Ваня уже спал. Усталость и нервное напряжение сказались и на Павле - через минуту он начал тихонько посвистывать носом. Пригретый с боков, захрапел и Митрич. Где-то далеко, на утесе, ревел дикий козел. Шумела беспокойная шивера. Мелкая, как пыль, ночная таежная мошка- мокрец - проникала, как сырость, в одежду, в обувь, набивалась в нос, в уши спящим.
Митрич проснулся от лютого холода в ногах. Сзади пего, гремя по камням, перекатывалось что-то тяжелое. Он вскочил и не поверил глазам… Река словно вспухла. Серединой несло бревна, коряжник, у берега гуськом тянулись мелкие щепки, мусор. Ваня сладко храпел с затопленными по колено ногами. У Митрича подмокли подошвы. Лодка медленно плыла вдоль берега, туго натянув бечеву, волоча за собой кувыркающийся камень. С обрыва к реке спускался рассвет. Дым приподнялся.
Караул! - в испуге завопил старик, - Держи! Унесло! Тонем!..
Он бросился вслед за лодкой. Вода, шурша песком, уже разливалась по россыпи. Впереди утес, далеко выставившись в реку, отбрасывал сильную струю.
Ай да дед! - сказал Бурмакин, последним запрыгивая в лодку. - Молодчина! Не пробудись - унесло бы нашу посудину. Что было бы с нами, Ваня, а? Как ты думаешь?
А что? Утопленники, - грустно ответил Ваня, еще раз пожалев, что не остался работать "вокруг дома". - Долго ль это пустоплесье проклятое будет?
Рядом с лодкой, сзади и впереди, качаясь на волнах, выставляясь из воды рогатыми корнями, плыл валежник, бурелом. Пихтач стоял в распадках, затопленный водой и залепленный грязью почти до верхних сучьев. Река катилась с невиданной быстротой. В затонах кружилась ржавая пена.
Коренная вода поднялась, - ворчал Бурмакин, - видно, дождями в вершинах снега размыло. Не ко времени ее поднесло. Не успели Волгин пройти - злой порог в большую воду.
Плыли осторожно. Мешал дым. Все впереди казалось задернутым плотной дерюгой. Даже солнце едва пробивалось сквозь синюю муть. Лучи тускло отсвечивали на воде, нисколько не грея. Вода все прибывала.
Ну, ребята, не заночевать бы нам по-вчерашнему, - сказал перед вечером Бурмакин, - даже затончика нет, прет, как в трубу. Надо засветло к берегу прибиваться.
Горы громоздились такие же высокие, неуклюжие, обшарпанные. Каскадами спрыгивали с обрывов горные ключи. Митрич устроил себе среди поклажи гнездышко, ближе к корме, и сидел, жалкий, беспомощный, как неоперившийся скворчонок.
Пречистая богородица, заверши благополучно плаванье! - шептал он. - В жисть более не поеду! Изведешься страхами, иссохнешь весь… - И глянув на правый берег, воскликнул: - Павлуша, что это? Речка пала или протока отошла?
Речка это, Кычеть, - обрадовался Бурмакин. - Греби пуще, Ваня! - скомандовал он, круто сворачивая лодку к берегу. - Кроме, как здесь, ночевать будет негде.
Кычеть прорезалась в узкой щели между утесами. Теперь, подпертая водой Чуны, она стояла тихая и неподвижная. На гладкой поверхности замерли пушистые клочья пены. Ровными уступами, будто лестница, выложенная из бурого и черного камня, поднимался левый берег Кычети; правый опустился в воду отвесно.
Вот это подтопило! - восхищался Бурмакин, устраивая табор наверху обрыва, в густых кустах пахучего багульника. - Помню, давненько ночевал я здесь же. Эвон та сосна, - указал он на правый берег, - что в расщелине выросла, над водой была сажени две, а теперь, гляди, ее до половины скрыло. Надо к ночи получше укрепить лодку, как бы наносной корягой не оторвало.
Лодку прикрутили на две чалки - за корму и за нос. Концы веревок привязали к деревьям возле таборной площадки. Пихтовые лапки, накрытые брезентом, казались мягче перины. Сбоку запылал веселый костер.
- Страсть звериное место, - предупредил Бурмакин, укладывая рядом с собой шомпольную винтовку и не синимая с пояса охотничьего ножа. - Медведи на выжженных местах, в малинниках по всей ночи бродят. Помню слу-.
чай… Заночевали раз мы трое малость повыше, за тем вон мыском. А малинник там - не продерешься! Ягода небывалая народилась. И вот раненько утречком один паренек - Ваньчей же звали - возьми да соскочи и пойди в малинник. Мы спали. Сквозь сон слыхали: вроде крикнул кто-то, а не пробудились. Встали - нет Ваньчи. Давай кричать ему - не откликается. Куда делся? По росе видать - в малинники след промят. Пошли. Лежит Ваньча поперек колодины вниз лицом, а с затылка у него кожа задрана и на глаза опущена. Вот подлая зверюга! И больше нигде разу не тронул, ушел.
Ужасти какие! - вздохнул Митрич. - Умер, поди, парпишка-то?
Отходили. Только на всю жизнь с затылка плеша-тый остался. Кожу-то с волосами ему отрезать пришлось - присыхать не стала, гной пошел.
Митричу всю ночь мерещился медведь. Отряхивая с мохнатых ушей надоедливых комаров, он уставился круглыми глазами прямо ему в лицо и, казалось, говорил вполголоса по-своему, по-медвежьи: "Мала у тебя плешинка, старик, дай-ка я подзадеру малость". Митрич умильно складывал губы, убеждал: "Мишенька, Мишенька, не беспокой старика. Обдери кого-нибудь другого… ну, Пашку… аль Ваньчу… Они молодые, стерпят". Медведь ему грозил лапой: не лукавь, дескать, старик, все равно не уйдешь. Митрич силился убежать, но только тщетно болтал ногами в воздухе - вперед он не подвигался нисколько. А медведь, как ребенка, подхватил его под мышки и понес в лес, в малинник…
Господи! Какая погань пригрезится! - дрожащими руками утирая лицо, прошептал он.
И больше заснуть уже не мог.
Что это? Кошелек вывалился? - увидел он на брезенте рядом с Бурмакиным кожаный мешок, перетянутый ремешком. - Вишь ты, какой беззаботный! С деньгами, поди. Долго ли вовсе потерять?
Он было прилег. Но тугой кошелек не давал ему покоя.
Хе-хе-хе! - вдруг тихонько засмеялся он. - Поглядеть, много ли деньжат-от Пашка имеет? - протянул руку и стиснул мешочек. - Гляди-ка, и буковки вышиты: пе, бе…
Не спуская глаз со спящего Павла, он распутал реме-" шок и вытряхнул деньги на ладонь. Бурмакин перевер- ' нулся на другой бок. Митрич торопливо всыпал деньги обратно и сунул кошелек себе в карман.
Подыграю Пашку утречком. Светит месяц, подыграю. А деньжат у него порядком… Порядком… Да… Ишь ты!.. И куда ему столько?..
Под горой что-то хрустнуло, плеснулась вода. Митрич вскочил. Озаренный смутными отблесками костра, шагнул к берегу. Пригнулся, вгляделся. Черным провалом затаилась в ночи Кычеть. Сизая толща дымной пелены закрыла правый берег. На просвет, к горизонту, маячили в тумане расплывчатые контуры деревьев. За стрелкой Чуна отфыркивалась, как запаленная лошадь. Кычеть плескалась в дно лодки, будто кто ладонью шлепал по голому телу.
Митрич сбежал по уступам. Вода сбывала у него на глазах. Лодка, подтянутая и прижатая чалками к утесу, повисла в воздухе, поворачиваясь, как на оси.
Ай! - истошно завопил Митрич. - Чалку! Чалку! Опускай чалку! - кричал он, вцепившись обеими руками в борт лодки.
Ваня, ошалевший от сна, не понял, в чем дело, схватил лежавшую подле Бурмакина винтовку и выпалил в раскорячившийся вывороченными корнями пень. Павел, оглушенный выстрелом, грянувшим у него над самым ухом, выхватил нож и бросился прочь от огня, стараясь разглядеть, что делается во тьме. Споткнулся о чалку и боком свалился на торчащие корни выворотня.
Родные, убили! - визжал под горой Митрич. - Развяжите чалку, стервины дети!
Ваня ухватился за чалку и потянул ее к себе. Лодка накренилась сильнее. Вывалился и булькнул в воду багор.
А-а-а! - задыхаясь, вопил Митрич. - Чалку! Чалку ослобоняйте! Опрокидывается лодка.
Бурмакин, обтирая кровь с исцарапанного сучьями лица, приподнялся и полоснул ножом по веревке. Лодка гулко шлепнулась на воду. Ваня кубарем отлетел назад.
Солнце, закрытое тяжелым смолистым дымом, не взошло. Неба не было видно. Стало немного светлее - значит, наступил день.
Надо прорываться, - хромая и морщась от боли, говорил Бурмакин. - Кто его знает, откуда пал идет. Задохнешься, прямо задохнешься. У меня в голове, как с похмелья, шумит.
Горько. Аж горло щиплет, - поддержал Ваня, - Ветерок бы - гляди, и разметало бы дым.
Господи, господи, какие напасти не бывают! - скулил Митрич. - В жисть не поеду больше к тунгусам. Крест святой, не поеду.
Ясно, не поедешь, - усмехнулся Бурмакин, - вот
задохнешься в копоти - и готово: за ноги да в воду.
Тьфу, тьфу тебе! Под руку не говори, стервин сын! Черти, они всегда подслушать готовы…
Плыли как впотьмах. Едва маячили с боков берега. Только к обеду красным пятном в зените обозначилось солнце. Дым лежал такой же густой. Бурмакин прислушался.
Шумит шивера, - сказал он. - Их здесь до порога четыре. Худо будет в таком дыму через порог спускаться.
Никто ему не ответил.
Струсили? - презрительно скосил губы Павел. - Бросьте! Не впервой Бурмакину в порогах барахтаться, пройдем. - Запомни, Ваня: будешь проводничать - шиверу всегда спускай коротким берегом: вал меньше и каменья
реже.
Он перебросил кормовое весло налезо и стал выправлять лодку ближе к берегу. У борта запрыгали пенистые гребешки. Лодка пересекла их и выскочила в затон.
А на правом берегу, слышишь, как ревет? Крупный там камень.
Спустились через вторую и третью шиверу. Митрич заерзал на брезенте.
Павлуша, у порога притравись к берегу, сойду я - полегше будет спущаться.
Ладно, - серьезно сказал Бурмакин, - в этот раз без слова ссажу. С Волгиным не игрушки, да еще в таком смраду. Последнюю шиверу пройдем и тогда поплывем еще ближе к берегу.
Он привстал, стиснув зубы; потер зашибленную ногу, передернул опояску, поправил ножны и опустил руку в карман. Медленно вытащил.
Вот беда! - пробормотал насупившись и стал ощупывать другой карман. - Вытряс кошелек с деньгами.
Митрич глядел на него младенцем, сложив руки на животе.
Ребята, - спросил Бурмакин, - на таборе никто кошелек с деньгами не подбирал?
Ваня, изумленно взглянув на него, отрицательно покачал головой. Митрич спросил:
Обронил, что ли? - и зевнул.
В кустах, видно, вытряхнул, когда за чалку за-пнулся ногой. Черт! Далеко уплыли…
Митрич смиренно молчал. Впереди сквозь дым пробивалось приглушенное шипение.
Шивера, - вторично ощупывая пустые карманы, произнес Бурмакпя. - Надо к берегу приставать. Дня за два схожу взад и вперед. Ногу только саднит…
Давай я схожу, Павел, - предложил Ваня, сострадательно глядя, как тот морщится от боли.
А найдешь? - с сомнением спросил Бурмакин.
Ежели ты на таборе вытряхнул i- найду, - уверенно сказал Ваня, - обшарю все, а найду.
Не боишься один?
А куда же ты пойдешь, обезноженный?
Много ль денег было, Павлуша? - участливо спросил Митрич.
Много не много, а сколько за всю свою жизнь скопил. На них весь расчет был. В город переезжать я думал.
Ах ты ж, господи, огорчение какое тебе! Вот незадача! - вздохнул Митрич.
Лодка ткнулась в камни. Ваня выскочил на берег.
Давай, Ванюша, сходи. Помню, спать ложился, карман щупал - кошель на месте был. Ежели вытряхнул, так только у коряги, где падал я. Ищи там.
Найду.
Возьми ружье, топор, - снаряжал его Павел, - вот. тебе краюха хлеба. Иди берегом, далеко не отступай. Обратно плотик смастери, сплывешь на нем. А мы за шиверу спустимся, перед порогом есть речка Моктыгна, будем в ней тебя дожидаться. Ну, валяй. Завтра к вечеру приплывешь к нам.
Понял. Ждите! - махнул рукой Ваня, поднимаясь осыпью на гору.
Счастливого пути, Ванюша! - заулыбался Митрич.
Ну, старик, а мы с тобой до Моктыгны поехали, - отталкивая лодку, сказал Бурмакин. - Садись в лопастные. Покланяйся реке малость, не то ты разленился очень. Как бы бока не пролежал.
Непонятно куда стремительным потоком несло лодку в дыму. Впереди шум разрастался сильнее.
Колено должна дать река за шиверой, - соображал Бурмакин, - а там сразу и Моктыгна. Славная речка… - И вдруг сжался весь. - Волгин!.. - через силу выговорил он. - Как я со счету сбился?..
Прямо на них, поперек реки, вырвавшись из плотного дыма, надвигалась черная высокая стена. Здесь река делала крутой поворот. У подножля утеса яростно хлесталась вода. Ударяясь в изрытые скалы пенистыми волнами, отскакивала обратно. Все течение от берега до берега было запружено камнями. Седые гребни валов метались по реке. С левого берега заструилась первая под-порожица.
Павлуша, приткнись на берег! - зашептал перепуганный Митрич.
Куда ты, к дьяволу? - свирепо рявкнул Бурмакин. - Не видишь - уж матёрой захватило. Греби пуще! Ворота с левого берега. Прижмет к утесу… А, черт! Прижимает… Греби!.. Черт… греби!.. До валов пересечь изголовье!.. Греби пуще… - кричал черный от натуги Бурмакин, казалось выворачивая всю реку кормовым веслом. - Угодим в самую… чертомель… Греби!..
Истерично пищали в уключинах весла. Митрич, белый, как подпорожная пена, порывисто дергал руками. Из груди вырывалось хриплое дыхание. Оскалившись черной пастью, неумолимо надвигался каменистый залавок - начало самого крутого перепада воды. Струя отбрасывала лодку обратно к утесу. Шумящие гребни катились вокруг. Как на качелях, боком, поднялась и опустилась лодка. Бурмакин резко свернул ее вдоль течения.
А, черт!.. Не ушли… будь ты проклят!.. Пуще нажимай! Может, по гребням проскочим.
В лодку плеснулась вода.
Господи, сохрани! - взмолился Митрич.
Давай, давай!
Из мутной пелены дыма вдруг возник камень.
Ах, язви… - И лодка скользнула рядом с ним, черпнув бортом грязную пену.
Пречистая богородица, услыши глас мой!..
Да греби же! Греби!.. - перекрывая рев порога, кричал Бурмакин.
Митрич, задыхаясь, ворочал веслами. Лодка проваливалась в яму. Вокруг поднялись водяные столбы. Через нос прокатилась тяжелая волна. Чуть слышно хрустнуло лопнувшее весло.
Сильный удар в дно встряхнул полузатопленную лодку. Она быстро завернулась поперек течения, боком приподнялась на взлохмаченный остряк волны и в следующий момент опрокинулась вверх дном. Рядом с ней всплыли весла.
Митрич, вынырнув из-под лодки, ухватился сзади за плечи Бурмакина. Зеленые его глаза в смертном страхе выкатились из орбит. Набухшая одежда тянула обоих ко дну. Через головы перекатывались кудлатые валы. Бурмакин сумел все же сбросить трактирщика с плеч и повернуться к нему лицом. Но Митрич тотчас ухватил его за шею и крепко стиснул коленями правую ногу.
Черт! - хрипел, выплевывая пену, Бурмакин. - Отпусти шею… ногу… арр… уух… пфф… Ногу… дьявол… - стараясь схватиться за уплывающую лодку, напрягался он. - Сбрось руки. Поймаюсь за лодку… вытащу тебя…
Митрич окостенел у него на шее. Впереди чернели острые глыбы второго залавка. Течением быстро несло людей в пенный бурун. Страшным напряжением сил Бурмакин вырвался из объятий Митрича, протянул руку, чтобы схватить его за волосы и поддержать на воде. Но не успел это сделать. Пенистая волна подхватила старика, подняла на своем гребне и бросила головой на острый черный камень. Серая пена вокруг него окрасилась в розовый цвет.
17
После той ночи, когда под Мольтой Мирвольского с Анютой захватил ливень и они только к утру добрались до города и сразу расстались, прошло около двух недель. Анюта нигде не показывалась, а идти в дом к Василевым Алексей Антонович считал неудобным.
Он знал, что в городе ходят всякие сплетни о них, но не мог найти способов пресечь болтовню.
Больше всего раздражали двусмысленные улыбочки Лакричника, по утрам неизменно с какой-то особой навязчивостью справлявшегося о здоровье доктора.
Здоров, здоров, благодарю вас, Геннадий Петрович, - сухо отвечал он Лакричнику, - не беспокойтесь.
Тревожусь, весьма тревожусь, высокочтимый Алексей Антонович, - вытирая полой халата запачканные мазями руки, вздыхал Лакричник, - опасаюсь наличия скрытого процесса заболевания, инкубационпого периода. Внезапное переохлаждение тела после…
Геннадий Петрович, - строго обрывал Лакричника Алексей Антонович, - я, кажется, слава богу, сам врач и без вашей помощи могу определить состояние своего здоровья. В конце концов вы становитесь надоедливым,
Только истинное к вам расположение и неукоснительное Стремление… Впрочем, я умолкаю, Алексей Антонович, поскольку своим участием я причиняю вам обидное для меня огорчение. Разрешите начинать прием пациентов?
И после такого вступления настроение надолго оставалось испор" енным. Только работа помогала Алексею Антоновичу постепенно забыть неприятное начало дня.
На амбулаторном приеме у него всегда собиралось очень много больных, местных, городских, и приехавших из окрестных деревень. В правилах Алексея Антоновича было принять всех, добросовестно осмотреть, выслушать и назначить лекарства. Иногда из-за большого наплыва больных ему приходилось затягивать свой рабочий день на несколько часов. Он этого не замечал. И если Лакричник, пропуская к нему в кабинет очередного пациента, напоминал: "Три минуты пятого… С вашего позволения я отпущу остальных?" - Алексей Антонович досадливо отмахивался и укоризненно ему выговаривал:
Геннадий Петрович, я ведь несколько раз вам объяснял: все больные, записавшиеся на прием, обязательно мною будут приняты, а вы можете уходить домой ровно в четыре. Я вас просил только об одном - сообщать мпе, что время истекло и вы уходите.
Осмелюсь доложить, Алексей Антонович, что тем самым вы наносите ущерб своему организму, а всех пациентов все равно…
Это - люди, Геннадий Петрович. Им нужно помочь. Вас я не задерживаю, я справлюсь один.
Больница была рассчитана только на двадцать коек - это угнетало Алексея Антоновича больше всего. Не двадцать, а сто, сто пятьдесят коек по меньшей мере нужно бы иметь уездной больнице! Ну кого из больных выбирать на эти двадцать коек? Куда девать остальных, которым тоже обязательно нужно лежать под постоянным наблюдением врача? Он несколько раз ходил к Баранову, жаловался на недостаточность помещения, просил денег па расширение хотя бы, в первую очередь, отделения для
заразных больных. Баранов выслушивал, хлопал широкой ладонью по столу:
Не туда ты пришел, милочок. Я не солнце, всех не обогрею. Ищи благотворителей. А потом - тоже знай: больше мест в больнице будет - больше и люди болеть станут. Это, милочок, закон природы, она не терпит пу стоты.
Алексей Антонович искал благотворителей. Обращался к Василеву, к Гурдусу, писал письма в Ук, Федорову, другим шиверским предпринимателям, помельче. Гурдус отказал наотрез: "Человек я новый, обжиться. здесь еще не успел". Василев пустился в длинные рассуждения насчет того, кто же должен заботиться о здоровье народа: казна или купечество? Но пообещал все же помочь. И не помог. Федоров переслал со своим приказчиком три рубля - и нарочито медными копейками: вот, дескать, как они, эти рубли, не легко даются! Хозяева помельче отделались тоже кто двугривенным, кто полтинником. Так ничего и не вышло из замысла Алексея Антоновича расширить больницу. Даже ассигновани на текущие нужды ему всегда удавалось получать лишь с большим трудом. Был определенный порядок: школам и больницам давать что останется. И часто, особенно в начале весны, когда на базаре дорожали продукты, Алексей Антонович отдавал значительную часть своего жалованья, чтобы хоть как-то накормить больных.