Горю, - глухо ответил Ильча.
Она склонилась ему головой на грудь, послушала.
Кипит?
Кипит, - подтвердил Ильча.
Гляди глаза, - приказала она, прокалывая Ильчу черными зрачками.
Ильча не выдержал и повернул голову.
Оболокай, - махнула шаманка и пошла к двери. Клавдея догнала ее на пороге.
Ты пошто же уходишь? - спросила она, схватив
ее за руку.
Пойду, однако. Мой такой огонь не шаманит, такой огонь огнем гасит. Гроза под сухой листвень зарыбать надо. Может, умрет. Может, нет.
Так как же? - замирая, спросила Клавдея.
Ей так много говорили про эту женщину. Что шаманит она не так, как другие. Не корчится в пляске, не шепчет, не брызгает водой, а поит хорошими травами, прижигает, где надо, огнем.
Как же быть? - повторила опа.
- Не знай, не знай. Груди кипит, глаза не терпит, однако дух замер бопсе. Мой шаманит жибой дух.
Что же это, господи? - зашептала, съежившись, Клавдея.
Худо тебе, баба. Сгорит мужик.
Клавдея опустилась на ступеньку крыльца. По щекам покатились жгучие слезы. Сквозь плотно прикрытую дверь пробивался глухой кашель Ильчи. Шаманка, мягко ступая камасьпми унтами, вышла из ворот.
На улице зацокали копыта, послышалась густая брань. Клавдея подняла голову. Гарцуя верхом на чалом жеребце, в узкую щель полуприкрытых ворот хотел въехать Петруха. Жеребец пятился, топтался на одном месте и не шел в ворота.
Клавдея, распахни-ка ворота пошире - боится, черт! - крикнул через забор Петруха.
Клавдея нехотя сошла с крыльца, растворила ворота. Петруха въехал во двор и спрыгнул с коня. Бросил повод Клавдее.
Привяжи.
Клавдея удивленно вскинула заплаканные глаза на Петруху.
Ничего, - усмехнулся он, сдвигая шапку на затылок. - Рука под мышкой болит, поднять не могу. Привяжи.
Клавдея молча прихлестнула повод к железной скобе.
Ну, как твой Ильча? - разминая ноги, спросил Петруха.
Хворает, - сурово ответила Клавдея. - Ты к нему, что ли?
Что мне с него, с хворого! - дернул плечами Петруха. - С тобой хочу побеседовать. Сядь на приступок. - Он вытащил из кармана шелковый вышитый кисет и закопченную кореньковую трубку. - Принеси огонька, - кивнул ей, набивая трубку табаком.
Клавдея колебалась. Гостеприимство обязывало оказать гостю услугу, но тон Петрухи был так резок и насмешлив, что Клавдея почувствовала обиду. Она шагнула вверх на две ступеньки и остановилась.
Не надо, - сжимая трубку зубами, бросил Петруха, - есть.
Он вытащил из кармана огниво.
Что не садишься? - спросил, раскуривая трубку. Едкий дымок пополз по лицу Клавдеи. Она не любила табак и брезгливо отстранилась. Во всей родне у нее не было курящих.
Садись, - настойчиво повторил Петруха.
Пойдем в избу, - пригласила Клавдея, - что же на пороге сидеть?
Успеем и в избу. Чаем, поди, угостишь? Аль нечем гостя потчевать?
Что есть, - покраснела Клавдея, - не из богатых. Сама, может, и не емши, а гостю хлеба с солью найду.
Ладно, - сощурился "Петруха, - не за угощением приехал. Как думаешь дальше, Клавдея: все еще самой хозяевать или пойти к хозяевам?
Недвижим Ильча, все проели, - тихо ответила Клавдея. - Что буду делать, как не по людям ходить? Есть чего-то надо.
Нужна мне работница. Ты сильная, - Петруха снизу взглянул на крепкие, ладные ноги Клавдеи, - на поле сработаешь за мужика и по хозяйству бабам пособишь. Не позвал бы я, может, тебя, да вспомнилось, отец говорил, Ильча был прилежным работником. Ну что ж, теперь ты у нас поработай. Не пропадать вам, в самом деле. Так уж, видно, и кормиться вам всю жизнь от нас. Ладно, прокормлю, хватит у меня.
Клавдея задумалась. Она не любила и боялась Пет-руху. Уж очень он был жесток и груб. Знала, что даже жена его Зинка - не так давно женился Петруха - ревмя ревет от побоев. Погналась за богатством, вот теперь и обливается слезами, и сладкий кусок в горло не идет.
Отказаться? Не пойти к Петрухе в работницы? А куда же деваться тогда? Все, все проедено. Платка на голову лишнего нет. Только изба - четыре стены и осталось всего. И никто, никто не берет на работу, знают - хворый муж будет связывать. В город бы, к Лизаньке? Так пересказывают люди, что она и сама в работницах. Да опять же ~ с Ильчей как? С ним куда там деваться? Одной пока пойти - как на чужих людей Ильчу здесь оставить?
Только ею, Клавдеей, он и жив еще. Вернешься потом к холодному. Как быть? Откажи сейчас Петрухе - найдешь ли себе хозяина потом? Крепко задумалась Клавдея.
Ну как, решила? - засмеялся, играя бровями, Петруха.
Не знаю, что и делать, - взялась за щеку Клавдея, - с Ильчей поговорю.
Давай говори, - согласился Петруха.
Только как же я у тебя работать стану? - остановилась вдруг Клавдея. - Здесь избенка своя. Куды я Ильчу дену?
Об этом речь другая. Избепку-летничек мне на пашню нужно, взял бы я у тебя. Все одно в людях работать, - своя изба тебе теперь ни к чему. А Ильчу увезешь ко мне, па дворе в зимовье с ним жить будете.
Что же я избенку-то отдавать буду? Бог даст, Ильча поправится…
Думай, - кивнул головой Петруха. - А по-моему так: поправится, и опять уйдете от меня - не то избенку, с мое наживете.
Уж и не знаю, - вовсе растерялась Клавдея, - пойти или не пойти? Каку ты мне плату положишь?
Поработаешь - посмотрим. Заплачу.
Так-то оно так…
А что?
Говорят люди: порядись на берегу, а тогда уж за реку.
Знал бы я твою работу, сказал бы сразу.
Не сленюсь.
Ну и за расчетом дело не станет.
Поговорю я с Ильчей.
Говори, - циркнул слюну через зубы Петруха. - Поеду я. Чай пить не стану, - усмехнулся он, вставая. - Завтра скажешь, что надумала. Только помни: к вечеру не придешь - подряжу другую.
Петруха отвязал жеребца, похлопал ладонью по его жирному заду и вскочил в седло. Жеребец присел и рысью бросился вон из ограды.
Прощай, Клавдея, не скучай, - подмигнул на ходу Петруха, - завтра увидимся.
Клавдея его слов не слыхала. В раздумье она поднималась на крыльцо.
Заморгал глазами Ильча, когда Клавдея рассказала ему про беседу с Петрухой, оттопорщились давно не стриженные усы.
Теперь ты, Клавдея, дому голова. Отжил, видно, я. Как тебе способней, так и делай. Покормил я тебя, пока могутен был, теперь покорми ты меня. Дай-ка руку, Клавдея. - Ильча стиснул влажными пальцами крепкую руку Клавдеи, погладил ее. - Вот она где, силушка. Родная, береги ее… Подсоби-ка подняться.
Легок он стал, как соломенный. Подняла его под мышки Клавдея и прислонила спиной к подушкам. Ильча закашлялся.
Не хочу тебя неволить, Клавдея, - отдышавшись, выговорил он, - а только придется, видно, тебе в работницы пойти… И выходит… опять… к Сиреневым.
25
Крепкое хозяйство оставил Петрухе Сиреневу отец. Полон двор скота: и лошадей, и коров, и овец, и птицы всякой в достатке. Дом высокий, в лапу рубленый, с крышей шатровой. Оконные колоды лучшими белилами выкрашены; полы ровные, плотные; голубые переборки красными фигурами расписаны. Каждый день в доме летом свежую траву, а зимой сено либо солому перестилают. Только в угловой комнате да в спаленке траву не стелют, новыми половиками дорожки проложены. Дворы с уличной стороны пилеными досками забраны, а с задов - бревнами, притесанными в паз. Стайки на мох сложены, крыши двухскатные, драньем в желоб покрыты, вдоль заборов навесы излажены. Только в разные годы все строено: одно новенькое, блестит, как желток, другое от времени уже почернело.
Не худо у Петрухи и на поле, лучшие елани достались ему - высокие, к солнцу, и земля мягкая, черная. Зрели пшеницы полные, светлые, как вощаные. Вдосталь земли, по шесть лет под поляной держит, зато на седьмой, как перетроит глубокой вспашкой, такие хлеба растут, что диву весь народ дается.
Еще провористей отца Петруха оказался, окрутил так мужиков, что полсела в долгу у него осталось. Кто деньгами, кто хлебом. Без слова давал Петруха, только попроси. Зато и возврат крепко требовал - не деньгами, не хлебом, а работой. И, глядишь, в самое горячее время, в покос либо в страду, стоят одинокие узкие полоски голытьбы, а на Петрухиных полях, точно мураши, народ кипит. Что поделаешь, долг платежом красен. Стоит только в силу войти ловкому мужику, а там не сеяно - взойдет, не всхожено - созреет. За одно заемное зерно полную горсть отдадут.
Трех работников постоянных держал Петруха на полевых, а зимой на извозных работах. Клавдею взял четвертую. За скотиной, за птицей ходить. А случится, так и косу либо серп из рук не выпустит - крепкая баба, молодая, осунулась маленько, а тело сохранила.
Тридцать третий год шел Петрухе. А цепкая, волчья хватка от отца, видно, по наследству к нему перешла. Как нацелится острым глазом своим - добьется, чего хочет, не выпустит. Любым путем: напролом либо в обход, а пролезет. Но больше грубостью да силой брад. И лицо у Пе-трухи, хотя и красивое, было жесткое, сухое, без румянца. Привольно Петрухе жилось в Кушуме, а все тянуло его поближе к городу. Всякий товар требует сбыта - и хлеб и скот, - а в городе выгоднее можно продать.
Семья у Петрухи была небольшая. Жена Зинаида да старуха мать. Славная, спокойная характером, прилежная в работе удалась Зинаида. Все у нее спорилось в руках - и тяжелая работа, и рукоделье. Всем угождала, одному Петрухе угодить не могла. Так в синяках да черных пятнах от побоев и ходила. Больше всего злобился Петруха на то, что не беременела Зинаида. Хотелось ребенка иметь ему, сына, чтобы было потом кому богатство свое передать.
Ив кого ты удалась, кедрина сухая? - ругался Петруха. - Будто все у вас в семье плодовитые, одна ты оказалась уродиной.
Погоди, Петруша, - уговаривала Зина, - может, время еще не настало. Не старики мы с тобой. Чуть на третий год пошло, как женаты.
А мне ждать, когда стариками будем? Вот забью тебя до смерти - женюсь на другой. - И тяжелая рука Петрухи опускалась ей на спину.
Не стерпела однаяады Зина, отскочила и крикнула:
Черт ты, окаянный! Оттого, может, и понести не могу, что забил ты меня всю, все внутренности отшиб.
дХ) ты так? - даже опешил от неожиданности Пет-
руха. Я тебе внутренности отшиб?.. Так я ж тебя…
Вечером Зина жаловалась Клавдее:
Ну что я буду делать? Научи хоть ты меня. Ты по-
старше, больше знаешь…
Ничего не скажу, Зинушка, - пожимала плечами
Клавдея. - Однако сглазили тебя. Надо знающего человека найти, - может, ворожбу снимет.
Пришло жаркое лето. В покос Клавдея косила вместе со всеми. Дома оставалась только Петрухина мать. Молодые, здоровые руки на поле нужны.
Ильче стало немного полегче. Он сам поднимался с постели; опираясь на палку, выходил за ограду и садился на скамейку у ворот, тоскливо разглядывая синеющую тайгу в горбатых хребтах.
Поправлюсь, господь дает, - мечтал он. - Разок бы, еще единый разок сходить в тайгу. Попромышлять бы зверя! А там хоть и умирать. Только полегче бы как-нибудь, без болей, лег - и готовый.
Отпуская Клавдею на покос, Ильча даже посмеялся:
Смотри, Клавдея, вернешься с покосу, а я уже оз-доровел совсем, из тайги иду - рога изюбриные на плечах тащу. Мясо освежеванное на лабазе висит, - седлай коня и вези.
Ладпо, ладно, - обняла его Клавдея, - развозился! Сиди уж лучше… Промышленный!..
А что, Клавдея, - вдруг спросил ее Ильча, - какой тебе год-то? Тридцать шестой, однако?
Тридцать шестой.
Ну, значит, мне сорок шесть… Нет, Клавдея, не помру, нет! У нас никто в родове ранее семи десятков не помирал. Вот только с хворью разделаться… кха, кха, кха…
На покосе было весело. Балаган Петруха поставил большой, хороший, плотный, из лиственничной коры. Ни дождь, ни ветер ночью спать не мешали. Комаров выгонял маленький дымокур, разложенный посреди балагана. Весной часто перепадали дождики, жарко припекало солнце, трава поднималась, как на опаре. Приятно косить густую, сочную траву, слушать, как шуршат упругие стебли, подрезанные блестящей косой; тяжелей на косьевище вал ложится, а ничего, лучше, чем по пустому полю смыгать. Почаще только косы мужики отбивали, жало тоньше держали, и хорошо - сердце радуется косить такие травы. Эх, кабы не на дядю!..
Клавдея не отставала от мужиков. Она шла четвертой. Косили в восемь кос.
Уходи, пятку подрежу! - кричала она, догоняя ближнего к ней мужика.
Косы вспыхивали на солнце почти рядом. С мужика градом лил пот.
Вот чертова баба! - ворчал он, размахивая косой все шире и шире, стараясь уйти вперед и делая на прокосе огрехи.
Куды? - смеялась Клавдея. - Сзади тебя на второй ряд косить, что ли?
И под общий хохот мужик отпрыгивал вбок, чтобы не сцепиться косами. Клавдея заканчивала "ручку" на его прокосе. Мокрая кофта прилипала к спине, накаленное солнцем и работой лицо горело густым румянцем. Петруха расхваливал Клавдею.
Эх, вы, - корил он мужиков, - эту бабу, да в ваше бы тело засунуть, вот был бы мужик, не вам пара! Откуда в ней сила такая?
У Клавдеи часто болела голова. В эти дни было очень тяжело. Петруха не давал ей спуску.
Вставай, вставай, разомнешься, - толкал он припавшую к подушке Клавдею. - Подумаешь, нездоровье! Разнежилась! Не головой косить, а руками. И так затянулись с покосом. Ржи доходят, пора страдовать.
Клавдея, морщась от боли, вставала, охала и, стиснув голову потуже мокрым полотенцем, брала косу на плечо и плелась на прокосах уже самой последней, восьмой.
Как-то раз, будучи не в силах подняться, Клавдея осталась лежать в балагане. Петруха, изругав ее, как только сумел, отступился, плюнул и вышел. Клавдея осталась одна. В балагане, сделанном наподобие юрты, было полутемно. Издали доносился звон кос, шуршание травы и зудящее шипение лопаток с песком, которыми правили косы.
Головная боль стала стихать. Клавдея перевернула подушку прохладной стороной вверх и, откинувшись, задремала.
Вдруг послышались быстрые шаги. Петруха, сдвинув вбок лиственничную кору, заменявшую дверь, вошел в балаган. Клавдея отодвинулась дальше к стенке. Петруха покосился на нее и стал шарить у себя в изголовье.
- Кресало забыл. Не видала? - спросил он, стоя на
коленях.
Не видала, - ответила Клавдея.
Петруха слегка нагнулся к ней.
А ты… красивая, Клавдея… Да… - проговорил он
так, славно с ним кто-то спорил, и тронул твердыми пальцами ее ладонь.
Клавдея выдернула руку резким рывком.
Не лезь. Ударю! - коротко сказала она.
Петруха отскочил, прищурился и, стиснув жилистый кулак, замахнулся. Клавдея сжалась в комок и закрыла голову руками. Тогда Петруха медленно разжал кулак и, пристально оглядывая сверху Клавдею, сказал:
Не трону. Ладно… - И вдруг, насупившись, прошипел - Смотри, баба… После обеда не встанешь косить - шкуру с тебя спущу!
И вышел из балагана.
С этих пор Петруха почти не глядел на Клавдею, но гонял ее немилосердно. Мужикам не давал такой работы, какую загадывал ей. "Уйти", - много раз думала Клавдея, но уйти уже было нельзя, некуда. Избенку ихнюю Петруха вывез, поставил себе на заимку, на пашне. А к осени Ильче опять стало хуже.
Зимовье, которое им отвел под жилье Петруха, стояло в скотном дворе. Сквозь единственное окошко цедился тусклый свет; на полу от сырости выступила плесень; об углы снаружи чесались коровы и тревожили чуткий сон Ильчи.
Дух нехороший, - жаловался он, - пахнет скотиной. Дышать неохота. В тайгу бы сейчас, в пихтачи! Жил бы не емши, одним воздухом сыт.
Перед Казанской, когда выпал первый зимний снег и мороз хитрыми узорами заметал в окнах стекла, Ильча слег вовсе. С трудом он проглатывал утром чашку теплого молока и больше весь день не ел ничего. Его давила одышка. Лежа пластом на постели, Ильча хрипел, как подстреленный изюбр. Казалось невероятным, что может до такой степени исхудать человек. Голова приняла очертания черепа: кожа побелела, уши топырились прозрачными пластинками. Только в глубоко запавших глазницах еще теплились огоньки угасающей жизни.
Клавдея, занятая все дни на молотьбе, когда кончала работу, с тревогой вбегала в зимовье, всматривалась в заострившееся лицо мужа.
Ну что, Иленька? - спрашивала, обтирая липкую испарину с его горячего лба.
Оп шевелил губами, силясь улыбнуться.
- Ничего.
- Как ни упрашивала Клавдея освободить ее от работы, походить за Ильчей, пока не получшает ему, Петруха оставался непреклонен.
Он год целый у тебя дохнет - сдохнуть не может. А ты ждешь поправки. Придушила бы подушкой, ему же сделала бы добро. А хочешь с ним вожжаться - ступай. Только вовсе прочь со двора - вези вон за поскотину.
Нет в тебе жалости, - вспыхивала Клавдея, - зверь!
Ладно, не учи. Поезжай-ка с Михайлой по сено. Приютил вас…
Укаталась зимняя дорога. Крепким черепком окостенела земля. Прочным льдом затянуло зыбучие болота, снегом засыпало шаткие кочки. Просторнее стало в лесу. Кудреватые летом, березы теперь маячили в белесом небе тонкими, обтрепанными сучьями. Каменными столбами вытянулись комлистые лиственницы.
Петрухе не хватало покосов. Скупил все свободные пап на лугах - тоже не хватило. Тогда он отправил мужиков косить на Семилужках - казенной даче - по охотничьей тропе, ведущей на Худоелань. От веку там не кошенная трава уродилась небывало густая. Сено не нужно было грести, мужики копнили прямо из валов. Траву подвалить удалось под вёдро, и сено убрали душистое, зеленое, как лук. Петруха остался доволен.
Однажды утром, когда на небе еще не зоцилось, Клавдея, управившись с Ильчей, вошла в избу, Петруха кивнул ей головой.
Поедешь с Михайлой по сено на Семилужки на шести конях. Собирайтесь проворней, чтобы к вечеру вернуться.
Не успеть, - отозвался Михаила, - почитай, двадцать верст в один конец, и дорога непромятая. Тайга-матушка, не на тракту.
Ну и что же? Поди, овсом мои кони кормлены, сходят, не запреют. На первый раз полегше воза вьючьте. До Семилужков вместе с вами доеду. Жеребца в Худоелань отвести Курганову надо. Отгулялся, как черт.
Петруха стремился улучшить породу своих лошадей и на лето брал на отгул, на пастбище, в свой табун жеребца худоеланского богача Курганова.
Топор в головки брось, не забудь, - сказал Михаила Клавдее, подтягивавшей чересседельник у последней запряжки. - В тайгу, в бездорожье, язви его, едем.
Бросила, - ответила Клавдея, прихлестывая к оглобле подбойку.
Ну, где он, хозяин наш? - подул в озябшие кулаки Михаила.
Догонит, - кутаясь в дошонку и падая в сани, сказала Клавдея. - Отворяй ворота. Поехали.
Скрипнули ворота. Запищали примерзшие к снегу полозья саней. Лошади с места тронулись рысью. Над околицей светлыми проколами в черном небе сияли Три зорьки - пояс Ориона.
До Кирейского луга дорога была торная. Здесь возили сено. Лошади, потряхивая наборной сбруей, весело отфыркивались. Петруха верший ехал сзади. Кургановский жеребец, туго примотанный ременным поводом к дуге, толкаясь жирным боком в оглоблю, бежал рядом с передним конем. Диковатому жеребцу на шею накинули еще аркан из кованой железной цепи.
С Кирейского сворота дороги не стало. Лошади побрели шагом, разбрасывая копытами в стороны сухой снег. Лоснящиеся крупы дымились потом. Восток наливался серым рассветом, гасли последние звезды. Мороз больно покалывал щеки.