Содержание:
Гольцы - Сергей Сартаков 1
Часть первая. Глухой, неведомой тайгою 1
Часть вторая. Лес шумит 36
Гольцы
Сергей Сартаков
Часть первая. Глухой, неведомой тайгою
1
Сухие, безлесные горы с шапками каменистых осыпей. Нет на гольцах ни жилья человеческого, ни пешеходной тропы, редкий зверь забредет на гольцы - нет там для него ни постели, ни питья, ни корма; даже лесной пташке сесть не на что спеть свою песню. Стоят они черные, неприютные, и секут их в открытую грудь летом холодные дожди, а зимой - снежные вьюги. Безжизненные, пустые…
Но кто знает, какие сокровища таят в себе недра гольцов? Кто пробьется в их глубь сквозь истрескавшийся черный камень? Кто растревожит, заставит дышать эту мертвую землю и скажет: живая! Скажет: всякая земля живая! Скажет: вовсе нет мертвой земли!
Вокруг гольцов бескрайная зеленая тайга. Но глухо, мертво и в тайге, когда над нею ночь и серые туманы расползлись по открытым долинам. И тогда еще суровее становятся вершины гольцов. И кажется, что нет для них иной судьбы, иного удела. Стойте, медленно рушась в бесплодный черный щебень…
Но будет светлое утро и будет солнечный день! И все заблестит, вымытое грозовым ливнем. И защебечут птицы в лесу, и зашумят на свежем ветру колючие иглы сосен. Говором людей, пришедших с лопатами и топорами, наполнятся гольцы. Все оживет!
А пока над горами ползут седые туманы, закрывают тяжелой, сырой пеленой всю тайгу окрест. Тянется длинная ночь. На востоке не алеет заря. И только еще близятся первые признаки рассвета…
Стаи голубей носились над церковной оградой: то, сухо шелестя широкими крыльями, оии стремительно взвивались ввысь, то, словно снежная метелица, кружились над самой землей. Отдельные, отбившиеся от стаи голуби садились на золоченые кресты, на крышу притвора и, дробно стуча по железу коготками, бегали по самой кромке. С любопытством поглядывая вниз, на затопившую всю улицу толпу людей, они ворковали призывно и нежно. Но иногда в их беззаботную суетню вносил смятение большой взъерошенный ворон. Он камнем падал на крышу с вершины ближнего тополя и, разогнав голубей, делал несколько медленных шагов с чванно поднятым вверх блестящим черным клювом, а потом, как бы нехотя, взлетал на прежнее место.
Вдруг толпа людей сгрудилась у церкви, зашумела. Все взгляды сразу устремились в распахнутые двери притвора. На паперти появились новобрачные.
Иван Максимович Василев уже к сорока годам мужчина. Он весьма представителен: строен, высок, сухощав; черная короткая бородка плотными колечками обрамляет его узкий энергичный подбородок. Волнистые волосы зачесаны назад, и оттого лоб Ивана Максимовича кажется очень крутым и высоким. Из-под полуопущенных мясистых век хитрецой поблескивают темно-карие глаза.
Одет Иван Максимович в сюртук строгого покроя. Галстук бабочкой на белоснежном стоячем с чуть отогнутыми уголками воротничке подчеркивает торжественность костюма.
Супруга Василева, Елена Александровна, под стать мужу, тоже высокого роста. Ей что-нибудь около двадцати двух лет, но осанистость располневшей от безделья зрелой женщины уже сквозит в каждом ее движении. Она белолица, с серо-зелеными холодными глазами и круглыми кукольными бровями. Когда к ней обращается муж, она, почти не поворачивая головы, улыбается только уголками губ и отвечает коротко, словно нехотя.
Во время венчания Елена Александровна, к великому негодованию старушек, не проронила ни единой слезы. Праздничный шум, приветствия, пожелания проходили как-то мимо нее, не трогая, не волнуя.
Василеву не нравится, что шафера замешкались, улаживая с причтом последние формальности, но ему приятно сознавать, что всюду шепчутся о нем. Приблизив к себе правой рукой Елену Александровну, а левой оправляя складки фаты у нее на плечах, оп ждет терпеливо. Через головы новобрачных в открытую дверь притвора падают косые желтые лучи вечернего солнца. В голубом тумане ладанного дыма они похожи на нити густой основы из тончайшего шелка.
У церковной ограды стоят, бьют копытами землю, фыркают и гремят бубенцами кони, украшенные разноцветными лентами, вьющимися на легком ветру. Сбруя пышет жаром начищенных медных блях и подвесок. Коляска молодоженов - сплошь сияющий лак и бронза - выстлана мягким, пушистым ковром, на сиденье темно-синие бархатные подушки. Остальные экипажи убраны попроще, но везде и во всем блеск и сверкание ярких красок. Кучера, затянутые в новенькие черные армяки с широкими лакированными поясами и уже слегка навеселе, с высоты своих козел важно и пренебрежительно поглядывают на народ.
Толпа колышется, гудит; разбившись на группы, судачит о молодоженах.
Вот ближе всех к паперти, прикрывая лица платочками, шепчутся две веселые, разбитные девицы:
А женишок завидный!
Теперь не женишок, обвенчался - мужем стал.
Эх, за такого бы выйти!
Губа у тебя не дура!
А ты не пошла бы?
Нет. Мне лучше Степа-лодочник. Будет любить. А такой…
Зато оденет.
Нужно-то очень! Без любви в нарядах ходить…
Ой! Ой! Глаза-то, глаза какие! Так и ест!
Да он на тебя и не смотрит даже.
Все равно… Ой! Глянул, глянул! Умереть! - И девица в восторге теснее прижимается к подруге.
Пробивается вперед сухонькая, закутанная в пеструю шаль старушонка.
Пусти-ко, пусти-ко, милый: мне на невестушку взглянуть. О-ох! Ладная! Ядреная девка, ядреная… Сытенькая… На пуховичках спала… заботушки не знала. А сколь много за нее запросу отдал он?
Что тебе, бабка, по-нашему, что ли, по-крестьянскому? Без запросу взял. Еще ему приданое принесла.
А како тако приданое?
Слыхала, поди, про Венцова из Тайшета? Так это ж дочка его. Ну, прииск на Монкресе отдал и, сказывают, двести тысяч деньгами.
Ай-яй-яй! Что ж она, с пороком, что ли, девка-то?
- Не понимаешь ты, бабка! Обычай у них такой. Блестя стеклами пенсне в золотой оправе, мужчина
средних лет, одетый в наглухо застегнутую дорожную куртку, склонился к своему соседу - краснолицему, попахивающему вином толстяку:
Э-э… простите. Я в вашем городе проездом. Остановился на денек, отдохнуть. Шел мимо, заинтересовался. Что это: брак по любви?
По расчету, - коротко рубит толстяк, даже не поворачивая головы.
А что, жених - местный общественный деятель?
Купец и карагасник.
Не понимаю: что такое карагасник?
Карагасы - инородцы, в верховьях Уды живут. Он торгует с ними. А вернее - за хлам, за бесценок от них белку да соболей мешками возит. Теперь и на Чуну, к тунгусам, проник. Понятно?
А скажите, - не унимается человек в пенсне, - невеста образованная? Из хорошей семьи? С воспитанием? Имеет достоинства?
Имеет. Всякие. Хоть отбавляй.
А-а… Благодарю вас.
На дороге мальчишки затеяли спор. Азартно шмыгая носом и сдерживая левой рукой сползающие штаны, белобрысый паренек наступает на своего противника:
Врешь ты все, Петька! Сорок гостей…
Нет, сорок! Тятя говорил, тятя знает.
"Тятя знает…" А вот посчитай: садиться на лошадей станут - более ста наберется. Свадьба-то какая - из богатых богатая! Я лучше всех знаю…
Не смолкают в толпе разговоры, к церкви все гуще стекаются праздные люди.
Свадьба у Василева! - Весь город живет этой новостью.
Не диво: Василев - крупнейший купец в городе и во всей ближней округе. Мало того, что крупнейший, но и самый предприимчивый. Это он сумел зажать всех мелких торгашей, это он надумал построить паровую мельницу, это он первый проложил путь по Чуне на Енисей, к тунгусам, не довольствуясь прибылью от торговли с бурятами и карагасами. Василев - личность известная. Его знают не только здесь, в Шиверске, или в Тулуне и Кан-ске, - знают в Иркутске, Чите и Хабаровске. В праздники пасхи и рождества высокопреосвященный Василий, архиепископ Иркутский и Верхоленский, шлет ему открытки с ангелами. Дважды, проезжая через Шиверск, архиепископ останавливался на отдых не у благочинного, а именно у него, у Василева. Осматривал его мельницу, хвалил за хороший размол, приглашал к себе в дом. Осчастливил Василева своим посещением даже наследник престола, когда из Японии и после закладки железной дороги во Владивостоке он возвращался в столицу сухопутьем, по старому Сибирскому тракту. Как не говорить о таком человеке? Знаменит! И толпа у церкви становится все гуще, споры - шумнее и оживленнее.
Но наконец все формальности окончены. Бережно поддерживая под руку супругу, Василев спускается с паперти. За ним следом идут к своим коляскам посаженые родители, шафера и гости. Кучера покрикивают на застоявшихся лошадей и, когда дружка, оглядев свадебный поезд, дает знак трогаться, хлопают вожжами по лоснящимся крупам, чмокают губами и, выбираясь на середину улицы, пускают рысаков вскачь. Гремят колокольцы, бубенчики, визжат девчата. В конце поезда пиликает гармошка. Вдоль дороги плотным облаком крутится пыль.
2
Несколько ранее в трактир, приткнувшийся углом к берегу реки, вошел высокий, сутуловатый мужчина. Тяжело переступая ногами, обутыми в намокшие ичиги, он направился к стойке.
Трактирщик дремал, опустив на прилавок плешивую голову. Услышав шаги, он приподнялся, близоруко прищурился и посмотрел из-под ладони.
Мужчина взмахнул рукой.
Митрич, здорово! Как живешь? Как торговлишка идет?
Порфиша, ты?
А то как? Я и есть.
Давненько тебя не видать было. Я уж подумывал, что должок-то твой в поминанье за упокой записать придется.
Должок?
Ну да. Али запамятовал?
Выходит, так. А коли должен - отдам, Митрнч. Ей-богу, отдам. - Порфирий помолчал и потом сказал просительно: - Дай сороковку, с дороги душа мрет.
Оно-то бы и дать тебе не штука - мужик ты хороший, да уж больно много ты у меня запил. Скоро ль мы этак-то с тобой сквитаемся?
Да сколько же должен я тебе, Митрич? Убей - не помню. Вроде нет ничего.
А мы, Порфиша, в записи заглянем, - предложил Митрнч, - милое дело. Может, я и запамятовал. С кем греха не случается? Может, и верно, не должен ты мне.
Митрич не спеша достал очки, протер их подолом рубахи, надел, поправил на переносье и полез в конторку за книгой. Наслюненными пальцами переворачивая листы, искал нужную запись. Глаза Порфирия беспокойно следили за ним.
Во-от, - протянул Митрич, упираясь желтым обломленным ногтем в какую-то цифру, - тринадцать рублев шпшнадцать копеек, Порфишенька. Аль не припомнишь? Гляди. Запись верная.
Порфирий молчал.
Что и делать с тобой-от, я и не знаю. Ин дать еще сороковку?
Порфирий исподлобья глядел на жирное скуластое лицо Митрича и что-то соображал, пощипывая неровно отросшую темно-русую бороду.
"Врет, подлец, - мелькали у него мысли, - приписал. Обманывает. Не должен ведь я ему. К черту и с сороковкой, - уйти… Отдам ему деньги, как с Ивана Максимовича получу, - и конец, не зайду больше и пить не буду, сделаю, как задумал. Сдержусь! Кабы сдержаться! Лизке по-легше было бы…"
Митрич видел, как перебегают тени на лице Порфирия. Хитрый старик сразу смекнул, о чем задумался мужик.
Порфиша! Эка я! Ты мне толмачишь, толмачишь: с дороги, мол, я, - а с какой дороги, мне и невдомек спросить.
Плот с Егоршей согнали Ивану Максимовичу: только что к берегу притравились, - пехотя ответил Пор-фирий, отворачиваясь от прилавка и передергивая опояску. Ему хотелось уйти от соблазна, но ряды разномастных бутылок с красными и серебряными головками притягивали, как магнит.
Светит месяц! - досадливо воскликнул Митрич. - Он с великих трудов да с больших заработков, а я про должок ему. Спрыснуть, спрыснуть надо, Порфиша, счастливое прибытие-то. Обязательно спрыснуть, чтобы радость сухой не была. Угощу я тебя рябиновкой. Ух, и хороша штучка! Иван Максимович велел десять ящиков на свадебку доставить, - суетился Митрич, обрывая оловянную шапочку с горлышка высокой бутылки.
Порфирий судорожно вздохнул. Вся решимость сразу схлынула, исчезла, едва заискрилась, заколыхалась перед глазами оранжевая настойка.
В трактире было безлюдно. Митрич помешкал в раздумье, потом отнес бутылку и рюмки в самый дальний угол ближе к окну, поставил на столик, накрытый изрезанной и прожженной клеенкой, притащил на тарелке пару икряных селедок и, усаживаясь на стул, заулыбался.
Ну-с, Порфиша, милости просим ко мне в гости. Не обессудь за простое угощенье. Выпьем, пока народ не набрался. С благополучным прибытьем!
Эх, Митрич! Друг ты любезный… Только скажи прежде: обманул ты меня или нет? Уж чего-чего, а знаешь сам, не терплю я обмана. Не буду и пить тогда…
Ай, Порфиша, Порфиша! Не грех тебе? Обманул! Да нешто я кого обманывал хоть раз? Вот тебе и крест святой и пречистая богородица! Тьфу! Да разве…
Ладно, Митрич, бросим эти разговоры. Значит, я гость сегодня, так?
Так, Порфишенька.
За первой бутылкой последовала вторая, затем и тре-тья. Рюмки позванивали, огнисто мерцая, переливалась жгучая жидкость, и масляным блеском туманились глаза Порфирия. Митрич не хмелел.
Сколько же, Порфиша, тебе с Ивана Максимовича придется к расчету?
Сорок рублей, Митрич. Больше пяти месяцев, почитай, мы с Егоршей в тайге промаялись. Без лошадей. По берегам малых речек лес подбирали, чтобы молем к
Уде согнать. Заказал Иван Максимович нарубить да приплавить такого листвяку, чтобы, говорит, третьим правнукам постройка осталась. И помучились же мы - и-их! - с этим проклятущим листвяком… Иная - как железо, тонет, подлая, - так вперемешку с кедровым сушняком плотили, чтобы вверх на воду подымало.
Понятное дело, Иван Максимович любит построить. Крепко построить. Все он крепенько делает. Хе-хе-хе, а вот заплатить - подумает… Али тебе оп вперед отдал?
Что ты, Митрич, где же вперед? Спасибо, харчи с собой в тайгу дал без денег.
Гм! Н-да!.. А знаешь, Порфиша, так я тебе скажу: навряд ты денежки свои скоро получишь. Любит Иван Максимович деньгу придержать. Ох, любит! Хе-хе-хе! Да и кто не любит?
Так что ж ты думаешь, он не отдаст? Обманет? - насупился Порфирий. - Да я тогда из него душу выну…
Постой, Порфишенька! Эк тебя! Пошто обманет, пошто не отдаст? Отдаст. Не враз только. Подержит с расчетом.
Да мне же деньги вот как нужны! Сейчас нужны. Затеял я…
Ну, коли шибко нужны, попроси, всяко с ним случается. Только вряд ли… Али вот что, - хлопнул себя по коленке Митрич, - вот что надумал я: мы с папашей Ивана Максимовича мальцами в свайку вместе играли; хоть и разбогател он теперь, а все старинку не забывает. Попрошу - уважит, похлопочет перед сынком. Пособлю я тебе, Порфиша, схожу к Максим Петровичу деньками, поговорю… Долгая лета, Порфишенька! Выпьем еще по одной.
Они чокнулись. Порфирий выпил до капли, Митрич только пригубил.
Порфирий захмелел окончательно, язык у него ворочался с трудом.
Митрич! Друг! Ежели можешь, сделай милость, устрой. Сам знаешь, какой у меня нрав: закочевряжится Иван Максимович - не сдержусь, обругаю в сердцах, все дело испорчу.
Хе-хе, Порфишенька, что говорить: характер твой - светит месяц!
Справиться с собой хочу, Митрич, переменить себя. И всю жизнь свою переменить. Давно задумал.
С тем и в тайгу нынче ходил я. Рубил с Егоршей лес, думал: хороша жизнь в глуши, в тайге. Своей семьей… По душам скажу: Лизку жалко. Мало живу с пей, а вижу - хорошая она у меня. Очень хорошая. А зазря изнывает. Нет во мне ласки. Как листвень горелая, сухой. Вино меня губит. Вино! - вдруг вскрикнул Порфирий. - Ты, дьявол, губишь! Все вы!.. - и сразу обмяк.
Митрич слушал, сочувственно кивая лысой головой. Вид у него был сосредоточенный; слушая, он думал о чем-то своем.
Порфирий доверительно начал снова:
Скажу тебе: присмотрел я в тайге себе местечко… на земле лучше нет. Егорша помог, срубил там себе я зимовье. Ружьишко, припас, какой оставался харч, что не доели, - все там оставил. На первый раз есть за что зацепиться. Уйду… Возьму с собой Лизку… И всё… Провались ваш город вместе с вами! Клопы вы, не люди… Кровь сосете… Сколько на хозяина ни работай - из нужды не выбьешься… нет… Уйду… Получу деньги с Ивана Максимовича, накуплю еще припасу охотничьего, буду промышлять… Сам себе хозяин. А Лизка - по дому. Вырастим сына… Лизка, должно, через месяц будет рожать… Уйдем… Станем жить хорошо… Потом, может, Ильчу, тестя своего, сговорю… Егоршу… Тоже бедствуют люди… Так пособишь, Митрич?
Ладно, Порфиша, сделаем. Я еще лучше придумал. Только тут н£" хитрость придется пойтить. Мы вот каким манером устроимся: ты мне расписочку дай, что, дескать, обязан я, Порфирий Коронотов, уплатить Степану Мит-риеву Суровцеву - то есть мне - сорок рублев, буде он потребует… и так далее…
Зачем же я расписку тебе давать буду?
Светит месяц! Да ведь ежели я с таким документиком к Ивану Максимовичу приду, так пошто же ему деньги мне не отдать? У него и сомнения не будет - расчет законный. Он тебе за работу обязан, а ты мне свой должок удостоверяешь, - все чисто и правильно. А я тебе деньги тем же разом верну. Все, что полагается, до единой копеечки. Али, может, ты мне не веришь? Ну, думай тогда, гляди, тебе виднее. - Митрич откинулся на спинку стула, довольный своей выдумкой.
Да нет, Митрич… не к тому я… Просто так…
- То-то ж! Тебя жалеешь, а ты на дыбки встаешь.
Митрич сходил к стойке, принес лоскут бумаги, карандаш. Уселся и начал выводить текст расписки.
"Опять хитрит чего-нибудь…" - возникла и сразу же оборвалась мысль у Порфирия. Он испуганно заморгал: ему показалось, что на столе пошатнулись бутылки.
Вот, Порфишенька, и готово. Только ручку приложить, расписаться, значит. На-ко тебе карандаш.
Но пальцы Порфирия только беспомощно скользнули по клеенке.
Да ты, вижу я, светит месяц, совсем того? - Митрич сунул ему в руку карандаш, помог сложить пальцы. - Пиши вот здесь: "Мещанин Порфирий Коропо-тов…" Стой! Стой! "Ща" пропустил… Так… Так… Ну, теперь пиши… Так. "Пар… Парфи… фирей…" Стой… "Ры" не в ту сторону гнешь… Так… "Карапотав…" Ну вот… Ишь ты, даже хвостик загнул, хе-хе-хе, тоже как грамотный! Теперь число изобразим: "Лета одна тысяча восемьсот девяносто шестое, июня месяца, пятого дня". - Митрич щелкнул ногтем по бумаге. - Роспись бы свидетельскую еще учинить.
Дверь трактира распахнулась и пропустила низенького сухощавого человека. Это был фельдшер уездной больницы.
Ходила молва по городу, что он однажды, неведомо ради чего, подлил йодной настойки в отвар лакричника, которым в то время лечился от кашля врач этой же больницы Алексей Антонович Мирвольский.