Неужели, думает Глазков, теперь все повторится сызнова. В том же виде или более худшем. А мы готовы? - спрашивает он себя. Я готов? Осознал ли и проникся ли духом предстоящего сражения? Где моя сила и сильна ли эта сила?
В половине восьмого он включил радио. Областные утренние известия начинаются и кончаются сводкой погоды. Сегодня то же, что вчера, позавчера, неделю назад. Ветер опять юго-западный, опять умеренный до сильного. Температура 24-27 градусов, относительная влажность воздуха 35 процентов. Сухой ветер каленым утюгом гладит пашни, выпаривая остатки влаги, жадно слизывает воду с озер. Если бы вдруг обрести необыкновенной чуткости слух, то стало бы слышно, как больно стонет земля, бессильная поднять в рост все, чему положено расти, цвести и давать плоды для продолжения рода. Слышно стало бы, как ломает ее жар, раздирает трещинами-ранами, рвет корни растений. Слышно стало бы, каким жутким последним криком заходится слабый пшеничный росток в поле. Человек сделал, кажется, все, чтобы поднялся он и увенчался тяжелым колосом. С осени пухом взбил постель, всю зиму обхаживал машины, чтобы в нужный срок и на нужную глубину легло в почву маленькое пшеничное семя. Оно проклюнулось, бледный росток торопливо полез вверх, к свету. Вот пробился. А тут обжигающий жар. Скорее пить! Росток без устали сосет слабым корешком, теряет последнюю силу, желтеет и падает - уже неживой.
Слышно стало бы, какой стон идет по лесам, как разлапистые кроны деревьев-великанов просят у корней сладкого сока. Но и здесь в земной темноте сухота…
На столе у Глазкова лежит ежедневная сводка с ферм. За сутки надой молока снизился еще на сорок шесть граммов. Обычные выпаса уже выбиты до черноты, табуны держатся в заболоченных низинах и по берегам озер - на самой бедной траве.
А ведь только еще середина мая! Что же будет в июне, июле? А как вступать в зиму - без зерна, без силоса, без сена? Об этом и думать страшно.
Он придвинул с вечера заготовленный листок, где перечислено все, что надо бы сделать сегодня. Первым в списке стоит Егор Басаров. Вчера опять кричал в мастерской, что погибель пришла в деревню и надо бежать куда глаза глядят. Если бы один Егор так думал и говорил! Многие уже собираются продавать, пока цены держатся, личный скот. Как остановить их, что обещать? Вдруг твое обещание окажется пустым звуком? Но и молчать нельзя. Надо что-то делать. Но что?
Глазков вызвал Галю. Она впорхнула в кабинет - невысокая, тоненькая, в легком розовом платье, голову держит высоко и прямо, будто тяжелая коса тянет назад. Галя остановилась с правой стороны председательского стола, выжидающе уставилась на Алексея.
- Что хмурая такая? - спросил он. - Впрочем, веселиться нам не от чего. Так что начнем работать, Галина… Вот это письмо напечатай в трех экземплярах. На хорошей бумаге и без ошибок. Да, да, ошибок у тебя еще много. Надо не краснеть, а учиться. К девяти собери специалистов и начальников цехов. Минут на двадцать, не больше. На девять тридцать пригласи Егора Басарова. До десяти позвони в "Сельхозтехнику" Дубровину и договорись о встрече. Еще позвони…
- Погодите, Алексей Павлович, я запишу, - попросила Галина.
- Надо запоминать. А еще лучше - заведи диктофон. Слышала о такой машине?
- Я все же запишу, а то перепутаю. - Галя вышла из кабинета и тут же вернулась с блокнотом. - Там Павел Игнатьевич пришел.
- Зачем? - нахмурился Глазков.
- Не знаю, - Галя пожала плечами.
- Вот кому делать нечего! - не удержался от восклицания Алексей. - Скажи ему, пусть заходит.
Павел Игнатьевич вошел без приглашения. Будто в новину оглядел просторный председательский кабинет, покачал головой. Не то осуждая за роскошь, не то вспоминая, как сам во времена уже давние сиживал на председательском месте - кособокий стол, длинные лавки, до черноты ошорканные спинами стены и окурки на некрашеном полу…
- Богато живешь, парень, - заметил старик. - По карману ли?
- По достатку, - уточнил Алексей. - Пришел, так сядь и не мешай руководить колхозом.
- Могу и посидеть, - Павел Игнатьевич устроился в мягком кресле, подмигнул Гале: дескать, окажем вам такую честь.
- Значит, так, - продолжил Глазков, обращаясь к Галине. - На десять часов пригласишь Никонорова с отчетом по летнему лагерю. Только предупреди: я жду конкретного доклада. А то он любит языком больше работать. Пока все.
Галя ушла. Оставшись вдвоем, отец и сын некоторое время молча поглядывали друг на друга, словно слишком давно не виделись. Павел Игнатьевич сводит и разводит лохматые блеклые брови, поджимает губы и вздыхает.
"Ну вот, опять с обидой", - определил Алексей.
- Сколь денежек колхозных за это добро отвалил? - Павел Игнатьевич похлопал по подлокотнику кресла. - Тыщи две, небось?
- Чуть меньше, - ответил Алексей. - Но вещь, согласись, нужная. Больше почтения ко мне в такой обстановке. Это уже проверено как теоретически, так и практически.
- Оно конешно, - старик не разобрал, шутит сын или серьезно говорит. - Вон как времена-то меняются! Тыщами швыряются, как пятаками… Меня ж грешного в пятьдесят третьем годе за одну веревку чуть жизни не лишили. Новехонькую веревку потерял! На отчетном собрании полночи пытали меня: куда девал колхозную веревку? Я шапку об пол бью, криком кричу. Знать, говорю, не знаю, где она проклятая! Нет же, передых сделают - и давай сызнова: сознавайся, где колхозная веревка! После того я с месяц ночами пугался. Чуть умом не тронулся.
- Это что-то новое в твоих председательских историях, - засмеялся Алексей. Он вообще любой разговор с отцом старается приблизить к шутке. Так ему легче. - Куда же девал ты общественную веревку? Дознались?
- Да шут ее знает! - старик помолчал и заговорил о другом. - А зачем ты, Алеха, на Никонорова так? Взгреть, вижу, собрался, а вины за ним, может, и нету. Хороший он мужик.
- Может - не может, любит - не любит… Ему было задание ко вчерашнему вечеру закончить оборудование летнего лагеря. Объективных причин для срыва нет, значит твой хороший мужик Никоноров не выполнил служебную обязанность. Без причины, повторяю.
- Постой, постой! - возразил отец, отмахиваясь руками от Алексея. - Чего городишь-то? Без причины! Были причины. У него вчерась жена весь день рожала и только к ночи опросталась.
- Ну и что? - Алексей хмуро уставился на отца. - За лагерь отвечает он, а не жена.
- Оно так, конешно… Вы вот с Ольгой не рожали, так не знаете.
- Ладно, отец, замнем это дело, - Алексей заторопился сменить тему разговора. - Говори, с чем явился. Только учти: мне некогда побасенки слушать.
- Все с тем же, - голос у Павла Игнатьевича задребезжал. - Ты чего, Алеха, лютуешь? Совсем решил Максимов хутор сгубить? Под самые окошки пашню подвел! Ты мне головой не верти и усмешки не строй. Я как житель хутора пришел к тебе и спрашиваю: зачем корни рубишь, Алеха?
Трудно дались старику эти запальчивые слова. Закашлял, рукавом утер мокроту с глаз.
- Корни, говоришь? - Алексей стремительно поднялся, широко зашагал по кабинету. - Эти корни у меня вот где сидят! Вас там шестнадцать дворов, а магазин давай, клуб и кино давай, автобус давай! А что взамен получаем? Практически - ничего. С одним нагульным гуртом сладить не можете всем хутором. Про пенсионеров не говорю, не ваша вина. Но вы-то могли, черт побери, пример подать, переселиться в Хомутово! Нет, за огороды уцепились, за приволье! Рыбкой балуетесь!
- Ты чего на меня кричишь? - Павел Игнатьевич поперхнулся и закашлял. - На кого кричишь, сукин ты сын? Огороды он увидел, приволью позавидовал! А в нем ли одном дело, а?
Алексей подвинул кресло, сел рядом с отцом.
- Не кипятись… Уж ты-то должен бы понять, что пришло время кончать с хуторами и деревеньками. Не вписываются они в современное производство и быт. Только в книгах хороша тихая хуторская благодать. В действительности же эта патриархальщина становится тормозом. У деревни путь определился один, ни в бок, ни тем более назад поворота нет и не может быть.
- Приказом не кончишь. - Павел Игнатьевич вздохнул. - От родного места приказом не оторвешь.
- Ну, а что делать? - Алексей выжидающе уставился на отца. - Ты предлагай, раз на то пошло: что будем делать?
- Я почем знаю.
- Вот и поговорили… Ладно, батя, сколь еще Максимову хутору стоять - не о том сейчас речь. Другие проблемы решать надо. Земля вон огнем горит. Как жить станем, отец?
- Горит, все как есть горит, - соглашается Павел Игнатьевич и кивает седой головой, встряхивая жиденькую сивую бороденку. - Хлебу, Алеха, мы теперь не помощники. Что выстоит, то и вырастет. Тут нашей власти нету. Слабые мы тут.
- Не про хлеб спрашиваю. Как животноводство сберечь? Кормов не будет, так что - весь скот под нож? Год с мясом, а десять с квасом? Надо что-то делать. Уже сейчас, немедленно. А что - я не знаю. Одно поливное поле нас никак не спасет.
- И это без ума сделано, - заметил Павел Игнатьевич. - Полив-то на случай сухой погоды нужен, вроде нынешней, а вы лучше места не нашли, как у Кругленького. Сколь раз на моем веку оно высыхало. И нынче к тому идет.
- Знаю! - почти кричит Алексей, со злостью и обидой. - Задним числом все мы умные. Теперь что делать, скажи мне?
- Объяснят поди… Район, область. Мало ли над тобой разных начальников.
- Сам ты, отец, как думаешь? - Алексей подался вперед, ухватил отца за руку, сжал. - Другие старики что говорят?
Павел Игнатьевич пытливо смотрит на сына. Скулы у того обострились, будто долго морен голодом, глаза ввалились, окружены серостью.
- Что молчишь, отец?
- Я не молчу… Разное старые люди говорят, а к одному сходятся. В болотины лезть надо, в озера. Все драть подряд, чего там ни наросло. Камыш, кугу, резуку, осоку, кочки - все. Летошнюю солому до клока подобрать. Она хоть местами и с гнильцой, а все корм. В прежнее время всегда к весне крыши раздевали… А теперь отвечай, Алеха, насчет хутора, - без перехода продолжил Павел Игнатьевич. - Народ спрашивает, спокою нет.
Ну вот, думает Алексей, кто про что, а шелудивый про баню.
- Раз ты полномочным послом направлен, так я официально заявляю: будущим летом хутор ликвидируем. Ваши развалюхи и перевозить не надо, на дрова только и годятся. И учти: тебя первого в Хомутово повезу.
- Спасибо за честь, - Павел Игнатьевич поднялся. - Матери что сказать?
- Сам заеду к вечеру.
- Тогда ладно, пошел я…
На улице старик скинул пиджак, расстегнул верхнюю пуговку рубахи и неспешно побрел домой, на Максимов хутор.
Солнце стоит уже высоко, разогрелось и нагнетает духоту. Опять сплошняком, без передыха, заладил ветер, несет черную поземку, качает над дорогой пыльные вихри.
Сразу за деревней Павел Игнатьевич свернул в лес, но и тут никакой отрады. Березы одеты в лист не крупнее пятака, трава редкая и чахлая, как осенью. Когда вышел к Луговому озеру, на душе стало совсем тяжко. Мелководье быстро отступает, широкая береговая полоса густо присыпана выпаренной солью. Она искрится на солнце, переливается так, что глазам больно. Обнаженное дно все в глубоких трещинах, серой коростой лежат пласты сухой тины.
"Кончается озеро", - вздохнул старик и заторопился уйти с этого места, как бы опасаясь, что сейчас вот, сию же минуту, спросит озеро, спросит лес, спросят травы о немедленной помощи, а он бессилен и может сказать только слово утешения и надежды на будущее. Будь Павел Игнатьевич верующим, то самое бы время пасть ниц и молить о заступе. Может, стало бы легче на душе. Но неоткуда ждать благодати.
- У, вражина! - старик погрозил солнцу большим мосластым кулаком и пошел прочь от озера.
Он уже думал не о том, что случилось и что может произойти через месяц или два, - как в будущем израненный и ослабевший растительный мир справится с последствиями катастрофы?
Такое на его веку уже бывало. Погуляла сушь, полютовала и отступила. Едва земля вновь нальется влагой, как первой же весной густо и резво пойдет в рост всякая мелочь - однолеток. Все же остальное еще мается и мается. Не один год после засухи смрадом воняют черные выгоревшие пустоши. На ладан дышат обезрыбленные обмелевшие озера, птицы облетают их стороной, как заразное место, вьют гнезда не на привычных местах, а где придется, потомство от этого у них идет малое и слабое. Не устоит перед засухой и могучий лес. До конца этого лета он будет зеленеть, только чуть раньше сбросит листву. На другой же год начнет сохнуть. Незримая болезнь поползет по колкам, оголяя сперва вершины, а потом и все дерево. Ветер обломает сухие сучья, останется один ствол. Жутко в таком лесу и пусто, как на кладбище.
На памяти Павла Игнатьевича случился страшный двадцать первый год, выкосивший голодом целые деревни. По, всем приметам нынешняя жара, испробовав силу еще в прошлом году, будет злее. Вот еще только май, а многие колодцы уже пусты.
Но за всю весну старик ни разу не подумал о голоде. И никто не заговаривает об этом. Никто. Поскольку крепка вера в могущество государства, и в такое вот время особенно ясно сознается и понимается все, чем мы сильны, чем мы прочны и чем велики.
3
В председательском кабинете собрались командиры колхозной индустрии, как называет Глазков свои руководящие кадры.
Инженер Рязанцев сильно нервничает: ждет взбучки за простои тракторов. Ему до тошноты хочется курить, но это у председателя запрещено. Рязанцев ерзает на стуле, закатывает глаза и тоскливо смотрит на потолок, обитый сосновыми плашками, на которых паяльной лампой четко выделен рисунок древесины. Начальник молочного комплекса Сухов тоже сидит невеселый. Суточный надой хоть и медленно, но все вниз и вниз, а как остановить это падение, Степан Федорович не знает. Концентратов в рационе коров чуть-чуть, в основном он держится на остатках силоса. На худом апостольском лице Сухова все это выражено в точности: усы обвисли мочалом, глаза запавшие, красные. Секретарь партбюро, он же директор колхозного Дома культуры Кутейников озабоченно роется в записной книжке. Его широкое, уже тронутое старостью лицо черно от загара, а волос бел…
Глазков сел в торце длинного стола, пристально глянул на одного, другого, третьего. Заговорил так, будто добавлял к уже сказанному:
- В нынешних условиях рассуждать о погоде можно лишь в том случае, если имеются конкретные предложения по одолению стихии, - в такт речи он пристукивает по столу карандашом, смотрит в одну точку, на яркое солнечное пятно, дрожащее в центре стола. - Лето начинается плохо, но надо готовиться к худшему. Настроение же у нас благодушное. Слишком! Надеемся на авось, успокаиваем себя, что все обойдется. Должен заметить, что в первую очередь это касается меня. Прежде чем спрашивать с других, я должен признаться, что как председатель колхоза я растерялся в данной критической ситуации. Еще с осени и зимы я обязан был предвидеть такой вариант погоды и принять соответствующие меры. Как говорят юристы, незнание закона не освобождает от ответственности. За мою беспечность и халатность в закладке поливного поля с меня спросят. И очень строго. Это первое, что я хотел вам сказать. Теперь о том, что у нас сделано, в какой готовности находимся. Перечислять не буду, потому что сделано мало. Слишком! И не торопимся, вот в чем беда. Степану Федоровичу Сухову поручалось на всех выпасах сделать ямы для воды и колоды на тот случай, если придется возить воду на пастбища. Вместе с тобой, Степан Федорович, мы определили шесть мест, но готовы пока два. Поэтому позвольте спросить: когда кончится наша нерасторопность и нераспорядительность? Когда, наконец? Еще раз повторяю: если сегодня по собственной воле мы не делаем самое необходимое и самое обязательное, - нас заставят. Или освободят из-за несоответствия занимаемым должностям. Время такое наступило.
- Да чего нас пугать! - подал голос Сухов. - Как говорится, не первая волку зима. Переживем как-нибудь.
- Я не пугаю, - уточнил Глазков тем же ровным монотонным голосом. - Я говорю о возможных, хотя и нежелательных последствиях. В любом случае будут начинать с меня. А я хочу соответствовать занимаемой должности и буду требовать этого с вас! Вообще-то должен заметить…
Зазвонил телефон. Алексей рывком поднял трубку.
- Глазков слушает! Точнее, конкретнее… Дорогой мой, этим делом непосредственно занимается начальник стройцеха Егоршин. С ним ты говорил? Ах, нет! Тогда найди Егоршина и дай заявку на плотников… Вот если он не сделает, тогда милости прошу ко мне. Все, все! - положив трубку, Глазков хмуро заметил: - Вот еще одна наша дурная привычка. По всякому поводу обращаться только к председателю и никуда больше.
Он вызвал Галю и сказал ей:
- Галина, я уже предупреждал: прежде чем соединять с кем-то, узнай, в чем дело.
- Я так и делаю, Алексей Павлович.
- Делай лучше!
В Хомутово уже привыкли к резкости его разговора, быстроте действия. И каждый из сидящих в кабинете сейчас подумал - кто с удовлетворением, а кто и со страхом, - что теперь Глазков зажмет все гайки до предела и не даст покоя никому, но прежде всего себе.
- Продолжим, - после некоторого молчания заговорил Глазков. - Был у меня невеселый совет с отцом и другими стариками. Их опыту нет оснований не доверять. Так вот, старики говорят, что хлебу мы теперь ничем не поможем по своей малосильности. Никак не прикроем его от зноя. Но корма к зиме - это теперь главное, основное и важнейшее. Будут корма, значит мы сохраним скот. А это молоко и мясо нынешнего и будущих лет. Впрочем, все это вам хорошо известно и митинговать по этому поводу не следует. Надо работать. На поливной участок сильно рассчитывать не приходится. Он невелик, к тому же Кругленького озера при такой жаре надолго не хватит, выхлебаем за две-три недели. А дальше что? Ответа у меня пока нет. Поэтому предлагаю разойтись и крепко думать до завтрашнего утра. О погоде, кормах и вообще. Искать самые разные способы, вплоть до фантастических. Если вопросов нет, тогда все!
С минуту или больше никто даже не шелохнулся. Смотрели друг на друга, словно спрашивая: а с чего начинать? Потом сразу поднялись, задвигали стульями.
- Погодите, товарищи, - попросил Кутейников своим всегдашним глухим и тягучим голосом. - Вероятно, есть необходимость обсудить этот вопрос на партийном собрании. Посоветоваться с коммунистами и послушать их предложения. Это первое… Что касается поливного участка, тут гадать, вероятно, не придется. Раз поле к воде не перенесешь, надо что-то такое делать… Может, водопровод какой провести от Большого озера. Поставить насос и качать воду в Кругленькое. Вероятно, это не самое лучшее и простое, но я вот так предлагаю спасать нашу мелиорацию.
Николай Петрович виновато улыбнулся, развел руками и сел. Весь его вид говорил: дескать, не судите вы меня строго, если не то сказал.
- Ничего себе водопроводик! - удивился Рязанцев. - Это же километра два, а то и все три! Это слишком сложное инженерное сооружение.
- А мы сейчас не будем гадать, - встрепенулся Глазков. Голос у него опять уверенный и твердый. И радостный: вот одна зацепка уже найдена. - Было бы желание, а сделать все можно. Рязанцеву сейчас же поехать на место и прикинуть, что там и как может получиться. Повторяю: промедление даже на один день может обернуться бедой для поливного поля.
Последним из кабинета уходил Кутейников.