И тут вдруг Хасен сказал совсем иным голосом, деловым и пожалуй даже сварливым:
- Маша! Барсуки-то не кормлены. Ты сходи, сходи за сбоем, не поленись, а я поговорю пока с джигитом, у нас с ним большой разговор.
- Да, да, да! - быстро, как будто вспомнив что-то, сказала женщина и ушла. Хасен поглядел на Бекайдара.
- Ну что ж, - сказал он, - пока Маша не позвала нас к столу, посидим тут. У меня здесь есть любимое место, пойдем, покажу.
Любимым местом Хасена оказался камень в углу двора. Большой серый варан дремал на песочке рядом. Он даже не двинулся, когда к нему подошли. Хасен сам сел и Бекайдара усадил рядом на какое-то бревно.
- Так вот почему Дамели не боится змей! - воскликнул Бекайдар.
Хасен усмехнулся.
- А я ей с детства объяснил: змея первая никогда не нападает на человека, она всегда, если может, уползает от него, а вот человек на человека...
"А все-таки при всем при том, при всем при том - он мизантроп", - подумал Бекайдар и ответил:
- Впрочем, у нас и змей нет.
Хасен вдруг выставил перед его лицом два пальца.
- Две! Целых две змеи у вас в экспедиции, - и, чтоб было более понятным, добавил: одна большая, а рядом маленькая, но тоже очень ядовитая.
- Ой, не говорите вы загадками! - взмолился Бекайдар. - Вокруг меня уже столько набралось тумана, что я совсем ничего не понимаю.
- Что ж ты не понимаешь? - спросил старик.
- Да ровно ничего я не понимаю, - сказал в отчаянии Бекайдар. - Что такое случилось на свадьбе? Почему ушла от меня Дамели? Что это за записка? Что вы имеете против меня? Ведь с этого дня я места себе не нахожу. Ну, имею я наконец право узнать, что случилось? Ведь речь-то идет о моей жизни.
Он даже вскочил с бревна. Хасен молчал и смотрел в землю.
- Сядь, - сказал он наконец. - Ведь так не разговаривают.
Бекайдар сел.
- Теперь так, - продолжал Хасен. - Ты действительно любишь Дамели?
- Больше жизни! - это вырвалось у Бекайдара с такой искренностью и болью, что Хасен только кивнул головой.
- Так вот, сын мой, - сказал он, - что случилось - того уже не поправишь. Но запрет свой я снимаю. Так и скажи Дамели. Снимаю. А вини во всем своего отца.
- Мой отец? - воскликнул Бекайдар и тут же подумал: "Чувствовало мое сердце, чувствовало". - Хасен-аке, расскажите мне все, все, - попросил он.
- Нет, мой джигит, - мягко сказал Хасен, - я ничего тебе не скажу, пусть он сам и скажет. Пусть, пусть наберется мужества! Ладно! Все! - Хасен встал с камня. - Вон Маша идет. Значит, уже к столу пора. Больше об этом ни слова!
В этот день Бекайдар впервые попробовал черепашьего супа, медвежьей колбасы, жаркого из кабана и настойки на лесных травах. И вообще - все было очень хорошо.
"Ну, я сегодня побывал в гостях у робинзона, - думал он, шагая по шоссе к автобусу, - да иного отца для моей Дамели, я, пожалуй, и не желал бы".
Он идет мимо соснового бора, мимо горного потока, злобно крушащего камни, мимо зарослей каких-то невероятных лопухов, блестящих, зеленых, похожих на складные китайские веера, мимо воркованья горлиц, кукования кукушек, пения дроздов. Мимо фар и стремительных огней, летящих на него. Он идет пешком. Ему надо переварить все, что он сегодня узнал и услышал. "Отец, отец, неужели ты можешь быть не прав?" - думает он. А о Дамели он почти не думает. Он знает - все будет хорошо. Надо только скорее вернуться в Саят. В кармане у него письмо Хасена с припиской тети Маши. Его надо передать Дамели лично.
Быстро закончив свои служебные дела в Алма-Ате, на второй день он уже был в Саяте.
...Дамели в это время кончала свое выступление. Видно, что она подготовилась к нему тщательно - весь стол был завален зубчатыми листочками из блокнота, газетными вырезками, брошюрами с закладками.
- Итак, - сказала она, - подытоживаем: счастье - понятие всецело субъективное. В природе такого понятия не существует. Его создает сам его носитель - человек. По образу и подобию своему. По индивидуальному образу и подобию. Поэтому можно сказать так: скажи мне, на чем ты успокоился, и я скажу кто ты. Счастье - цель жизни, но оно иногда простирается и дальше самой жизни. Бывает так, что счастье и жизнь несовместимы. Тогда приходится отказываться от жизни. Именно во имя личного счастья, - отказываться! И Изольда, и Джульетта, и Баянсулу, и Козы-Корпеш погибли именно во имя своего счастья. Но, как и всякое понятие, и понятие счастья не является застывшей категорией. В наше время личного семейного счастья для человека стало недостаточно. Еще Чернышевский сказал: "Не существует одиночного счастья". И верно счастье - понятие общественное. И если была счастлива Джульетта, отдавая свою жизнь за любимого, то счастлива была и Маншук, погибая за родину. Так мы видим, как на наших глазах расширяется и делается все более социальным понятие - счастье. Это раз.
Второе: счастье - понятие динамическое, а не статическое, оно не останавливается на достигнутом, а требует и дальнейших побед, дальнейшего движения вперед. Чтобы сохранить счастье - нужно все время завоевывать все новые и новые вершины. Счастье меньше всего терпит автоматизм.
Третье: если счастье идет дальше смерти, то, вероятно, это одно из средств человека победить смерть. Счастье вечно. Вечно счастлива Джульетта, Козы-Корпеш, Баянсулу. Вечно несчастливы Иуда и Гитлер. Предатель, друг, обманувший друга, не могут быть счастливы. "Ты осужден последним приговором", - писал о таких людях Пушкин.
Четвертое: никто тебя не может сделать счастливым. Счастье в твоих руках. Оно не нуждается ни в каких условиях. Оно нуждается в тебе. Вот и все.
Она собрала бумаги и села. Поднялся Ведерников.
- Ну, я думаю, товарищи, перерыва мы делать не будем, не такой уж это большой доклад. Переходим к прениям. У кого есть вопросы?
Поднялся длинный, нескладный и какой-то узловатый парень. Так часто выглядят юноши в свои восемнадцать - девятнадцать лет.
- У меня такой вопрос, - сказал он хмуро, разглядывая свои руки, - вот вы говорите, Маншук была счастлива, умирая, ну а вы согласились бы на такое счастье?
- Дорогой мой, - ответила Дамели ласково, - такие вопросы не задают докладчику. На них слишком легко отвечать. Ясно, что ответ может быть только один, - да. Но много ли стоит такой ответ в этом зале - сам реши. Так же, как и другой вопрос: как ты смел не застрелиться, когда тебя забирали в плен?
В зале зааплодировали, а Бекайдар с глубоким убеждением подумал: "Да, Дамели могла бы быть такой же, как Маншук".
- Тогда другой вопрос, - продолжал парень, - ну, а руки наложить на себя во имя любимого, как та Джульетта, вы могли бы?
Дамели подумала и ответила:
- А вот этого действительно не знаю. Но тут все упирается в другой вопрос; есть ли в наше время любовь, подобная любви Ромео и Корпеш? В этом вопросе, прямо сказать, я не компетентна.
Сразу вспыхнули споры: говорили и так и эдак. А Бекайдар сидел, опустив голову, и думал:
"Она сказала, что сомневается, есть ли в наше время совершенная любовь, что значат эти ее слова? Намек? Вызов? Разочарованность? А почему мы сегодня не можем любить друг друга, как наши родители любили тридцать лет назад? А ведь как они любили! Уж, во всяком случае, моя мать не ушла бы со свадьбы. Никогда не ушла бы. Значит, верно - любовь наша не такая. Как же мы будем жить, если поженимся? Ведь если Дамели могла уйти со свадебного ужина, то и в дальнейшем, если ей что не понравится... Хасен сказал, виноват во всем мой отец, но если отец виноват, то мы-то при чем? Зачем мне взвалить себе на спину еще эту страшную тяжесть! Впрочем, любой камешек тяжел - для того места, на которое он упал".
Собрание кончилось. Люди двинулись к выходу, и тут к Дамели подошел Бекайдар. Вид у него был очень решительный.
- Здравствуйте, Дамели, - сказал он, - во-первых, вам привет и письмо от отца, а во-вторых - вопрос к докладчику: итак вы утверждаете, что любовь, подобная любви Ромео, невозможна в наше время, так я вас понял?
Девушка остановилась и взглянула на Бекайдара. Конверт, который он ей вручил, она сразу же сунула в карман. Сейчас только Бекайдар увидел, какая она бледная, исхудавшая, осунувшаяся.
- Здравствуйте, Бекайдар, - ответила она. - Спасибо за письмо.
Повернулась и быстро пошла прочь. Он догнал ее и схватил за плечо.
- Дамеш, - сказал Бекайдар,- слушай, ведь мы же близкие люди! Давай же разберемся во всем, что случилось. Ты что? Не любишь меня больше?
- Я вас люблю больше, чем когда-либо, - тихо ответила Дамели.
- Тогда что же случилось? - закричал Бекайдар, не обращая внимание на то, что на них уже смотрят. - Почему ты ушла? Ты же знала, что вырываешь у меня сердце, как же может любящий человек... - Он схватил себя за голову. - Нет, я, кажется, сойду с ума! Я ровно ничего не понимаю. Твой отец... - Но ладно, бог с ним, с твоим отцом, но неужели мы не можем жить самостоятельно, а? О чем написал бы Шекспир, если бы Дездемона и Джульетта послушались своих отцов?
Дамели слегка улыбнулась сквозь слезы.
- Да, конечно. Но тогда бы они оба остались живы, правда? Но вот ты заговорил об отцах, скажи, своего отца ты очень любишь?
Бекайдар нахмурился.
- Ну, а как ты думаешь? - Дамели молчала и смотрела на него. - Нет, дорогая, как бы тебе ни забивали голову, но такого отца, как у меня, поискать надо. Ведь он, овдовев в молодости, так и не женился. Не хотел ввести в дом мачеху. Как хочешь, а это подвиг, и отцу я обязан всем. - Бекайдар остановился, поглядел на Дамели. Она молчала. - Но вы его почему-то не любите. А твой отец его попросту травит. Нет, нет, не возражай, - продолжал он ожесточенно, - я знаю, мне все рассказали. Я только не могу понять, что он вам всем сделал?
Дамели дослушала его до конца, а потом вдруг улыбнулась и сказала:
- Бекен, я дня через три поеду во Второй Саят. Поедем со мной, я тебя познакомлю с отцом.
Бекайдар вытаращил глаза.
- Вот те раз! - сказал он. - Во-первых, я с ним уже познакомился, во-вторых, при чем же тут Саят: ведь он живет в Алма-Ате!
Дамели улыбнулась.
- Ты не про того отца говоришь, - сказала она. - Тот, что в Алма-Ате живет, - это мой отец названный, а настоящий мой отец здесь, в Саяте. Как, по-твоему, меня звать по отчеству?
- Дамели Хасеновна.
- А вот и не так: Дауреновна, Дауреновна. Настоящий мой отец - Даурен Ержанов.
- Постой, - сказал совершенно ошалелый Бекайдар. - Даурен? Учитель отца, тот, известный...
- Отец не терпит, когда его называют известным, - засмеялась Дамели. "Приходите, поговорим об этом ровно через сто лет", - отвечает он, когда к нему обращаются так. Но он сейчас ждет меня в Саяте.
- Слушай, да ведь он мертв, погиб, зарыт где-то не то в Сибири, не то на Дальнем Востоке.
- А вот не погиб и не зарыт, а вернулся целым, здоровым и руководит геологическим отрядом в Саяте. Ну, что ж ты так смотришь на меня: раз в сто лет и не такое бывает.
- Раз в сто лет... - ошалело пробормотал Бекайдар и схватил Дамели за руку. - Слушай. Я так рад за тебя, так рад... И он вдруг схватил и обнял ее и несколько раз поцеловал. И она тоже поцеловал его, хотя потом сразу же осторожно отстранила его руки.
"А больше всего я рад за себя, - подумал он, - теперь Хасен мне не указ. Какой бы он ни был. Безумный или нет. А с Дауреном Ержановым я сговорюсь".
И в порыве радости он сказал:
- Значит, Хасен твой дядя. Ты знаешь, Дамели, я ведь был у него. Он меня угощал медвежьей колбасой. Я и с тетей Машей познакомился.
- Боже мой! - воскликнула Дамели, останавливаясь. - С тетей Машей! Что ж ты молчишь! Говори же, говори!
- Может быть, сядем, - продолжал Бекайдар.
Как раз на дороге лежали огромные белые валуны, возможно, остатки какого-то доисторического селя, и они опустились на них.
Бекайдар подробно рассказал о своем посещении домика в горах. Дамели слушала молча, не перебивая, и только, когда Бекайдар произнес: "Так он ничего мне и не сказал, кроме того, чтоб я лучше обратился за ответом к отцу, но о чем я могу спросить отца?" - она пошевельнулась и тихо сказала:
- Какой-то человек смотрит на нас сзади, отпусти мои плечи. Не оборачивайся.
Это чудо, что она могла почувствовать затылком чей-то чужой взгляд, но она его точно почувствовала.
Но Бекайдар обернулся и напоролся на взгляд Еламана. Завхоз экспедиции стоял за камнем и смотрел на них. Луна ярко освещала его лицо - сухие резкие черты и поджатые губы.
Бекайдар посмотрел на него с гневным недоумением.
И сейчас же Еламан заюлил, закривлялся, заулыбался, и сразу с его лица исчезло то напряжение, которое делало его значительным и страшным. Перед Бекайдаром опять стоял завхоз.
- Ну, я очень рад, очень рад, - забормотал он, - молодые, хорошие! Любите друг друга! И ваш батюшка...
Но тут Бекайдар поднялся так медленно и грозно, что Еламана как ветром смело.
- Уполз, гадина, - сказал Бекайдар, усаживаясь опять на камень и обнимая Дамели. - Если бы ты только видела, какими глазами он на нас смотрел.
- Кто это? - спросила Дамели. Она не видела или не разглядела эту столь внезапно появившуюся и снова сгинувшую тень.
- Да так! - мерзавец один, - пробормотал Бекайдар и вдруг усмехнулся: - Вот кого бы я спросил кое о чем...
А мерзавец, отойдя метров на сто от парочки, развел руками и сказал:
- Ну что ж, Еламан, говорят же: "Когда кулан свалится в колодец, тогда и муравьи лезут ему в ухо", - все правильно!
7
За два часа от Второго Саята начинаются тростниковые джунгли. Именно так здесь их и называют - джунгли. Это густейшие непроходимые и неодолимые заросли тростника вышиной с человека; тянутся они на много десятков километров и доходят до самого озера. Впрочем, они и в озеро заходят тоже, то около того берега, то вдоль этого, то посередине его тянутся зыбкие, проваливающиеся под ногами островки. Почва в них рыхлая, влажная и состоит она почти исключительно из бурых и белых корешков. Острова эти совершенно необитаемы, и даже сколько их всего, никто толком не знает. Да их и не сочтешь - этим летом они есть, а на следующее пропали бесследно. Ни охотники, ни рыбаки их не посещают. На них ни хаты не построишь, ни даже ухи не сваришь; тростник, ржавчина, рыжая и черная, вскипающая между пальцами вода поймы - это, пожалуй, и все.
Вот на такой остров, непонятно каким образом, и забралась семья кабанов. Огромный черно-рыжий секач, самка и с десяток потешных полосатых поросяток! Они ходили по острову, хрюкали, фыркали и рылись носами в грунте.
- Не иначе как был подранен и заплыл, а мамаша за ним, - сказал Даурен, опуская бинокль, - только так! Но я бы сюда, Нурке, не сунулся. Походим еще по джунглям. Еще не поздно.
Но Нурке, злой и багровый от раздражения, только передернул плечами. Ему сегодня, как нарочно, не везло. А между тем, у всех охотников была уж добыча - даже счетовод Никанор Григорьевич убил пару фазанов, а Гогошвили, возбужденный, счастливый, слегка пьяный, ходил с ружьем через плечо и клялся, что он не уйдет отсюда, пока не застрелит последнего балташинского тигра. Есть здесь такой тигр, есть. Его месяц тому назад видел дед-травоед (бог знает откуда такое прозвание появилось у смиренного старика Травнина. Он прожил в этих местах сорок лет и знал озеро километров на двести вниз), что ж касается Жарикова и Даурена, то они каждый положили по кабану и больше уж даже и не стреляли. Даурен, тот и вовсе оставил ружье в грузовике. А ему бы хоть утку, хоть серого гуся подстрелить! И этого не было! А потом он еще вдобавок осрамился. Они шли с Жариковым и Дауреном вдоль джунглей по сухому месту и тут вдруг под ногами Ажимова что-то ухнуло, фукнуло и как будто взорвалось. Он так обомлел, что даже чуть ружье не уронил и вскрикнул. И тут же увидел большого буро-красного фазана. Фазан поднялся из-за куста, свистя крыльями, пролетел дугой по оранжевому небу и опустился где-то за другим кустом. Потный от стыда - пошел охотиться, да дичи и испугался - Ажимов пробормотал:
- Я... - и тут же осекся - сказать было нечего.
Но Жариков с Ержановым сразу же заговорили о чем-то другом, и будто ничего и не видели.
Но он-то знал: они все видели и все поняли. Вот какой он охотник, вот какой он мужчина!
"Ну, врете, проклятые, я вам сейчас покажу", - подумал он, весь внутренне сжимаясь в кулак, и, не отвечая Даурену, крикнул проводнику: - Дед! Дед-травоед. Ну-ка, прокати меня на этот островок.
Он думал ехать в лодке один, с дедом, но неожиданно рядом с ним оказался и Даурен, уже с берданкой за плечами, и Жариков и даже Гогошвили ("посмотрю, что у вас за плавучие острова такие. Никогда не видел, и кабанят захвачу домой парочку"). Остров оказался похожим на губку, рыжая вода с металлической радужной пленкой вскипала у них под ногами. Рос тростник, осока, мелкие незабудки и какие-то фиолетовые цветы необычайной формы, размера, нежности и раскраски. В одной из больших промоин покоилось в черной воде несколько белых водяных лилий.
"Где же кабан-то?" - подумал Ажимов. Он был почему-то убежден, что теперь он покажет всем им, что он за охотник. Они обошли весь остров. Прошел час. Кабанов нигде не было.
- Вот что, товарищи, - сказал Ажимов, останавливаясь и опираясь о ружье, - так толку не будет. Мы их только пугаем, давайте разойдемся по разным сторонам.
- Я с тобой, - шепнул Даурен.
- Нет, нет, Дауке, мне и так сегодня не везет, - попытаю счастья один, - ответил он.
Даурен хотел что-то сказать, но поглядел на Ажимова и молча отошел в сторону.
И вот что получилось дальше из-за этого проклятого деда-травоеда. Только из-за него и больше не из-за кого! Будь он тысячу раз проклят! Ажимов пробирался между тростниками. Идти было трудно, земля качалась под ним так, как будто он шел по пружинистым, прогибавшимся матрацам. Один раз он даже ухнул в какую-то яму. Он уже окончательно обессилел, когда вдруг услышал выстрел, а за ним крик Жарикова: "Что? Попал, дед?" Что ответил дед, он не расслышал. Только где-то впереди, а потом сбоку послышался треск и шум чего-то огромного. Как будто кто-то слепо ломился через заросли. Он взял ружье наизготовку и пошел в сторону этого шума. Прошел десять шагов, двадцать, сто - шум вдруг замолк, ничего и никого не было.
- Эге-ге-ге! Где вы, Нурке! - послышался где-то вблизи голос Жарикова.
Он ничего не ответил, только губу закусил.
На небольшой полянке, величиной с комнату, лежала коряга. Он сел на нее и задумался. Очень быстро темнело, и через редкий тростник он видел, как на берегу загорелся большой желтый огонь. Это развели костер, чтоб испечь фазана. Даурен научил, как это делать: ощипанную птицу обмазывают толстым слоем глины и зарывают в золу. Когда прогорит костер - жаркое будет готово. Птица печется в собственном соку.