к немцам, и нет ему теперь места на советской земле. А ты уходи, уходи, мы брата изменника держать не можем. У нас работают только надежные люди. А почему я ненадежный? Я надежный, и брат мой надежный, и ни черта он сам в плен не сдался, может, только захватили раненого... А этот на меня тигром. А если раненый, то пореши себя, а врагу в руки все равно не давайся... Так мне, мол, мой друг, майор Харкин, объяснил... Послал я его вместе с этим мерзавцем в одно хорошее место, хлопнул дверью и ушел. И начались тут мои беды. Затаскал меня этот проклятый майор. Такой мозгляк, давни - брызнет, словно вошь... Говорить грамотно не умеет. А тоже кричит, орет, подлец, за родину умирать собирается! Это за письменным столом-то! Меня выводит в самострелы. "И ты и брат твой одного поля ягода!" - орет. Ну что делать? А ведь ты значишься, как дочка изменника... Пошел я к этой женщине, рассказал ей все, и перевели мы тебя на мое имя. А сам я в горы, в степи, в леса подался. Сама знаешь, какой я охотник и сколько немцев у меня на счету. Первым снайпером в полку считался. Шесть наград за два года имел - вот только это и удержало обоих подлецов, чтоб разделаться со мной уж по-настоящему. Ну, а тут война стала к концу идти, времена полегчали. Ни тому ни другому до меня уж не добраться.
Я этой женщине и муку, и сахар, и жиры, а иногда и шоколад таскал. Нас тогда очень хорошо за пушнину отоваривали, и жила ты, девочка, без забот. В садик тебя отдали. И тут вдруг, как гром на голову, - письмо от Даурена. Я его давно похоронил, а он, оказывается, жив. Пишет из Сибири. Пишет, что никогда в плену не был, а просто попал в эвакогоспиталь без документов и затерялся. Сейчас работает геологом, женился на своем враче. Я с этой радостью к твоей приемной матери, а та в слезах. Упала ты откуда-то, и у тебя сотрясение мозга. Температура сорок, лежишь без памяти, волосики на голове обрили. Говорят, жива не будешь. Полетел я к тебе в детскую больницу, а меня туда не пускают. Ты уж в палате безнадежных. Видишь, как все одно к одному сошлось. Ну, и не написал ничего Даурену. Чем находить да сразу же терять, лучше уж ничего не находить. И когда ты вышла из больницы, худенькая да голенькая, все жилы насквозь видно, - ничего я и тебе про отца не сказал. Думал, вырастешь - сама найдешь, что ж тебя отдавать какой-то мачехе. Вот так все шло и шло. Школа, университет, работа - я на тебя нарадоваться не мог, пока ты не познакомилась с этим Бекайдаром Ажимовым... но и тогда смолчал. Думал, может, обойдется, а как услышал об этой свадьбе...
- Что, что, отец? - девушка схватила Хасена за руку. - Вы что-нибудь плохое знаете о Бекайдаре?
Она вдруг сразу побледнела.
- О нем-то ровно ничего. - Что может в жизни уж больно плохого-то наделать молодой парень, - горько усмехнулся Хасен. - А вот отец-то его, ученик и ближайший друг твоего отца, - про его пакости я много знаю. Так много, что даже и не расскажешь сразу. Если бы не он, не пришлось бы мне быть вместо твоего отца! Нет, нет, определенно не пришлось бы! - Вот слушай и решай сама: входить тебе в этот проклятый дом или нет. Для меня это, как кинжал в сердце, а там, как знаешь, - и он выложил ей все, что знал о Нурке. Тогда она и написала эту записку.
Вот теперь, сидя на вершине самой высокой сопки в Саяте, далекая от людей, девушка не то что жалела о своем поступке, а просто горько раздумывала. То, что казалось единственно возможным в первой горячке, - теперь вызывало горькие размышления. "Ну, ладно, если все действительно так, - больно, но ничего не поделаешь! А вдруг отец ошибся. Все-таки в чем-то ошибся? Он ведь не геолог, он сам при этом не присутствовал, ему трудно понять все правильно. А я ведь опозорила Бекайдара. Он мне этого никогда не простит. Разве он поймет, что, выйди я за него, никогда бы не посмела бы позвать своего отца в наш дом. Ах Нурке, Нурке, что вы наделали! Зачем погубили нас троих?"
А в это время сам Нурке сидел в своем кабинете и позировал фоторепортеру. Перед ним лист белой бумаги, он задумался с ручкой в руке. Вот сейчас в его голове окончательно отчеканится мысль и ляжет на бумагу - точная, ясная, бесспорная. Над ним портрет. Молодой казах с трубкой в зубах. Это великолепный образец человеческой породы - рослый, красивый юноша с обильной шевелюрой и интеллигентным лицом. Он улыбается. У него сильные крепкие зубы. Он похож не то на художника, не то на киноактера.
Фоторепортер, щелкнув несколько раз аппаратом, снял профессора Ажимова анфас и в профиль за столом и сказал:
- Ну, а теперь я попрошу вас встать к портрету. Ближе, ближе! Голову немного набок - так, чтобы видна была надпись - "Д. Ержанов". Отлично! Еще раз! Теперь лицом к портрету! Нет, нет, вы опять закрыли надпись, а она здесь самое главное. Учитель и ученик! Хорошо! Очень хорошо! Еще раз! Благодарю вас!
В это время вошли в кабинет Жариков с Еламаном, и на них никто - ни профессор Ажимов, ни фотокорреспондент, высокий, длинноногий парень в каком-то немыслимом клетчатом костюме, не обратил внимание.
Нурке подошел к столу, сел и взял ручку.
- Я отпечатаю и принесу интервью на визу, - сказал фоторепортер. Может быть, зачитать вам сейчас запись беседы? Это быстро!
Нурке покачал головой.
- Не надо. Вы же все стенографировали. Вот только я вас попрошу прочесть мне место об Ержанове. Тут нужна крайняя ясность формулировки.
Корреспондент перевернул несколько страниц блокнота и прочел:
"Великий, а может быть, почти гениальный в своих исканиях, он был лишен, однако, свершений и воплощений. Смерть безвременно вырвала его из наших рядов, и теперь нам остается только гадать, что же с ним утратила наша наука".
- Отлично, - кивнул головой Ажимов. Точно и ясно, только, пожалуй, нужно добавить вот еще что: "Он был отличным педагогом - терпеливым, добрым, вдумчивым. Ничего не жалел для своих учеников, и те обожали его". Помню такой случай... Простите, а вам что нужно?..
Это относилось уже к Жарикову. Генерал слегка улыбнулся и протянул бумагу. Он держал ее наготове.
- А, Афанасий Семенович, - лицо Ажимова сразу прояснело (до того оно было хмурое и деловое: большой человек давал интервью, и ему помешали). Рад, рад видеть. Прошу проходить и садиться. Ну, а с вами, молодой человек... - обратился он к корреспонденту, но того уже не было в кабинете: Еламан выпроводил. - Поздравляю вас с благополучным приездом в наши Палестины. - Ажимов любил щеголять исконно русскими словечками. - Я как раз вчера получил телеграмму о вашем назначении, а сегодня вы сами здесь. Хвалю! Вот что значит военный навык. Вы ведь сапер, кажется?
- Нет, пограничник.
- Ах вот как! Да, специальность, что и говорить, немного далекая от нашей, но я думаю, что мы сработаемся. Нужна только добрая воля и взаимопонимание.
- Ну и знания у меня кое-какие есть. Надо только многое возобновить, - сказал Жариков, - двадцать пять лет тому назад я окончил геологоразведочный институт. А в общем, сработаемся, конечно. Моя работа, ваш опыт, - мне сказали, что вы принимаете эту формулу.
Ажимов улыбался все ласковее и ласковее.
- Совершенно верно, - сказал он мягко. - Очень даже принимаю, но только для своих подчиненных, а не для своего начальства. Мой начальник, - а сейчас вы именно мой начальник! - должен знать больше меня. Так повелось с тех времен, когда я впервые выехал в степь вот с этим человеком, - и он показал на портрет.
Жариков мельком взглянул на портрет и кивнул головой.
- Курить разрешается?
- Вам - пожалуйста!
Генерал еще раз взглянул на портрет, почему-то покачал головой, вздохнул и стал уминать табак в трубке.
В лице Нурке вдруг что-то дрогнуло.
- Вот я вижу у вас на трубке написано: "Колыма". Вы что, служили там?
- Нет, - ответил Жариков, - я служил последнее время на афганской границе. Это просто подарок. Один мой сослуживец подарил. То есть, теперь наш общий сослуживец. Я вам немного погодя его представлю. Он...
Вот в это время в кабинет и вошел Даурен с портфельчиком в руках. В черных очках. В запыленной одежде. С легким пыльником через руку. Нурке вдруг приподнялся из-за стола, и лицо его вспыхнуло. Он раздраженно нажал звонок. Появилась секретарша.
- Слушайте, Нина Ивановна, - сказал Ажимов раздраженно, - я ведь просил вас: когда я говорю с кем-нибудь наедине, никого ко мне не пускать.
- Ты не узнал меня, Нурке? - тихо спросил посетитель.
- Что? - в ужасе вскрикнул Ажимов и вдруг побледнел почти до зелени.
- Смотри, смотри, - сказал тихо посетитель, - смотри, сравнивай! - И он с грустной улыбкой кивнул на портрет.
- Даурен, Даурен! - вдруг отчаянно, совершенно по-молодому крикнул Нурке и бросился к старику. Обнял его, сжал, затрясся и заплакал. По-мужски заплакал, бурно, горячо, облегченно. Так они стояли и держали друг друга в объятиях, плакали, задавали друг другу какие-то незначащие вопросы.
- Да как же! Да где же вы были до сих пор, да почему не написали? - спрашивал Нурке и плакал.
А в кабинет уже набились сотрудники экспедиции. Два пожилых рабочих бросились к Даурену тоже со слезами и причитаниями:
- Ой, братец ты мой, - кричал один, - да до чего же ты похудел и постарел. Да где же твои черные волосы! А и зубы у тебя все серебряные. А Жаркын-то, Жаркын, помнишь? Сколько же мы с тобой троп прошли, сколько ущелий облазили!
И тут Даурен увидел девушку. Она стояла, прислонившись к косяку, и дико смотрела на него. Лицо у нее было бледное-бледное, а глаза огромные-преогромные, такие огромные, что ничего, кроме них, кажется, и не осталось на этом лице. Вся жизнь сосредоточилась в них. "Ты? Ты? Ты?" - спрашивали эти глаза, и Даурен повернулся к ней и сказал громко и спокойно:
- Дочка, а ты ведь вылитая мать. И лет вы сейчас одних. Такой я ее увидел в первый раз.
- Отец, - сказала тихо Дамели и пошла навстречу.
Даурен схватил ее за виски, прижал к себе и заплакал сладко, по-отцовски, с болью и радостью. И все глядели на них и вытирали слезы. Даже хмурый Нурке, даже генерал Жариков. И только один человек стоял возле стены и смотрел на все, что происходит, спокойно и сосредоточенно, с чисто деловым интересом.
- Ну, не знаю, не знаю, что из всего этого выйдет, - пробормотал Еламан, выходя из конторы, а дальше шел молча и думал: "А Нурке артист. И книгу не зря, значит, он посвятил Даурену. Уже пронюхал волк, что учитель жив и вот-вот свалится ему на голову! Ах, хитрецы! Ах, лицемеры! А Еламан все нехорош! Да ты Еламану сто очков еще дашь вперед. Перед тобой и майор Харкин дурак и простофиля! Всех обвел, всех обыграл, а сейчас небось струсил. Не выдержали нервы! Заплакал!".
...А с утра Жариков уже ходил по поселку. Одежда на нем еще была военного покроя. Костюм надо было отгладить, но он уже твердо решил, что с завтрашнего дня будет носить только штатское. "Раз и навсегда - хватит! Отвоевался! Какой я, верно, генерал?!"
Он подошел к химической лаборатории. Это был небольшой домик, белый, аккуратный, похожий на украинскую мазанку. Таких много около Воронежа. Перед домиком громоздились ящики с образцами, и рабочие - все молодые парни - перетаскивали их в лабораторию. Было шумно и весело. Дело в том, что в лаборатории за столами, уставленными химическим стеклом, сидели четыре девушки, и о них, верно, и шел сейчас развеселый разговор.
Увидев генерала, ребята замолкли, а один вытянулся и выкрикнул по-военному:
- Здравия желаю, товарищ генерал!
- Здравствуйте, здравствуйте, друзья. - Генерал подошел к ребятам, поздоровался со всеми за руку и представился: - Афанасий Семенович Жариков.
И тут вечный балагур Семенюк - парень лет двадцати пяти - тракторист, заводила, с прической ежиком, поднес руку к голове и воскликнул:
- С благополучным приездом, товарищ генерал! У нас тут все были, и профессора, и академики, и писатели, и художники, только вот генерала не хватало.
- Генерал в отставке, не генерал, дорогой, а полный шпак! - улыбнулся Жариков. - Опусти, опусти руку. Руку к пустой голове не прикладывают, нужна хоть беретка.
Все засмеялись.
- Нам все одно, что в отставке, что не в отставке, - сказал Семенюк. - Главное, что форма. Вот женюсь я осенью на одной красючке, - и он подмигнул в сторону лаборатории, - и приглашу вас. И будет у нас свадьба с генералом! Как у Чехова! Да с такой свадьбой за меня любая пойдет!
- Э, брат, - засмеялся Жариков. - Уж больно ты образованный. Чехова и я читал. Значит, вы пить, а я вам устав пограничной службы читать буду! Нет, не на того напали, ребята. Что это ты вертишь в руках?
- А балванит, - спокойно ответил Семенюк, - мы из него медь гоним.
- Сам ты балванит хороший, - опять засмеялся Жариков. - Нет, я хоть генерал и пограничник, но до того четыре года в геологоразведочном оттрубил. На круглые пятерки учился. Так что, как сказал Гамлет, коростеля от цапли отличить могу. А кто такой Гамлет ты знаешь? Как же так, а небось семилетку кончил? Не годится, друг! Раз других разыгрываешь, сам должен быть на высоте. Ну-ка, возьми свой балванит. Его и в лабораторию таскать нечего. Вот кто его сюда притащил - тот, действительно, как ты говоришь, балванит. И теперь вот что, ребята... - Он обернулся и увидел, что рядом стоит Ажимов и внимательно слушает.
- Передо мной здесь сейчас каждый из вас генерал! - сказал он. - Я ведь двадцать пять лет то в песках, то в степях, то в лесах, то во льдах, в общем - на границе пробыл. И кто хочет добра в работе - пусть мне помогает. Я любой совет приму, выслушаю и поблагодарю. А смеяться мы потом все вместе будем. Вот так, ребята! И тут мне, конечно, особенно нужны вы, товарищ Ажимов. Прямо-таки жизненно необходимы мне ваши советы и указания. Как говорят: побей, но выучи.
Так произошло первое знакомство Жарикова с людьми экспедиции.
А Даурен целые дни пропадал с Дамели на сопках. Отец и дочь сразу подружились. Дамели рассказала отцу про свою жизнь, сначала у тети Насти, потом в интернате, наконец у дяди Хасена и в общежитии университета. Не утаила она ни о своем чувстве к Бекайдару, ни о случае на свадьбе. Отец выслушал ее и сказал:
- Голубка! Правда это или не правда, что тебе сказал дядя Хасен, но дети за отцов не ответчики. Это ты запомни твердо. Каждый отвечает только за себя. И счастье каждый зарабатывает тоже только сам себе! Что ты качаешь головой? Ты не согласна?
- Нет, папа, не согласна. Если сын знает, что отец его преступник или просто очень нехороший человек, не будет и он счастлив.
- А если отец осознал свою вину и страдает?
Дамели подумала.
- Да ведь страдать мало, - сказала она наконец. - Надо еще сделать выводы. А для этого прежде всего нужно покаяться хотя бы перед тем же сыном. А если отец молчит? Какая же тогда польза от его страданий?
- Ну хорошо, отец покается, так что от этого изменится? Сын, положим, узнает все? Как же он должен вести себя дальше? - спросил Даурен.
- А вот это уже дело совести сына. Он должен что-то решить. От этого его решения и будет зависеть его будущее.
- Хорошо. А если все это действительно выдумки больного Хасена, и Нурке ни в чем не виноват? Тогда что?
Дамели нахмурилась.
- Папа, папа, ну зачем хитрить и все путать? - сказала она. - И зачем ты меня обязательно хочешь выставить виноватой? Ведь это значит, что я просто так, по глупости, по капризу осрамила любимого человека в самый лучший день его жизни. Ведь я всю жизнь не найду себе покоя, если это только так. Ой, не мучайте меня так, пожалуйста. Мне без того тяжело.
И она заплакала.
Даурен долгую минуту просидел неподвижно, потом положил ей руку на голову.