- А доклад на собрании тебе, Алексей Павлович, делать, - вроде бы невзначай сказал Николай Петрович. - Только я бы попросил без импровизации на тему жаркой погоды. Об этом мы уже поговорили действительно достаточно. Сейчас мы должны убедить коммунистов, а через них и всех колхозников. Мы должны дать конкретную и предельно ясную программу действия каждому без исключения. Игра начинается крупная, и наш главный козырь - убеждение и действие. Упаси нас боже, как говорится, от паники и неверия.
Скажи это не Кутейников, а кто угодно другой, Алексей обязательно бы вспылил. Но сейчас он только и сказал:
- Я все понял, Николай Петрович.
- Тогда ладно. Тогда очень даже хорошо, - Кутейников смотрел на Алексея большими серыми и вроде виноватыми глазами, в которых весь Кутейников на виду - вся его стариковская мудрость. - Я, Алексей Павлович, поеду по бригадам, к народу. Вечерком мы еще поговорим. Ладно?
Оставшись один, Глазков разозлился на себя. Не подготовился к разговору, получилась действительно неудачная импровизация. Хотя все сказано верно, но какой-то малости не хватило. Кутейников это сразу заметил.
В такие вот минуты злости на себя Алексей особенно ясно понимает, что он не сделал бы в Хомутово и половины сделанного, не будь рядом Николая Петровича - добродушного, простоватого, спокойного, умного, настойчивого, осторожного. Эти качества секретаря партбюро как-то уравновешивают торопливость и бесшабашность Глазкова. Николай Петрович раньше самого Алексея, наверное, понял и оценил вводимые им новшества и приложил все старание на их защиту и пропаганду, ибо без этого хомутовцы долго не поняли бы Глазкова и не пошли бы за ним. Когда Глазкова ругают за поспешность какого-то решения, Кутейников может доказать, что это полезный азарт, рожденный желанием скорее достичь цели. Если хвалят, Николай Петрович столь же просто доказывает Алексею, что одобрение сделано авансом, который еще надо отрабатывать и отрабатывать. В споре Кутейников может не устоять перед чьим-то бойким красноречием, но всегда последователен и стоек, если дело коснется не мелочи, а основ. Вроде бы самые обычные слова говорит, но выстраиваются они столь прочно, что невозможно разрушить их связь.
У Глазкова так не получается. Еще не умеет он так…
4
Казалось, нет уже силы, способной не то чтобы противостоять стихии, а хотя бы чуть ослабить ее губительное действие.
Бессилие плодит растерянность. От растерянности один шаг до паники, питаемой слухами, сплетнями, чьей-то злостью, чьей-то обидой и чьим-то равнодушием. А дальше покатит лавина. Неуправляемая и страшная.
Уже началось.
Самозваные комментаторы с трагичностью очевидцев вполголоса передают ужасные новости. В одном месте (они доверительно называют это место) будто бы целый поселок со всем населением и живностью задохнулся в дыму огромного лесного пожара. Леса запалили, рассказывают, специально, чтобы вызвать движение туч с Атлантического океана на Урал. Но ничего из этого не получилось… В другом месте (вам опять назовут это место и добавят, что все видели своими собственными глазами) - в другом месте от зноя и безводья будто бы взбесилось стадо коров и их расстреливали с земли и воздуха… А где-то, ходит слушок, сами люди взбесились, поскольку им, как в пустынях, воду стали привозить в цистернах и раздавать не больше ведра на семью в сутки… Обыватель, племя которого живуче, млел от жути и всполошно ринулся штурмовать магазины, делать запасы муки, сахара, крупы.
Казалось, еще какой-то день, еще сколько-то градусов вверх на термометре, еще одна непроглядная пыльная буря - и стихия породит стихию.
Но уже сотни и тысячи людей, даже далеких от сельских дел, включились в срочную, безотлагательную и чрезвычайную работу. Первым, как от века положено, всколыхнулся рабочий класс. Металлурги областного центра принимают решение: помимо всей прочей помощи селу каждому работнику завода накосить, нарвать, насобирать, наскрести и сдать на заводской приемный пункт пятьдесят килограммов сухой травы. На их призыв тут же отозвались машиностроители, горняки, работники учреждений, школьники. На многих заводах, не дожидаясь официальных решений, провели собрания совместно с подшефными и наметили, какую дополнительную помощь - людьми, техникой, материалами - оказать попавшим в беду селянам.
В эти тревожные дни обком партии напоминал армейский штаб перед решающим наступлением. Сюда, на все его пять этажей, стекались сведения о противнике, о резервах, о тылах, о стратегических формированиях, которые должны быть готовы к определенному сроку. Сведения анализируются, концентрируются, уточняются и перепроверяются, поскольку еще в достатке людей, впадающих в панику без причины или, наоборот, не признающих никаких реальностей. На основе собранных воедино данных должна определиться тактика активной обороны и наступления. Необходимо было дать ответы на множество вопросов. Что могут сделать селяне своими силами сейчас и в будущем? Что они могут сделать еще сверх того, если поднатужатся? Как в создавшихся условиях работать всем службам и ведомствам? Какой быть агитации? К чему призывать и какое дело считать главнейшим? Что может сделать область своими силами? Откуда и какую просить помощь?
Когда на стол первого секретаря обкома партии Гаврилова лег проект постановления, он вздохнул с облегчением: это уже какое-то действие. Не пассивное выжидание, а организованное действие с подключением всех сил. Не по мелочам, а в целом. Тут важно начать, взять нужный тон, отрешиться от всего, что терпимо, что может подождать до лучших времен.
Читал он долго, вглядываясь в каждое слово, ставя вопросы и восклицания, вычеркивая, подчеркивая и дописывая. Отложив карандаш, сидел неподвижно, уставившись в одну точку. За окнами просторного кабинета, пронизанного солнцем, глухо гудит городская площадь, всегда многолюдная и праздничная. Зеленеют аккуратные кроны молодых лип. Михаил Григорьевич пытается по возможности в полном объеме представить, во что обойдется области это нашествие зноя, сколь долго будут чувствоваться его последствия. А они будут, эти последствия, и большие, если не сказать - огромные. Если бы только один Урал! Опять сухо в Поволжье, горит Казахстан, горит восток до самого Новосибирска. Это уже много, слишком даже много.
На краю стола стопкой лежат невзрачные серые листочки метеосводки. С нее день начинается, ею и кончается. На контуре области давно уже нет ни единого заштрихованного пятнышка, означающего осадки. Даже по горному северу, ранее не испытывавшему недостатка влаги. Особенно тяжело на хлебном юге. Посевы там практически погибли. Есть предложения немедленно все пересеять и опять ждать, авось пойдут дожди. А если не пойдут? Значит погубить еще тысячи тонн семенного зерна? Так есть ли смысл рисковать?
Вчера Гаврилов опять звонил в Москву. Там не меньше встревожены. Помощь области будет, сказали ему, но на месте надо использовать все возможности. Все. Главное же - сохранить животноводство. Это было повторено несколько раз.
А как его сохранить? Где в таких условиях взять сотни тысяч тонн сена, силоса, концентратов, соломы? Что мы будем иметь реально? - спрашивает он себя. Реально пока - березовые ветки, остальное - пятая часть, десятая часть или вовсе ничего. Южная солома получится золотой, но что делать, приходится и ее брать в расчет.
Карандаш снова скользит по строчкам, настороженно замирает у каждой цифры. Она реальна? Она предельна или взята с "походом"? Мера или полумера? Скорее последнее, - приходит он к выводу. Многое забыто, не учтено, чему-то важному не придано значения. А ведь ответственные люди, почему же так получается? Непонимание? Недооценка? Боязнь дополнительных хлопот? И почему все цифры округлены? Десять процентов сброса поголовья скота, двадцать процентов, пятьдесят процентов… Почему не сорок девять и не пятьдесят один? Удобнее считать? Конечно, удобнее. Но о такой ли выгоде теперь думать!
Резко обозначились две крайности. Одни спокойны и готовы рассматривать нынешнюю обстановку в области как неприятное, но вполне терпимое явление. Другие же слишком часто повторяют слово "катастрофа". Поэтому пора точно сказать, что же у нас происходит? В области возникли не просто неблагоприятные погодные условия, не суховейные явления, как до последних дней осторожно называли, а самая настоящая засуха. За-су-ха! Когда все горит и гибнет. Судя по всему, через область проходит ее главный фронт, и надо, убеждает он себя, создать действительно фронтовую обстановку. Объявить осадное положение, если на то пошло…
На стене висит карта области. Целое государство. Горы, тайга, лесостепь, степь. Точками, то густо, то редко, обозначены города, поселки, села. Там ждут: что сейчас скажет обком партии? И сделают все - возможное и даже невозможное.
5
Чуть приоткрылась дверь и в кабинет, деликатно кашлянув, вошел Егор Харитонович Басаров. Поддернул штаны, привалился к косяку.
- Звал, председатель? - спросил он строго и сердито.
- Заходи, Басаров, - Алексей поднял голову от бумаг и не удержал улыбки: уж больно несуразно одет Егор Харитонович. На ногах сапоги-бахилы, а сверху - одна майка с отштампованной на груди львиной мордой, а может быть и кошачьей, не сразу поймешь творение местного кустаря, знатока моды.
Осторожно ступая, Егор Харитонович как бы прокрался к столу, сел на краешек стула, уставил на председателя плутоватые рыжие глаза - одновременно хитрые и доверчивые.
В этом кабинете Басарова принимают не часто, только в экстренных случаях. Или отругать, или поручить срочную работу. Но сейчас у Егора нет желания браться пускай за наивыгоднейшее дело. Поэтому он нетерпеливо пристукивает сапогом, напускает на лицо еще большую суровость.
Неудачная попытка сманить семью "чуть к северу и чуть к востоку" убавила прыти Егору Харитоновичу. Дней несколько он ходил задумчивый и все затевал разговор на дорожную тему. Но Клавдия стояла на своем твердо.
- Никуда я не поеду! Хоть ты сдохни тут!
В какой-то момент Басарова опять куснула злая муха.
- Тогда я один поехал, - объявил он. - Нам не привыкать.
- Не пущу! - свое кричит Клавдия.
- Так тебя и спросили, - пренебрежительно заметил Егор Харитонович. Посчитав разговор оконченным, он полез в чулан за походным чемоданом.
Зная характерец муженька, Клавдия не стала мешкать. Быстрехонько кинулась по деревне искать Кутейникова. Почему именно его? Да потому, что среди женского населения Хомутово Николай Петрович слыл непревзойденным мастером улаживать семейные скандалы и дрязги.
Пока найденный Кутейников слушал слезливый рассказ Клавдии да пока доковылял до места происшествия, Егор Харитонович уже выколачивал о крыльцо пыль из походной амуниции и орал во все горло "сама садик я садила, сама буду поливать…"
- Пришел-прилетел! - встретил он Кутейникова. - А ну давай, прочитай молебен о спасении моей грешной души. Желаю послушать!
Кутейников ничего не сказал, а загадочно поманил пальцем Егора Харитоновича и пошел за ворота. Поперхнувшись от неожиданности, Басаров пожал плечами, но все же пошел следом. Клавдия туда же, но Кутейников остановил ее.
- Ты, Клавдия Потаповна, погоди. У нас с Егором Харитоновичем разговор секретный будет.
Сперва Клавдия слышала из-за ворот заполошные вопли Егора, но скоро тот унялся, и слышно было, что говорит один Кутейников. А что он там говорит, Клавдия не разобрала.
Вернулся Егор Харитонович примерно через час. Молчком сел ужинать. И только когда пил уже чай из большой расписной кружки, как бы невзначай обронил:
- На психику давит.
- Кто? - вроде не поняла Клавдия.
- Да твой Кутейников… Еще и обзывается. Нашел дезертира! Но учти, - строго заметил он. - Егор свое слово всегда сказать может.
Клавдия же только облегченно вздохнула… Это было два дня назад, а теперь вот Егор Харитонович сидит перед Глазковым.
- Мне, между протчим, в молчанку играть некогда, - назидательно говорит он Глазкову. - Чего от Егора надо, председатель? Какая такая нужда случилась в нашем шибко передовом колхозе? Да тыне стесняйся, председатель, говори! Егор Басаров всякое слово понимает. У Егора ухи золотом не завешены.
- Слушай, Егор, - остановил его Глазков, - прозвище-то у тебя какое?
- А! Дурак народ! Это ж придумать надо? Ботало! Да какое я ботало? Самый что ни есть сурьезный человек. А ты к чему это, между протчим? - насторожился Егор Харитонович.
- Так просто. Вспомнил и спросил… Слух тут ходит, что опять в отъезд собрался. Куда на этот раз, если не секрет?
- Поеду искать, где калачи на березках растут, - Егор Харитонович сразу пошел на обострение. Это хорошо действует, проверено на практике, так сказать.
Но Глазков не принимает вызова. Смотрит как-то странно, будто известна ему про Егора Басарова какая-то тайна, а сказать не хочет.
- Ты чего на меня вылупился? Чего уставился, спрашиваю? - заволновался Басаров и заерзал на стуле. - Я тебе не артист какой. Ишь, взяли моду! Кутейников тоже вот так - в душу поглядывать наловчился.
- Эх ты Егор, эх ты Харитонович! - с горькой усмешкой повздыхал Глазков, но сразу же за этим его голос стал прежним - упругим и весомым. - Вот ты все погибель деревне сулишь… Зря стараешься, предсказатель! Зря! Навсегда минуло то время, когда один худой год насмерть подсекал крестьянина. И корову личную колхозник нынче со двора не поведет. Не допустим этого. Ни за что! День будем работать, ночь будем работать, а выдюжим. Наклонимся, но не сломаемся. Вот так! Если это понятно Егору Басарову, то чтоб не трепаться больше. А не понимаешь - катись к чертовой матери! Только предупреждаю: назад мы тебя не пустим. Колхоз без тебя не развалится, а вот как ты без колхоза - это другой вопрос.
- Да все я понимаю! - Басаров хлопнул фуражкой по колену. - Только ты послушай, что Егор скажет, какую Егор критику наведет.
- Слушаю - и очень внимательно, - Глазков по привычке уложил подбородок на ладони. - Давай, критикуй.
- Опять лыбишься, председатель? - Егор Харитонович укоризненно покачал головой. - Мягко стелешь, председатель, да лежать жестко. Все ты правильно говоришь, а души, между протчим, в твоем слове нету. Души нету! - на лице Басарова изобразилось неподдельное страдание. - Машина ты, председатель, а из нас винтов наделать собрался.
- Постой-погоди! - изумился Глазков. - Всяко меня называли, но машиной - первый раз.
- Первый да не последний, - Басаров заговорил без обычных ужимок и шуточек. - Нынче я сказал, завтра другие повторят. Много вашего брата тут перебывало, а добром, между протчим, ни один не ушел. То коленом ему под зад, то сам побежал без оглядки. И ты смоешься. Смоешься, это точно! Не колхозу старанье твое, а за славой погнался. Как же, на виду у всего района! Твоя Ольга, между протчим, все насчет науки разоряется. Вроде опыты над нами проводишь.
Глазков слушал не перебивая. То усмехаясь одними уголками рта, то покачивая головой в знак согласия или отрицания. "А ведь в чем-то он, наверное, прав по-своему, - думал он. - Ведь со стороны на меня смотреть, так многое поди-ка непонятно. А я на это как-то не обращаю внимания".
Но дальше Егор Харитонович, как говорят про него хомутовцы, вовсю заботалил. Теперь на язык шло все, что в голову взбрело. Принялся вспоминать прошлые обиды. Этого ему не дали, здесь его обошли, тут его не заметили. Для верности, чтобы не сбиться в счете, Басаров загибал пальцы. Алексей опять согласно закивал головой, подтверждая, что все было именно так, как говорит Егор Харитонович.
- Вот что обидно! - с надрывом крикнул напоследок Басаров. - Мне, между протчим, начхать на ту премию, а уважения меня не лишай. К нашей бочке и я не последняя затычка.
- А мне не обидно, что Басаров гостем в деревне живет! - тоже закричал Глазков, но тут же унял себя и дальше говорил негромко, размеренно: - Дело не в этом, Егор Харитонович. Не время обиды считать. Сейчас корма добывать надо. Колхозному скоту и твоей личной корове, которую ты уже настроился продавать. Остальное пока не в счет. Все, что терпит, - не в счет, потом станем разбираться, кто кому должен и сколько. Но на твои вопросы, касающиеся меня, отвечу. Сматываться, как ты говоришь, я никуда не собираюсь. Года два назад, пожалуй, я бы воспользовался случаем, подвернись он. Теперь же не хочу и не могу. Слишком много взял на себя… Второе: опытов на хомутовцах не ставлю, но пытаюсь с позиций науки осмыслить нашу работу и предложить что-нибудь полезное для лучшей ее организации… Вот ты назвал меня машиной. Возможно, это так. У меня есть цель и я работаю ради нее. Отключаться, отклоняться, делать остановки у меня нет времени. Надеюсь, это тебе понятно?
- Не все, но кой-чего, - задумчиво проговорил Басаров и ожесточенно поскреб небритый подбородок. - Поживем - увидим… Дай-то бог нашему теляти волка сожрать. Бывай здоров, председатель. Извини, если что не так сказал.
Егор Харитонович поднялся.
- Подожди, Егор, - остановил его Глазков. - Я приглашал тебя не ради только занимательной беседы. Дело тут вот в чем, - он вышел из-за стола, приблизился к Басарову, ухватил того за рукав и потянул обратно к столу. - Дело, Егор Харитонович, в том, что надо дней за двадцать, а лучше в две недели подвести воду из Большого озера в Кругленькое. Иначе погибнет поливной участок.
- Выходит, мой совет нужон? - удивился Басаров. - С этого, председатель, и начинал бы. А то - кругом да около. Хватит с меня и Кутейникова, - Егор Харитонович тяжело и непритворно вздохнул. - Вот репей так репей!
- Знаю… Что предлагаешь с водой делать?
- А что тут придумаешь, - Басаров пожал плечами. - Как-то на необъятных просторах Сибири нам тоже понадобилась вода. Так там это просто. Вертолеты подкинули трубы, мы их свинтили на живую нитку, насос поставили - и готово.
- В том-то и дело… Труб нет.
У Егора Харитоновича и на это нашелся ответ и совет.
- К шефам ехать надо, куда больше. Они ж строители, должны быть у них трубы. А не дадут, так жалобу, между протчим. При теперешней обстановке за такое дело по головке не погладят…
- В теперешней обстановке, Егор Харитонович, мы вот что сделаем, - Алексей глянул на часы. - Прямо сейчас доскочим до Кругленького. Только ты, пожалуйста, не выкатывай глаза и не разевай так широко рот. Да, да! Этот водопровод тебе строить придется. Хошь начальником, хошь рядовым.