- Да уж загложет… С такой тоски обидчивыми люди делаются, злыми, - Мария Павловна говорит тихо, размеренно, слова как бы падают с высоты. - А ведь говорила я тебе, говорила…
- Тебе ведь тоже двадцать лет было, - напоминает Наташа в свое оправдание.
- Да было, как вчера будто… Иван, помню, ромашек нарвал цельную охапку, в ведерке на стол поставил. А мне говорит: "Сиди, жена моя Мария, и представляй, какая распрекрасная жизнь у наших детей будет"… Без вина, а весело. Так весело было…
- Ты это к чему? - насторожилась Наташа.
- Так просто… Сильно бабы-то тебя?
- Молчали. Поднялись и ушли.
- Хуже ругани это.
Наташа не ответила. Да и что сказать матери, оказавшейся меж двух огней: и дочь жалко, и на правду глаза не закроешь. Так они и сидели молчком с час или больше, оглохли бы от тишины, не загляни к ним Марфа Егоровна. Захлебываясь от возбуждения, она рассказала о происшествии в Заячьем логу и тут же пропала, поскольку такие новости начисто лишают старуху покоя, гонят ее из двора во двор.
- Вот ведь сорока старая чего навыдумывала! - сказала Мария Павловна. - Соврет и не дорого возьмет.
Но тут Наташа глянула в окно и ойкнула.
- Папаня идет! Гроза грозой.
Иван Михайлович шагал серединой улицы и размахивал зажатой в руке фуражкой. Это уже привычка. Как поругался с кем, так и в лютый мороз шапку долой. Или для остужения головы, или чтобы руки чем занять. Обычно откуда бы ни шел, останавливается у ворот, на дом свой смотрит, на другие дома, вроде сравнивая. Сейчас же - прямым ходом во двор, но и там не задержался. Грохнуло в сенях попавшее под ноги пустое ведро. Вошел, швырнул в угол фуражку, горячо засопел.
- Рано нынче. Никак отсеялись? - спросила Мария Павловна, зная, что сейчас Ивану Михайловичу надо прокричаться и протопаться.
- Отсеялись! - не успев сесть Журавлев вскочил. - Досеемся скоро, пойдем по соседям хлеб занимать.
Теперь бы помолчать всем некоторое время. Не получая сопротивления, Иван Михайлович скоро выдохнется, перекипит, тогда можно будет говорить с ним о чем угодно и вполне спокойно. Но Наташа не дождалась этого переломного момента, спросила:
- Все не можешь привыкнуть?
- А-а! - закричал Журавлев. Острый нос его побелел, глаза сузились, четко проступили морщины на лбу. - Это к чему такому привыкать я должен? К глупости привыкать? Елки зеленые! Сказали мне про твое кино, как ты весь наш журавлиный род на позор выставила. Спасибо, дочка, обрадовала отца, поднесла подарочек! Совестно мне и стыдно! Я это кино Захару припомню, елки зеленые!
- Будет, будет, - осаживала его Мария Павловна. - Расходился, как холодный самовар. Сходи лучше Сережку позови. Мы тут пирог вам на конец посевной испекли.
- Выбрось его! - посоветовал Иван Михайлович. - Не заслужили пирогов, не заработали.
- Выбросить так выбросить…
- Рада стараться!
Подобрав с пола фуражку, он рывком надвинул ее на глаза и вышел, еще раз пнув в сенях ведро. На дворе Журавлев малость пометался в поисках заделья, но все валилось из рук. Потом только догадался, чем заняться. Приволок под навес охапку тонких сосновых дощечек и начал гладить их рубанком. После сева, когда наступит некоторое затишье до сенокоса, он собирается ошить досками дом, закрыть темные бревна и ржавые лохмотья мха в пазах. Монотонное вжиканье рубанка скоро успокоило его. Остро пахнет смолой, стружка вьется колечками, ворохом оседает на землю.
Пришла Мария Павловна - в накинутой на плечи фуфайке, в старых валенках. Села в сторонку и стала глядеть, как он работает.
- Куда Наталья-то убежала? - спросил Иван Михайлович, не поворачивая головы. - Слова не скажи - сразу взбрыкивают…
- А ты кричи больше.
- Нервы никуда стали, что ли. Не хочу, а кричится.
Иван Михайлович отложил рубанок, охлопал карманы в поисках курева, сел рядом. Искоса глянул на ее измаянное болезнью лицо, на сухие жилистые руки, на седеющие прядки волос.
- Вот так и живем, - сказал вдруг. - От весны до осени, от осени к зиме… Мир велик, а тесно. Сошлись на одной узенькой дорожке и стучимся лбами. Или так надо, или не догадаемся шаг в сторону сделать.
- Про Захара говоришь?
- Про него…
Журавлев еще не докурил папироску, как стукнули воротца. Сергей пришел.
- Да и правда синяк! - ахнула Мария Павловна, увидев на лице племянника отметину, полученную в Заячьем логу. - Отец, да ты что на самом-то деле! То-то мне Марфа Егоровна толкует, а я в ум не возьму.
- Так уж получилось, - Сергей покраснел. - Конфликт на почве агротехники. Нашему Ивану Михайловичу не нужны советы и рекомендации. Сам все знает.
- Ты бреши да не забрехивайся, - Журавлев сделал последнюю затяжку, бросил окурок и придавил его сапогом. - Советы для умных людей составляются, а вас с Кузиным заставь молиться - лбы порасшибаете. Я в чем уверен - до смерти буду стоять. А тут я прав… Ладно, пошли в дом. Вижу, с разговором ты.
- Просто так зашел, - ответил Сергей.
- Просто так и посидим.
Журавлев поднялся, отряхнул с брюк мелкую стружку. В доме он сразу привалился к столу, раздвинул локти, уложил подбородок на ладони и изготовился к разговору. Сергей устроился напротив. Чем-то он похож на Ивана Михайловича - резко очерченным подбородком, манерой удивленно вскидывать брови.
Сергею шел пятый год, когда по пьяному делу был насмерть придавлен машиной его отец. Вскоре же слегла и не встала мать, сестра Ивана Михайловича. Журавлев сделал все, чтобы племянник не познал сиротства. Одевал-обувал наравне со своими и даже лучше, может быть. Свой, он - свой, а этому - первый кусок. Сам же и определил, кем быть Сергею. Только агрономом, только по хлебопашному делу. Когда Сергей вернулся в деревню с дипломом и молодой женой, получил колхозное жилье, Журавлев сказал ему: "Обязанность свою мы с Марией выполнили, насколько хорошо - не нам судить. Теперь свое гнездо у тебя, Серега, рожай детей и расти их. А нас не забывай…"
- В других бригадах как? - нарушил молчание Иван Михайлович.
- Зерновые кончили. Остался твой Заячий лог. Захар Петрович рвет и мечет. Сам знаешь.
- Понятное дело, - соглашается Журавлев. - Захару что надо? Захару, елки зеленые, вперед выскочить охота. Отличиться. Больной он этим еще с молодых годов… С ним ясность полная, а тебя вот пять лет учили землю носом чуять, науку в деревне представлять. Хорошо представляешь. Выразительно.
Сергей молчит.
- Робкий ты еще, елки зеленые. Квелый, как трава без дождя. Думаешь, что? За красивые глазки вожаком тебя коммунисты избрали? Нет! На азарт расчет был, на силу молодую. Хорош расчет, да боец не тот. За бумажки прячется. Знаешь, сколько таких работничков у нас перебывало? Догадливые сами уходили, недогадливых выгоняли. Сам ведь знаешь.
- Не бумаги, а рекомендации, - заметил Сергей и стал втолковывать Журавлеву, что агрономические советы по срокам сева не с потолка берутся, а составляются на основе многолетних наблюдений и научных данных.
- Что-то не видел я, чтоб за Заячьим логом кто наблюдал, - усмехнулся Журавлев. - Может, тайно или со спутника? А вот дед Никанор другую рекомендацию насчет лога дает. Сядь, говорит, голым задом на пахоту, если не шибко мерзнет, то можно сеять.
- Уже попробовал, поди? - спросила Мария Павловна.
- Нет еще. Завтра буду испытывать.
- Надо народу поболе собрать. Пущай полюбуются.
- Ладно! - Иван Михайлович поднялся, хлопнул ладонью по столу. - Посмеялись, да будет… К синяку приложить бы что. В драке, Серега, завсегда так: кто в сторону жмется, тому больше достается. Не вешай голову, неудобно на мир глядеть в таком положении, просмотреть многое можно.
- Нехорошо все получилось, - вздохнул Сергей.
- С Кузиным-то? Обойдется. Раньше у нас не такие плясы-переплясы бывали. Проклянем друг дружку, а день прошел - и забыли. Не про молодых только говорят, что характером не сошлись. Все ругаемся, да шипим, как гусаки. А дрались мы с ним всего один раз. Никому я не рассказывал, а ты вот послушай.
Иван Михайлович опять сел, закурил.
- В сорок девятом году было. Я председателем был, а он клубом заведовал. Тогда избой-читальней клуб называли. Придешь, бывало, утром в контору, сядешь вот так к столу, зажмешь голову и думаешь: какую прореху сейчас латать, а какую завтра. Да и председатель-то я липовый был, по нонешним временам и бригаду бы не доверили. А тогда, елки зеленые, что? Молодой, фронтовик, два ордена да шесть медалей… Садись, руководи, двигай сельское хозяйство этим самым паром, который человек в себе вырабатывает. Лебеду ели, а работали. А Захар знай речи говорит. Частью в дело, а большей частью без дела. Вот один раз и загнул такую речугу, да не где-нибудь, елки зеленые, а на току, когда зерно на трудодни выдавали. Дождь хлещет, холодина собачья, а он загнал народ в клуню и часа два барабанил про растущую зажиточную жизнь колхозной деревни, про великое преобразование природы. А по трудодням хлеба-то меньше мешка на семью пришлось. Озверел народ, на другой день почти никто на работу не вышел. Ну, я тоже с цепи сорвался. Зову этого болтуна в контору, давай мозги вправлять. Я свое, что, мол, всему есть место и время, а он свое. Докричались до того, что Захар меня врагом народа обозвал. Слов у меня больше не оставалось, одни матюки да кулаки. Ну, и давай друг дружку по сопатке чистить. Он силой берет, а я верткостью… Ладно хватило у обоих ума выскочить из конторы, разбежаться, а то бы одному кому-то не жить. Потом сошлись, помирились, посмеялись даже… Ты, Серега, не думай, я у Захара не только плохое вижу. Нет! Ценю я Захара. За одно ценю, что не побоялся в худой колхоз пойти. Другой бы на болезни сослался, на жену, детей, свата, брата, а Захар впрягся и вот уже сколь лет тянет лямку.
История неожиданного начала председательской карьеры Кузина и ее продолжение известны Сергею, но теперь он удивлен словами Ивана Михайловича. Казалось бы, все в его отношениях с Кузиным завинчено на крепкую гайку, но вот есть, оказывается, малюсенькая щелочка для уважения человека, сумевшего в важный час одолеть себя… Другое известно Сергею. Маятный путь прошел Кузин по тряской и неровной стезе. Почем зря шпыняли его за недоучет, за недогляд, за множество других дел и научили-таки работать и вести хозяйство… Третье известно Сергею. Перед тем собранием, как стать ему секретарем парторганизации, Волошин предупредил его, что быть ему меж двух огней, но самому бы не опалиться, не качнуться бы в одну или другую сторону. Эту шаткость своей позиции Сергей почувствовал скоро, но особенно в момент создания журавлевского звена. Кузин тогда воспротивился уже потому, что предложено не им, и вон какого труда стоило сломить его. А нынешний случай…
- Ну и хорошо, что тянет Кузин лямку, - как бы очнулся Сергей.
- Не так хорошо, как плохо, - поправил Журавлев. - Все больше в одиночку везет. Посторонись, дескать, ходу дай! За доброе Захару сто раз спасибо сказано. Только застрял он со своим возом, на месте топчется, а никого не подпускает. Этот ему не советчик, другой не указчик… Застрял! Вот и охота ему в любой малости первым быть. На виду. Это ведь такая зараза! Она как в нутро человеку заберется, попробуй выживи ее. Обидно мне за Захара и жалко его.
- Жалость не кулаками доказывают.
- Мой грех… А как быть, если слов не хватает? Поясни.
- Трудно сказать.
- То-то и оно, елки зеленые! Других судить легко, себя же - большую силу надо иметь.
- Знаю, - соглашается Сергей. - Только скажи мне, где взять эту силу?
- У себя же…
Так они сидели и говорили. Старый тракторист и молодой агроном и молодой же партийный секретарь. Один повидавший жизнь и вкусивший всего, что уготовано было его поколению, другой только начавший свою дорогу…
Мимо окон с галдением прошла журавлевская бригада - Федор, Сашка, Антон, Виктор, Пашка, Валерка. Остановились у ворот. Иван Михайлович прислушался к говору, но понял только, что все нападают на Антона, а тот едва успевает огрызаться. Потом стихли. Федор открыл калитку, медленно прошел до крыльца, постоял там и только потом открыл дверь.
- Что невеселый такой? - встретил его Журавлев.
- Да так, - Федор переминается с ноги на ногу, вздыхает. - В общем ребята послали сказать, что дураки мы большие.
- Вот-те раз! - не понял Журавлев или только сделал такой вид. Сергей заметил, как облегченно расправил Иван Михайлович плечи, будто свалил с них тяжесть. Глаза его заблестели.
- В общем, - продолжил Федор, - глупостей мы много нынче натворили, особенно Антошка. С ним я еще поговорю.
- Только без этого, - Журавлев понял мысли Федора. - Кулаками не заставишь землю любить.
- А чего он… Тут ему плохо, в Сибирь захотелось.
- Жизнь там хороша, где человек живет, - Иван Михайлович, подошел к Федору, ухватил за плечо, тряхнул. - Ну-ка все мы уйдем из деревни. Хлеб-то кто растить будет, а? Хлеб-то, елки зеленые, чьими руками поднимется?
- Мы все понимаем, - соглашается Федор, - да не все делается по понятию.
- Сказанул, елки зеленые! Покличь-ка ребят… Нет, постой! Пошли лучше на улицу. В избе разговор на собрание похож будет, а там сподручнее.
Не дожидаясь согласия Федора, Иван Михайлович накинул пиджак и сказал Сергею:
- Пошли и ты, секретарь. Не лишним будешь…
ВЕЧЕРНИЕ СТРАДАНИЯ
Вечера во всех деревнях одинаковые. Днем на улице, особенно в страдную пору, шаром покати, каждый при своем неотложном деле. К вечеру же гам и суета. Пылят и ревут машины, сбегаясь в деревню с разных сторон, потом стадо улицей пройдет, потом разом вспыхнут в окнах огни и скоро же погаснут за недосугом вечеровать. Только молодежи неймется. Какой бы тяжести ни была дневная работа, а все одно чуть не до зари гуляют.
Разговор на различные темы, начатый Журавлевым, в этот вечер продолжился у старого колхозного клуба, закрытого на ремонт по причине ветхости. По соседству с доской Почета (открывает ее портрет Наташи, замыкает Федор, попавший сюда по настоянию Журавлева за работу на ремонте техники) на штабеле досок рядком сидят Андрюшка, Федор, Антон и Сашка. Антон нехотя дергает струны гитары, извлекая протяжные и заунывные звуки. Одним словом, нагоняет тоску. Да и остальным после разговора с Журавлевым как-то не по себе.
Иван Михайлович никого и никак не упрекнул, будто ничего существенного не произошло в Заячьем логу. Ни с того, ни с сего принялся вдруг рассказывать, как жилось и работалось трактористам-малолеткам в долгие военные лета и зимы. Как изводил ремонт разбитых "колесников", как артелью дергали веревку, чтобы завести мотор, как привязывали себя к сиденьям, чтобы не свалиться с трактора или плуга, если заснешь ночью, как каждый выращенный колос приравнивался к патрону… А ранней весной сорок третьего года подошел Журавлеву черед собирать дорожную котомку. Захлебным воем проводила деревня почти что последних недоспелых еще мужичков, а к июлю того же года был готов новоявленный солдат к смертному бою и принял его у суходольной речушки в Курской стороне…
Рассказав все это, Журавлев поднялся и ушел, оставив ребят думать, сопоставлять и делать выводы. Они посидели под журавлевскими березками и молча разошлись, каждый поняв звеньевого по-своему. Антон решил, что вся эта давнишняя история была адресована лично ему, и Журавлев совсем не случайно много раз упоминал о бескорыстии тех военных трактористов. Дома Антон из-за пустяка поцапался с отцом, накричал на мать и убежал с гитарой-семистрункой под старые стены клуба. Теперь вот сидит и - брень, брень, брень. На его смуглом лице, хорошо впитывающем весенний загар, самая настоящая тоска. Глаза полузакрыты. Рукава рубашки (на зеленом фоне белые ромашки) небрежно закатаны.
- Сыграл бы что путное, - просит Федор и морщится как от зубной боли.
- Русскую народную? На полверсты куплет? Старо это, Федя. Нынче скорость миром командует, один ты замедленного действия.
- Да пошел ты! - лениво ворчит Федор.
- Лучше сам иди. Сел бы под свой портретик - красиво будет и от меня подальше… А может, нам действительно развлечь Федю? А, братцы? Скушный он, грустный.
Антон вскочил, расшаркался перед Федором. Под какой-то немыслимый цыганский напев обошел, приплясывая, круг, остановился и запел гнусавым заунывным голосом:
Как у Феди в огороде
Расцветает белый мак.
Все ребята поженились,
Один Федя ходит так.
И пошел выдрыгивать ногами, выделывать кренделя, дергать плечами. Сашка не утерпел, сорвался с места и начал выколачивать перед Федором, как делают на деревенских гулянках, вызывая плясуна на круг.
- А что, братцы? - остановился вдруг Антон. - Не употребить ли чего, а? Дежурка еще работает, я мигом организую. Помянем премию, царствие ей небесное… Нет, чуяло мое сердце, что намаюсь я в этом звене. Ничего, братцы мои, путного не получится. Игра придумана хорошая, да игроки не те попались. Ты, Андрюха, не косороться! Батя твой решил характер показать, а люди страдают.
- Это кто страдает? - насмешливо спросил Сашка.
В принципе он тоже не против бы получить шальную денежку, но его насторожило поведение Журавлева в поле. За просто так, прихоти ради, догадывается Сашка, Иван Михайлович не стал бы кидаться на председателя.
- Если конкретно, то я страдаю, - уточнил Антон. - Мне деньги на дорогу нужны. Если раздумал ехать, так и скажи и не морочь мне голову. Один не заблужусь. Бестолочи вы! Фигуры из себя строите, а как Кузин сказал, так и будет, хоть вы на луну запрыгните… Нет, узнает кто - со смеху помрет! Им деньги протягивают, нате, возьмите, а они нос воротят. Нет, что вы! Мы ужасно гордые, мы ужасно совестливые. Мы как ангелы.