8
В конце мая было принято постановление обкома партии и облисполкома о неотложных мерах по оказанию помощи совхозам и колхозам в связи с засухой. Областная газета напечатала его на первой странице, на месте передовой статьи, подчеркнув тем самым особую значимость документа. В постановлении все было расписано до подробностей: что делать, когда делать, кому делать. По сути объявлялась мобилизация всех ресурсов и резервов области на преодоление стихийного бедствия.
Одни, прочитав газету, ужаснулись суровости формулировок. Неужели, удивились они, надо говорить о таких вещах открыто, создавать почву для паники? Неужели действительно засуха или поторопились с определением? Неужели до того дошло, что надо поднимать всю область?
Другие, прочитав, усомнились в реальности намеченного. Разве можно за месяц с небольшим сделать оросительные системы на тринадцати тысячах гектаров, построить десятки кормоцехов, изготовить на заводах, помимо основной продукции, насосные станции и дождевальные установки, арматуру и запасные части, оборудование для кормо-приготовительных цехов, емкости для перевозки и хранения воды?
В разных министерствах уже прикидывали, что можно дать области, оказавшейся в эпицентре засухи. Запрашивались южные районы об ожидаемом сборе соломы, которую можно будет спрессовать и отправить на Урал. Запрашивались сибирские области о травостое в тайге, возможностях взять это никогда не кошенное сено и вывезти его. В Белоруссии и Прибалтике уже прикидывали, сколько можно дать Уралу картофеля. Из Средней Азии и Молдавии пошли составы с первыми овощами…
Область жила, работала. Плавила металл, собирала машины, как положено и как должно быть. И каждый понимал: да, засуха страшна, но есть на нее сила - и немалая, она одержит победу, какого бы труда это ни стоило.
ИЮНЬ
1
Партийное собрание было назначено на восемь часов, но Павел Игнатьевич засобирался чуть не с обеда.
- А что? - объяснил он жене, которую на хуторе стар и мал зовут Семенихой за крутость в ходьбе и работе. - Пока до Хомутово добреду - клади для верности полтора часа. К дружкам-старикам заглянуть надо. А там и вечер подкатит.
- Рубаху чистую надень, - сердито подсказала Семениха. Она нынче что-то не в духе, а отчего - сама не поймет. То ли жар давит и кружит голову, то ли еще что. Она сидит у стола, скрестив на груди коряжистые, в прах изработанные руки, все в крупных синих прожилках. Сидит не вольно и праздно, а в каком-то напряжении, готовая сорваться, куда-то бежать, что-то делать в один дух, будто гонят ее или семеро по лавкам сидят.
Павел Игнатьевич открыл протяжно скрипнувшую дверцу шкафа, примерил новую рубашку, Ольгин подарок на день рождения, но не понравилась: воротник твердый, как из жести, режет шею. Взял другую, разношенную, привычную.
- Назад, может, Алешка привезет. Ольгу, может, сговорю в гости. Так что похлопочи тут, - наказал старик уже с порога. - Рыбки пожарь, еще чего соленого-сладкого.
- Уж как-никак! - ворчливо отозвалась Семениха. Не любит она, когда старик лезет не в свое дело. - Прямо разбежалась твоя Ольга! Другая б хоть не душой, так совестью. Вид бы хоть показала. А она чё? Цельный год на хутор глазом не глянула. Стыдобушка!
- Завела-поехала! - Павел Игнатьевич машет рукой и выходит.
- Заступник какой! - кричит Семениха уже вслед. - Бабы замуж выходят детей рожать, а не книжки читать. Ишь, деревенская жисть ей не глянется! Назьмом пахнет! Загубил Алешка свою голову, не послухал отца-матерю!
Горькой слезой залилась старая. Кому не понять, а кому и понять. Алешке досталась вся нерастраченная на старших детей любовь. Для матери он все еще ребенок. Большой, но бестолковый, всякий может его обидеть и обмануть. Та же Ольга обидит.
Права ты, старая, кругом права, - думает Павел Игнатьевич, мелкими шажками будоража дорожную пыль. Коль на деревню настрой имел, нечего было зариться на городскую. Но тут же осекает себя: да какая теперь разница, что деревенский, что городской. Одинаково одеты, одинаково грамотны, одно едят, одно пьют, на одинаковых машинах ездят…
Примерно в километре от хутора затянутая чахлым подорожником тропа резво взбегает на пригорок. Здесь редко стоят старые сосны, вроде стражей тишины и покоя. Куда бы и как бы ни спешил Павел Игнатьевич, а тут всегда остановка, чтобы глянуть с бугра на камышовые заводи Большого озера, на свой хутор, ласточкиным гнездом прилепленный к берегу.
Больше века простоял Максимов хутор, но вот получилось, что оказался он в стороне от торных дорог. Сперва угасание хутора шло незаметно. Один житель уехал - ладно, другой уехал - тоже ладно. Еще прочна деревенская улица, еще приметны дорожки от дома к дому. Но потом как прорвалось. Будто соревнуясь, кинулся народ раскатывать избы одну за другой, и остались на жилом бойком месте лишь толстобокие печи, согревшие и вскормившие не одно поколение хуторян. Скоро и печи развалились, сравнялись с землей, упали плетни, завалились ворота, буйно вымахала по дворам крапива и полынь. И все. Как никто и не жил. Некоторые хуторяне даже избы свои не тронули. Для порядка заколотили окна досками и ушли, не поклонившись родному порогу.
На той стороне озера тоже стояла деревенька дворов на двадцать и можно сказать на глазах пропала. Прошлой осенью последние дома сломали. С неделю после того рычали там бульдозеры, сгребая остатки поселения в заболоченную логотину. Потом прошлись плугом - и стало поле, ничем не отличное от других. Будто никогда не кипели тут людские страсти, не было ни нужды, ни горя, ни радости, не игрались лихие свадьбы, не рождались горластые дети, а вековали одни забытые миром старики, умершие все сразу.
Разум все понимает и принимает. Пришло, видать, время и деревенскому люду сдвигаться в удобную тесноту, чтобы все было под рукой. Молодым что гуще, то лучше.
А что делать старикам, приболевшим, прикипевшим к родному месту? Тот же Алешка как рассуждает? Собирай барахлишко и двигай себе. А про то Алешка не думает, что все с собой никак не взять, потянется такой хвост, что конца-краю не видать… Тут же о другом думает старик: нынешнее лето опять большое движение народу даст. Испокон веков так. Качнет беда людей, а волны ходят долго, сшибаются и ломаются. Одни поедут из Хомутово, другие приедут в Хомутово. Много лет пройдет, пока угомонится люд и обретет покой…
Мысли что вода. Просочились и потекли, торопясь, кидаясь по сторонам и возвращаясь к началу. Вот так и жизнь протекла петлястым руслом, то взметываясь в радости, то опадая в горе. До какого-то предела и признака не было, что подкрадывается старость. Выждала свой срок, и стал ты стариком.
Отступив вправо, тропа ушла от озера в молодой тенистый лес. Здесь прохладно и тихо, лишь временами по верхушкам деревьев прокатывается волна ветра. Испуганно встрепенув, березки снова замирают, лишь у осин долго бьет листья неуемная зябкая дрожь. Сосновые посадки, затянувшие поляны, источают густой и терпкий смоляной дух.
В лесу Павла Игнатьевича нагнал Родионов. Заглушив мотоцикл, Лаврентий Сергеевич по-молодому соскочил на землю, подошел, подал руку.
- Здравствуй, Игнатьич. Все курсируешь?
- Мое дело теперь таковское, - ответил Павел Игнатьевич. - Позвали - пошел, не позвали - тоже пошел. Абы ноги держали, да глаз дорогу видел… А тебя куда несет?
- Тоже одна дорога: из мастерской да в мастерскую, - Родионов ожесточенно потер небритые щеки с черными разводьями пота. - Сдохнуть легче, чем так работать.
- Что так? - удивился Павел Игнатьевич.
- Да вот так… Я уж больше суток дома не был. Вся наша мелиорация соплями склеена, а спрос с кого? С меня! Раз взялся - выворачивайся наизнанку, на голову становись, а делай. В другое время плюнул бы на все, а нынче, Игнатьич, нельзя. Нынче что на совести держится, то и не свалится. Сын твой что говорит? Давай, Родионов, старайся, как ни разу не старался. А что меня уговаривать? Я что - без понятия?
- Это точно, - согласился Павел Игнатьевич. - До деревни-то подкинешь меня?
- Да уж довезу, - ответил Родионов. Он усадил старика в коляску, завел мотоцикл и помчал в Хомутово.
Ни к каким дружкам-старикам Павел Игнатьевич не попал, а сразу подался в библиотеку. Там пусто, одна Ольга сидит у окошка и читает журнал.
- Здравствуй, Олюшка! - распевно протянул старик. - Одна сидишь, недосуг народу книжки читать?
Он поставил батожок у дверей и пошел к Ольге, шоркая парусиновыми туфлями по блестящему желтому полу.
- Здравствуйте, Павел Игнатьевич! - обрадованная Ольга мигом подскочила, взяла старика под руку, усадила на диван. Сама тоже села рядом, натянула подол ромашкового сарафанчика на голые коленки. Очки в толстой коричневой оправе, вольно рассыпанные по плечам черные волосы делают ее лицо слишком бледным, худым и болезненным.
С Семенихой у Ольги как-то не пошло с первого дня. Ольга была пуглива в непривычной обстановке, никак не могла подстроиться к новой жизни, старуха же приняла беспомощность за лень. А это в ее понимании было самым страшным человеческим пороком. К Павлу Игнатьевичу же Ольга всей душой. За понимание, сочувствие, добродушие и рассудительность.
- А вы знаете, что я придумала? - защебетала Ольга. - Но пока - никому! Тем более Алеше. В июле у меня отпуск, но раз Алеша вечно занят, отдыхать я поеду с вами. На недельку к нашим в Москву, а потом Ленинград, Прибалтика. Нет, вы представляете, как это будет великолепно!
- Оно конешно, - Павлу Игнатьевичу не хочется обижать Ольгу, поэтому он долго подбирает слова, чмокает губами. - Москва, конешно, дело куда доброе, да я-то никак не могу.
- Ну почему? - капризно протянула Ольга.
- Сама видишь, Олюшка, какое лето началось. Теперь каждый человек колхозу нужен. Да и бабку как одну бросишь… Опять вот наказывала насчет внука. Обижается.
Ольга ничего не ответила. Наматывает на палец косицу волос, смотрит в пол. Павел Игнатьевич догадывается, что Ольга хочет сказать что-то, но не решается. Про отпуск, чувствует он, это так, для вступления.
- Ты, Олюшка, не майся, - помогает он ей. - Надо, значит говори. Как есть. Я обижаться не стану.
- Да я ничего, - замялась Ольга и вдруг припала к плечу старика и всхлипнула.
- Ну, коль так, то поплачь, - сказал он. - Слеза от горя первая помощница.
- Я не знаю, что со мной происходит, - шепчет Ольга и ладошкой размазывает слезы. - Я все время боюсь: вот-вот произойдет что-то ужасное. Я не вижу, еще не понимаю, но чувствую… Я одна, все время одна. Алешу почти не вижу, он уходит рано, приходит ночью. Такой усталый, что больно смотреть. Он засыпает, но все равно бормочет во сне. Иногда кричит, ругается. Я его бужу, а он смеется, говорит, что все это мне приснилось… Разве так можно, скажите мне? Ведь нельзя же так. Я понимаю, работа есть работа, но почему в ней никогда не бывает ни малюсенького перерыва?
Павел Игнатьевич молчит, только вздыхает - глубоко и тяжело.
- Алеше очень и очень трудно, - продолжает Ольга все тем же полушепотом. - Я прекрасно вижу, как с каждым днем обостряются отношения между людьми. Они стали неприветливые, а то и просто злые. Бессилие перед природой ищет выхода… Раньше я с удовольствием шла на ферму, в мастерские, в гараж. Приносила им книги и говорила о книгах. Они хорошо слушали. Понимаете, Павел Игнатьевич, у них был интерес. Теперь многие смотрят на мои книги с каким-то недоумением. Словно я виновата в чем-то. Сегодня, едва зашла в мастерские, как подбежал Егор Басаров и закричал, что два человека в деревне еще верят, что в такое время можно читать книжки, - председатель и его жена. И понес, и понес! Все стояли, слушали и молчали. Никто не возразил ему… Ужасно!
- Да брось ты! - Павел Игнатьевич решил свое слово вставить. - Что с дурака взять.
- Он не глупый, - возразила Ольга. - Басаров более впечатлительный, чем другие, много повидал, но информацию он воспринимает без всякой системы, иногда вместо пользы она приносит ему вред.
- Уж чего-чего, а впечатлений у Егорки всегда через край было. Ботало, одним словом. А на людей не обижайся, - строго замечает Павел Игнатьевич. - Вот заболел кто в семье, и всем делается не по себе, все путается, мешается. А тут вся наша земля заболела. Вот и рассуди.
- Я понимаю, - все так же тихо говорит Ольга. - Когда мы ехали сюда, я знала, как мне будет тяжело. Раньше мое представление о деревне было как о подмосковной даче, где наша семья отдыхала летом… Но я ведь поехала, хотя могла настоять на своем. Если это нужно Алеше, значит нужно и мне. Куда иголка, туда и нитка. Он нашел себя и свое место. Значит, это должно быть и мое место. Нового в этом ничего нет. Но вот иногда навалится что-то такое, что прямо свет не мил… Анна Семеновна считает, что я украла у нее сына и делаю что-то во вред ему. У нее свое, старое и стойкое представление о женщине в семье, о круге ее интересов и обязанностей. Она все попрекает, что у нас нет ребенка. Но если нет, то что я могу сделать? Скажите мне, пожалуйста, что я должна делать?
И Ольга опять заплакала, теперь уже громко, навзрыд.
2
Приглашенные на собрание, кто пришел загодя, сидели в тени тополей и смолили папиросы. Говорили о погоде. Теперь так, одна тема: слухи, предположения, мечты. Вроде бы где-то неподалеку пролил такой дождина, что все взялось водой. Зная, что это неправда, все равно завидуют тем, кто попал под этот призрачный дождь. Знатоки примет доказывают, что вот-вот должен быть перелом, тогда уж держись, польет так польет… Попутно обсуждается все связанное с засухой и порожденное ею. Сегодня в областной газете напечатано, как продавцы одного магазина мешками продают знакомым муку и крупы. В конце заметки есть приписка, что этим делом занялась прокуратура… Тоже тема для разговора и спора.
Здесь же вертится Басаров-ботало. Фуражечка на затылке, руки в карманах, чтобы по привычке поддергивать штаны.
- Между протчим, мужики, все это оттуда идет, - Егор Харитонович тычет пальцем в западном направлении. - Не дают им спокою наши достиженья. Посадили три тыщи ученых и сказали: хоть лопни, а засуху на Урале сделай! Спутники гады используют для разгона облаков.
- Будет трепаться-то, - заметил Павел Игнатьевич.
- Я на полном серьезе, между протчим, - обиделся Басаров. - Конешно, про это никто тебе не скажет. Тут догадываться надо, вывод делать. Со спутниками в шуточки не поиграешь. Но! - Басаров сделал многозначительную паузу. - У нас тоже найдется, что сказать господам ученым. Вчерась по радио намеки были.
- Слышал звон, да не знаешь, где он, - Павел Игнатьевич укоризненно качает головой. - Ты, Егорка, лучше бы у себя на дворе хлам прибрал. Тут одной искры хватит, из дому выскочить не успеешь.
- Ни хрена! - беззаботно возразил Басаров. - У Егора пожарная охрана поставлена.
На крыльцо вышел Кутейников. Постоял, покашлял.
- Прошу заходить, товарищи, уже восемь часов, - пригласил он. - Обещался приехать первый секретарь райкома, но что-то запаздывает. Будем начинать.
Егор Басаров тоже приглашен на собрание. На этом настоял Глазков. "Пусть послушает, - сказал он Кутейникову. - Он хоть и трепло, а дело знает, этого не отнимешь".
Поддернув штаны, Егор Харитонович степенно прошел в зал Дома культуры, сел рядом с Рязанцевым и ласково похлопал его по плечу.
- Не дрейфь, Саша Иванович! На то и собранье, между протчим, чтоб кой с кого стружку сымать. Если что - я тебя всегда поддержу. Отбрешемся.
- Ты так думаешь? - Рязанцев сверкнул на Егора Харитоновича стеклами очков.
Саша Иванович худ лицом, смотрится как подросток, ради любопытства отпустивший рыжеватую бородку клинышком.
- Тут и думать нечего, между протчим, - строго говорит Егор Харитонович. - Четыре дня как трубы привезли, а они лежат. Почему, позвольте задать вопросик? Егор в лепешку разбивался, самолично по областному начальству мыкался, а колхозное руководство не мычит и не телится. По нонешним временам можно так работать? Нельзя так работать!
- Дело-то, Егор Харитонович, не простое получается, как мы с тобой думали. Надо еще одному полю дать воду. Завтра расчеты закончу и начнем. Только ты, Егор Харитонович, не очень хорохорься. Там работать да работать.
- Поживем - увидим, - неопределенно ответил Басаров и вдруг круто сменил тему разговора. - Слушай, Саша Иванович, я замечаю, зачастил ты в наш край. За председательской сторожихой Галей ухлестываешь? Как до свадьбы дело дойдет, учти, между протчим: лучшего плясуна, чем Егор, в деревне не было и не будет. Понял? Я могу до полной потери сознания выкаблучивать.
Рязанцев покраснел и отвернулся.
Николай Петрович поднялся на сцену, постучал карандашом о стол.
- Все коммунисты и приглашенные собрались, - объявил он. - Есть предложение начать партийное собрание.
Избрали президиум: Кутейников, Сухов, Глазков. Утвердили повестку дня. Николай Петрович предоставил слово докладчику Глазкову.
Алексей мучительно и долго строил первую фразу доклада, после каждого слова растягивая "во-от". Чувствуя мелкую дрожь в кончиках пальцев, Алексей скользил взглядом по рядам, отыскивая "точку опоры". Рядом с отцом он заметил Родионова. Лаврентий Сергеевич погрозил ему пальцем. Дескать, чего же ты, говорить разучился, что ли?
Но скоро Алексей настроился, увлекся, горячо и с подъемом заговорил о положении в районе и области, о необходимости срочно перестраивать работу и отношение к ней.
Минут через десять приехал Дубов.
- Здравствуйте, товарищи! - поздоровался Виталий Андреевич. - Прошу извинить за опоздание, - он быстро прошел по залу и сел в первом ряду. - Продолжай, Глазков.
- Наша задача, - говорил Алексей, - сегодня заключается в следующем: организация и организованность, ответственность и дисциплина, точный расчет наших сил, способностей и возможностей. Что касается полеводства, то мы должны самое большее в три дня произвести летний посев кормовых культур. На тех полях, где посевы уже погибли. Вторая задача заключается в том, чтобы через неделю дать воду в Кругленькое озеро.
Затем Глазков перешел к животноводству. Привел свои расчеты по поголовью скота, которое можно будет оставить в зиму. Когда он сказал, что придется временно ликвидировать свиноферму и за счет выбраковки сократить дойное стадо, в зале сразу зашумели.
- Мера эта вынужденная, - Алексей чуть повысил голос. - И расчеты пока предварительные. Все будет зависеть от того, сколько мы заготовим кормов, то есть зависит полностью от нас, от нашей работы и нашей старательности.
Едва после доклада Кутейников спросил, кто желает выступить, как в задних рядах подняла руку доярка Антонида Лебедева. Не дожидаясь приглашения, она сдернула с головы косынку и, размахивая ею, торопливо пошла по проходу к сцене.
Бойкая на язык Антонида верховодит на молочном комплексе и атмосфера там часто зависит от ее весьма переменчивого настроения. Сухов не раз жаловался на Антониду, но у Глазкова было на этот счет свое мнение. "Не жаловаться надо, - выговаривал он Степану Федоровичу, - а самому расторопнее быть". Но сейчас Глазков встревожился: вдруг да ляпнет что Лебедева.