Как знаешь. Мне Порфирий никто. Только так я подумал… Прошлую зиму срубили мы вместе с ним на Джуглыме зимовье. Хотел с Лизаветой Порфирий уйти на житье туда. Про тебя поминал. А ушел из дому один, надо думать - на Джуглым все-таки. Ну, а про Лизавету плетут теперь всякое. Под пьянку, дескать, женился Порфирий. Вроде обманом окрутили его, потом распознал он, вот и ушел. Знать ничего не знают, а языками чешут без путя. Мне тоже обидно: сватом был, - вздохнул Егорша, снимая котелок с таганка. - Пошто дочь к себе не возьмешь? Всех мер девка…
Ильча молчком отошел от костра и исчез в ночной темноте. Вернулся он часа через два, и, взглянув ему в лицо, Егорша понял: о дочери с Ильчей разговаривать не следует.
"Ох, и нравный мужик! - подумал он. - Чего он на Дочь свою так распалился? Удалась она, что осочка весенняя, мягкая, ласковая. И никакого пороку за ней нет. Живет у Аксенчихи - не нахвалится бабка…"
К полуночи плотнее сдвинулся морок. В тяжелом беззвучье замерла тайга. Над пугливым костром закружились зубчатые снежинки.
- Эх, зимушка идет! - проснувшись, пробормотал Егорша. - На свежей пороше славно попромышляем.
А снег шел все гуще и гуще. Сыпался сверху, как мука в редкое решето. Разлапые сучья пихты отвисали под тяжестью мокро!о снега, кедрачи стояли, будто окутанные белыми шубами. Внизу, под деревьями, вздыбленной шерстью торчали оголенные прутья черничника. Подкрадывался бледный рассвет.
Ильча встал первым. Поправил горящие головни и повесил на таган котелок. Он хмуро поглядывал на огонь. Всю ночь давило в боку. Это осталось с тех пор как он гнался за соболем, а теперь по глубокому снегу ходить будет еще тяжелее. Правда, на свежей пороше весь след звериный виден как на ладони. Кто хочешь разберется. Дамку обучить бы. И он стал торопливо собирать снаряжение.
В хмуром небе появились синие оконца.
С Егоршей условились так: Ильча пойдет от верховья Огнита влево, а Егорша - вправо, с тем чтобы не перебивать друг другу дороги. Справа бельчонка будто и лучше держится, да поросль там очень густая, без собаки все равно не взять, уйдет вершинами белка, не догонишь. А Дамку в редколесье лучше натаскивать, по теплому следу.
Ильча шел северным склоном хребта, поросшим коряжистым черным кедрачом. Беличьих следов не встречалось. Дамка обнюхивала крестики - отпечатки куропачьих лап - и в недоумении останавливалась, когда они, взъерошив взлетом пушистый снег, обрывались прямо посреди поляны. От быстрой ходьбы Ильча вспотел, его донимала одышка. Он присел на камень, стал оглядывать взгромоздившиеся впереди него горы.
"Хороша таежка чернеет на том вон хребтике, - подумал он, тиская ребра рукой, - непременно должна белка стоять. Пройти, что ль?"
Встать было труднее. Кольнуло в спину, и так и осталась ноющая боль. Ильча пробивал сгибаться в разные стороны - не помогло, поясница ныла, как сбитая в позвонках.
Спустившись с хребта в распадок, он наткнулся на первый след. Подозвал Дамку и ткнул ее носом в звездочку беличьего следа. Она отфыркнула снег, отскочила в сторону и стрелой метнулась в густую чащу. Через минуту она звонко затявкала. Ильча, захлебываясь воздухом, бросился на голос.
Дамочка, милая, - шептал он, - не уходи. Дождись меня.
Дамка ему попалась навстречу. У Ильчи брызнули слезы. В сердцах он сдернул винтовку с плеча.
- Пятнай тебя, падла проклятая! Извела меня… Тукнул выстрел. Дамка мордой сунулась в снег. Ильча,
не оглядываясь, зашагал прочь. Горло сжимали судороги. +
Следы стали встречаться чаще. Словно ничего и не случилось, Ильча прилежно кружился между деревьями, следуя прихотливой побежке зверька. Там, где след сплетался, теряя направление, Ильча делал круг - обрезал я, если след из круга не вырывался, искал белку в середине. За опояской у него болтались уже четыре желтобрюхие тушки.
Эх, Собольку бы! - вздохнул он. И сразу жалость к убитой Дамке и стыд за свою горячность заскребли его сердце. - Зря я ее… Молодая, не бывалая…
И как-то сразу рассудок подсказал: "Вот и Лиза… молодая, что она знала?.. А ты ее тоже так…"
До вечера ходил он как в тумане, не глядя даже, в какую сторону идет, не сознавая, бежит ли по следу, гонится за зверем или кто-то другой бежит за ним, а сам он, как зверь, старается спрятаться, притаиться в чаще. Порфирий мутным видением стоял у него перед глазами. Пришел он в себя, когда на разгоряченную шею упал комок рыхлого снега. Деревья отряхивались.
К морозу, - сказал Ильча, сбрасывая снег.
Нет, не к морозу. Над лесом широкой полосой двигалась низкая серая туча. В вершинах шебаршил ветер. Солнце упало за тучу, в распадок. Вечерело. Тайга темнела вокруг, чужая, незнакомая.
"Куда же я забрел?" - удивился Ильча.
Сзади него цепочкой тянулись глубокие следы. Впереди раскинулась снежная осыпь.
"К ночи не выйти на табор, - решил Ильча, - заночую здесь".
Он вытащил топор из-за опояски и стал готовить костер. Нарубил, натаскал сухого валежника и, натесав на разжигу смолевых щепок, потянулся за спичками. Они всегда лежали за пазухой. Но в этот раз рука тщетно шарила по горячей рубахе. Ильча распустил опояску - спичек не было.
Дела! - протянул он, съежившись от мелкой дрожи. - За ночь к черту заколеешь.
Серая туча задернула небо. В глубине распадка гудела непогодь. Ильча спиной прижался к толстому дереву. Промокшие ноги стыли, ветер пронизывал тело насквозь. С вершин деревьев птичьими стаями летели рыхлые комья снега. Наступила непроглядная таежная ночь.
Вдоль распадка тяжелой поступью шел ураган. Трещали, ломаясь, деревья. Хлестался о камни нежными сучьями прижатый к земле упругий молодняк. Жесткие крупинки мерзлого снега стегали обомшелые скалы. Ветер по-волчьи выл в узких щелях. Ночная муть забелилась пургой.
В такую ночь страшно сидеть даже вдвоем у костра, в хорошем балагане. Еще страшнее сидеть одному без огня, слушать разноголосый рев урагана, видеть, как вьется в темных глубинах колючая пурга. Негде укрыться от ветра, нечем прикрыть озябшие ноги. Промокшая от пота однорядка теперь жесткой коркой застывала на спине. Ильча прижался к земле, стараясь согреть дыханием грудь. Мыслей у него не было никаких. Пусто. Ночь тянулась, страшная, бесконечная.
Под утро Ильче стало теплее. Буря пронеслась, заровняв вчерашние следы. Сыпался мелкий сухой снежок. По склопам распадка, на земле, зеленели широкие кроны сломапных бурей деревьев. Ильча встал.
Еще ладно, - сказал он, с трудом расслышав заглохшими ушами свой голос, - думал, совсем заколело.
Он поднял винтовку и решил подняться на перевал, осмотреться. Ноги пе послушались, отяжелели, как налитые свинцом, и подкосились в коленях. Ильча упал в снег.
"Что это такое? - подумал он, чувствуя, как застучала кровь в висках. - Отлежал, что ли, ноги?"
Он вновь попробовал подняться и не смог. Заныло все тело, как избитое; из глаз, казалось, веяло жаром, в груди резало острым ножом.
"Захворал, простудился…" - в испуге простучала в мозгу оборванная мысль. К горлу ползла тошнота.
Красный, как осенний лист, колонок пробежал мимо. Дернул носом, привстал на задние лапы, оскалился острыми зубами и скатился вниз, в распадок, к ручью. К носу у него прилипло серенькое перышко куропатки"
22
Бабка Аксенчиха не могла нахвалиться Лизой. Всем и всюду она ставила ее в пример.
Уж такая ли работящая девка, уж такая ли тихоня да скромница, - рассказывала Аксенчиха соседкам, - что подай господи такую дочку каждой матери. И то молвить: уродила я Дуньчу - все будто ладное, и телом ядреная, а огоньку-то ей господь в душу не заронил, углем тлеет девка, не горит полымем. Вот и замуж выдала, зятя в дом взяла, думала - встряхнется девка, начнет ребят рожать, о детях забота явится, поболее бы в дом скопить. Так нет у ней и этого: на работе подгоняй, указывай, а домой пришла - трепнет хвостом, только и видели, к подружкам ускочит. Лизка ей вместо няньки, с ребенчишком возится, а она в соседях язык чешет.
Зря говоришь, бабка, - трунили над ней соседки. - Знаем твой характер, любого в горсточке зажмешь, а тут - верь тебе! - с родной дочкой, с плотью своей, не справишься.
Проругала я ее, сквозь проругала, - серчая, отвечала Аксенчиха, - уж язык мой ехидна-ай, сами знаете, захочу - каждому душу просквозит, а ей ничего, будто тряпками уши заложены, только носом шмыгает.
Ну, а как Лизавета, - любопытствовали некоторые, - замуж второй раз не собирается?
Куда ей взамуж! - отмахивалась Аксенчиха. - Она ж парней, ровно варнаков каких, боится. Не впрок ей пошла жизнь с Порфирием. Навек, видать, отсек он ей бабьи думки. И сам, дьявол, сгинул без следа. Может, и нашелся бы человек хороший, так все одно нет же такого закона, чтобы от живого мужа с другим к венцу пойти.
Будто жив Порфишка?
А кто его знает! И как говорят тоже: срубил он где-то в тайге зимовье, живет один, промышляет, а в Тайшет белку продавать носит.
Ушел - так не вернется теперь к Лизавете.
Духом она вовсе пала. На работе страсть какая прилежная, а на сердце радости, видать, никакой.
Аксенчиха хвалила Лизу и за глаза и в глаза. Лизу это мало трогало. Она даже редко улыбалась в ответ на бабкины добрые речи. Разве так иногда, отвернется сконфуженно, стараясь скрыть краску, бросившуюся на щеки, и скажет тихонько:
Ладно уж, бабушка, чего там…
Любая работа спорилась у нее. На усталость Лиза никогда не жаловалась и, работая целый день то в доме, то на дворе, не охала и не терла поясницу. Вставала раньше всех и всех позже ложилась.
В праздничные дни, управившись по хозяйству, Лиза уходила за город, к своей заимке. Избушка после той ночи стояла такая же черная, кособокая, с распахнутой настежь дверью. Теперь ее плотно обступали высокие бурьяны. На кострище, где прежде Лиза кипятила чай, буйно разросся гогон. Под крышей пауки развесили круглые тенета. В траве шумно верещали кузнечики.
Лиза подходила к двери, оглядывала пустые углы избенки, потерявшей запах жилья, и, прислонившись плечом к косяку, долго стояла, бездумно вперившись взглядом в распахнутые створки окна. Так же в углу громоздились щепки разбитой кровати. Выставившись из-под обломков стола, тускло блестело лезвие топора.
За окном, вдали, зеленели густые черемушники, и на перекатах звонко плескался Уватчик.
Лиза ждала Порфирия. Она была убеждена, что Порфирий жив, что он вернется.
Всегда строго соблюдая посты, Лиза несколько раз пыталась на исповеди открыть священнику душу. И не могла. Опускалась перед ним на колени. Тяжелая, душная епитрахиль ложилась ей на голову; от рясы священника веяло запахом ладана, смерти, могилы, ада. Сам он стоял, высокий, сухой, такой же костлявый, как те мученики, что десятками нарисованы на стенах церкви, такой же далекий и чужой… Чужой… А что можно рассказать чужому? Ничего… Лиза уходила с исповеди еще более замкнутая.
А вот Порфирию ей хотелось рассказать все. Она знала, что священник за деньги простит любые грехи. Но что ей от прощения священника? Пусть ее судит Порфирий и поступает как хочет!.. Ее вина только перед ним и ни перед кем больше: ни перед богом, ни перед людьми!.. Только бы он вернулся…
Полная таких дум, Лиза просиживала на крыльце заброшенной избенки до глубоких сумерек и возвращалась домой, к Аксенчихе, угрюмая, неразговорчивая, подавленная.
К концу лета по городу пронесся слух.
На Тасеевой-реке поймали варнака какого-то, убийцу… Везут сюда, связанного: сказывают, судить его здесь будут.
Кто он такой, убийца, пойманный на Тасеевой, никто толком еще не знЦл и рассказать пе мог, но у Лизы почему-то екнуло сердце.
"Не Порфирий ли?.."
Вечером, не будучи в силах справиться с охватившим ее волнением, Лиза пошла навестить Груню Мезенцеву, жену Вани, уплывшего гребцом на лодке Митрича. Груня сидела дома одна. За последние дни она совсем осунулась, потемнела, будто тень ей легла на лицо.
Ох, Лиза, Лиза, извелась я вовсе, ни есть, ни спать не могу, - ответила Груня на вопрос Лизы, не больна ли она. - Страх меня замучил, боюсь я за Ваню моего. Приезжал недавно из Хаи человек. Заходил к Мироновой бабе, рассказывал. Говорил, тяжелой хворью болел мужик у нее, мало-мало поправился, вниз поплыл. А Ваня будто, пока Мирон болел, вдвоем с Пашкой Бурмакиным да с трактирщиком вниз уплыли. У меня Ваня теперь из ума и не выходит. Поглядеть на него, обласкать его вдосталь не успела, сбили парня - поплыл в тайгу. А ведь там, говорят, страсти всякие: и звери, и люди худые, и пороги на реках непроходимые. Хворь, как с Мироном, может приключиться. Сиди тут одна, изводись… - Груня заплакала.
Лиза гладила ее мягкие черные волосы, прижималась Щекой к щеке. Ободряющих слов найти она не могла, у самой на душе было не легче. Да о своей тревоге рассказывать не хотелось.
Вот, говорят, поймали варнака, - шептала Груня, - на Тасеевой-реке взяли, а я уже у стариков справлялась: лежит по Тасеевой путь Ване моему или нет? Лежит, отвечают… Они ведь плыли с товарами. Лиза, Лиза, милая, а вдруг с Ваней случилось что? Да что же я тогда?
Бог не даст в обиду, - сказала Лиза и сама не поверила словам своим. Вот тогда она тоже молилась богу, исходила слезами, а не прошла беда мимо - извертела, сломила ее.
Просила Ваню, - продолжала Груня, не слушая Лизу, - побудь со мной дома хоть годик один, может, счастье далось бы - сын родился. Мужское дело, понятно, не сидеть с бабами возле печи, не возиться с квашней, с черепками - ему топором да ружьем хлеб в лесу добывать. А я бы в доме чистоту держала, надежду бы, радость свою - сына берегла. А то вот теперь нет ничего… ничего…
Групюшка, Грунюшка, что ты? - затормошила ее Лиза, заметив, что взгляд у Груни становится ожесточенным, а губы часто-часто дрожат.
Ничего… так… - устало отмахнулась Груня, - сердце захолонуло.
Они долго сидели молча, слушая, как затихают, глохнут вечерние шумы города. Плотные сумерки надвигались в окно, расползались по избе, закрывали беленую печь, занавесь у кровати. Ночь надвигалась над землей, темная, тихая…
Вдруг Груня подняла руку.
Лиза, ты слышишь? Слышишь?
В конце улицы слышался размеренный цокот копыт, редко поскрипывала телега, фыркал усталый конь. Кто-то ехал по направлению к дому Груни.
Господи, - стиснула руки Груня, - дай, чтобы это Ваня приехал!
Как же он может приехать? - возразила Лиза, чтобы смягчить разочарование Груни. - Им ведь плыть далеко. Разве только по первопутку вернется.
Копыта стучали все ближе, громче скрипели оси. И вот, шурша песком на повороте, телега подъехала к воротам.
Ванюшка, Ваня! - не слушая Лизу и чуть не задохнувшись от радости, вскрикнула Груня.
Она, увлекая за собой Лизу, бросилась на крыльцо, сбежала по крутым ступенькам во двор, выдернула закладку ворот и широко распахнула полотнище.
Ваня, родной ты мой! - метнулась она навстречу, увидя в телеге мужа, и едва не угодила под ноги коню. - Родной ты мой! Так я и знала - приедешь. Извелась я без тебя. Вся душа, наверное, у меня почернела.
Она втащила мужа с телеги, и целовала его, и обнимала, плйча от радости и не давая ему сказать ни слова. Возница, снисходительно поглядывая на них, выпрягал лошадь, подтягивал чересседельником оглобли. Лиза, потупившись, стояла у крыльца.
Ну, иди же в дом, миленочек мой, - повиснув на шее у мужа, счастливо шептала Груня, - иди, отдыхай, мой родненький! Я тебе… Да боже мой, боже мой!..
Она теперь металась по двору, не зная, что делать: нести ли с телеги вещи в дом, лезть ли в погреб за угощением, ставить ли самовар или просто усадить на крылечко мужа, сесть ря^ом с ним и шептать, шептать, шептать, сама не понимая что?
Ваня стоял растерянный, твердил:
- Грунюшка, Грунюшка… - и все тянул к ней руки. Наконец Груня стала приходить в себя. Всхлипывая и
вздыхая, хватаясь за грудь, она поднялась на крыльцо, пропустила всех в дом, усадила к столу и сама принялась хлопотать на кухне, собирать ужин.
Возница, длиннобородый старик, весь так заросший волосами, что оставались чистыми только нос, лоб да самые скулы, сидел нахмуренный, наклонясь вперед, редко попыхивая трубкой. Ваня беспокойно теребил углы скатерти. Лиза, робея, спросила:
Как плавали?
Ваня помедлил ответом, потом сказал:
Так. С дороги вот вернулся.
А что? - И Лиза почувствовала, что у нее волна тревоги приливает к сердцу.
Ваня оглянулся на кухню, где Груня накладывала угли и раздувала сапогом самовар.
Митрича убили, - тихо ответил он.
У Лизы. мурашки стянули кожу на лице. Боясь услышать страшный ответ, она все же пересилила себя и спросила:
А кто убил, неизвестно?
Вроде, получается, Павел, - Ваня растяпул кромку скатерти и вздохнул: - На суд уже везут его.
Он говорил вполголоса, но Груня все же услышала.
Бросила на пол лучинки, которыми приготовилась разжигать железную печку, и подошла к столу.
Ванюшка, что ты сказал? - испуганно наклонилась она к нему. - На суд Пашу везут? За что же это?
И Ваня повторил:
Вроде как он убил Митрича…
Господи! Митрича? Митрича убили? Да как же ты жив остался? Это, значит, Пашу и везут с Тасеевой?
Его.
А ты? - и вдруг вся затряслась. Прикрыла рот ладонью, чтобы не так сильно стучали зубы. Не отрываясь, смотрела на мужа. - Ванюшка, ты как? Ты ведь вместе с ним был…
Ваня встал, одной рукой обнял Груню, другой размашисто перекрестился на икону.
Грунюшка, вот крест святой перед истинным богом - я не участник. Как было, не знаю.
Старик выпрямился, осторожно положил трубку на подоконник.
Ты, парень, не мучь ее, а обскажи толком. Она и сама разберется. Ведь не ровен час, - он хмуро поглядел в сторону, - в таких делах всяко бывает.
Сбиваясь и перескакивая с одного на другое, Ваня стал рассказывать, как они доплыли до Хаи, как в Хае слег Мирон, а Митрич сговорил Павла уплыть вниз, как Павел отправил его, Ваню, искать кошелек с деньгами, а потом…
Пришел я на табор наш, - рассказывал Ваня, - давай по траве ползать. Где ходили, сразу видно - примята. И нет ничего. Я - еще, опять вдоль и поперек. Опять ничего. Целый день ползал. Мусор всякий нестоящий, что в траву бросали, весь тут. Гвоздочек какой-то - и тот нашелся. А кошелька так и нет. И уходить надо - зря ползаю, и Павла жаль. Все его заработки были.
Вот и поплыл я наутро обратно, своих догонять на плотике, четыре бревна связал и поплыл. А дым будто реже стал немного, и лучше, чем прежде, видно мне. Плыву бережком, вижу - речка справа, Моктыгна. Причалил я. Искать их - нет никого. Ходил, кричал - не отзываются. Я дальше поплыл - там порог. А мы до порога встретиться сговорились. Что будешь делать? Словно нарочно Павел отправил меня. А у меня и есть нечего, и вообще в самой глухомани остался один. Обошел я сухопутьем порог, еще дальше спустился - нигде нет никого: страх меня взял, погибну теперь. Вниз на плотике плыть? Куда - не знаю. Там, может, тысячи верст и сто порогов. Вот и пошел обратно берегом. А там то ручьи, то болота. Голодом. Весь пооборвался… Едва до Хаи дошел. Ну, все рассказал я в деревне… Меня вот с ним, вроде как под охраной, сюда и отправили. Завтра надо являться. Груня всхлипнула и уцепилась за руку мужа.