Проехали Муксутский - крупный, желтый в вершинах - бор. Проехали кряжистый, увешанный клочьями серого моха ельник. Слева низкими островами среди унылого болота потянулся чахлый болотный сосняк - мар. Вдали, направо, отлогой возвышенностью протянулись Семилужки. Подковы лошадей под снегом стучали в ледок. Петруха вдруг махнул шапкой.
Стой!..
Михаила натянул вожжи. Лошади остановились. Петруха медленно сполз с седла и ничком упал в задние сани. Михаила и Клавдея бросились к нему.
Ты что? Что с тобой?
Ой! Ой! Давит! - схватил он себя за бок, вздрагивая и кутаясь в доху с головой.
- Так что тебе? Снегу дать? - наклонилась Клавдея.
Ничего. Ладно. Езжайте. Может, иройдет.
К сену пробились в полдень. Летней радугой очертился в морочном небе широкий сияющий круг. Солнце холодным пятном отметилось в середине. Примета - к морозу. У тропы чернело зимовье - охотничья избушка с крошечным прорезом-окном в одно бревно. Стекло закоптилось сажей и пылью. Сколоченная из колотых плах, дверь перекосилась и оттопырилась. На порог намело сугроб снега. Четыре огромных зарода сена торчали направо, между берез, на лугу. Петруха, лежа в санях, глухо стонал. Остановились у избушки.
Может, чаю тебе скипятить, Петруха? - участливо тронув его за плечо, спросила Клавдея. - Прогреешься, скорей отойдешь.
- Согрей. И вы почаюете. Работа веселее пойдет. Клавдея набила снегом котелок и понесла в избушку.
Михаила помог Петрухе подняться. В избушке было холодно и грязно. Костер горел на каменушке посреди зимовья, дым уходил вверх, в волоковое оконце. Стены просмолились копотью. В углу, на козлах, были настелены из тесаного заплотника нары. С потолка свешивалась облепленная сажей, как инеем, толстая паутина. На полу щепки, птичьи кости, гнилая, трухлявая солома.
Клавдея несколько раз добавляла свежего снега в котел, пока он не натаял полный. Тогда она больше подбросила сучьев в огонь, и вода у стенок забелилась мелкими пузырьками.
Не доехать мне в Худоелань, - сказал Петруха, лежа навзничь на нарах, - да с этим чертом жеребцом. Захлестнет дорогой. Поезжай ты, Михаила. Дорогу знаешь?
Как не знать! - откликнулся Михаила. - Не впервой.
Отведешь жеребца Курганову. Благодарность мою передашь. Скажи: опять в нагул на лето Петруха просит.
Скажу.
А как же с сеном? - спросила Клавдея, откалывая ножом пласт кирпичного чая.
Подсоблю навьючить. Уеду потом, - сказал Ми-хайла.
Не доберешься к ночи, - заметил Петруха, - на зверя можно наскочить, волков за Мутом бродит уйма. Напугают коней - погибель. Без тебя наложим, с Клав-деей. На возу, может, устою.
Как хочешь, - согласился Михаила. - Мне-то днем лучше доехать. В сумерки, чего доброго, и тропу утеряешь, следу-то ведь по ней нет ни единого.
То и есть, - махнул рукой Петруха. - Ладно. Езжай сейчас. Обойдемся. Воза класть будем небольшие, дорога мягкая. Чаем согреюсь - подымусь.
Да мы-то успеем ли к вечеру домой вернуться? - засомневалась Клавдея. - Душа у меня не на месте. Очень уж Ильча утром был плох.
Вернемся, - успокоил Петруха. - Скоро там чай у тебя?
- Готов. Калачи подмерзли, растаю. Напились чаю. Петрухе полегчало.
Колет в боку, - жаловался он, - а тянуть перестало.
Михаила прикрутил "К задней луке своего седла курга-новского жеребца и сел на коня.
- Так и вали по мару, - показал ему Петруха. - На троне во мху глубокий провал. А там ельник обойдешь справа и краем болота езжай до Айнских кунгуруков.
Знаю, ездил, - кивнул головой Михаила и махнул поводом.
Позади подвод канавой рассыпался снег.
Ну, едем, что ли, к зароду? - спросила Клавдея.
Едем, - привалился боком к отводине саней Петруха.
Клавдея, натуживаясь, поддевала деревянными вилами лохматые пласты душистого сена и сбрасывала вниз, на сани. Петруха принимал.
Поменьше бросай, Клавдея, - просил он, едва перебирая руками, - видишь, поднять не могу. Потоньше рви пласты.
Мучительно долго накладывали первый воз. У Клавдеи зазябли ноги. Петруха, спустив бастрык в передок, чуть не выронил его из рук, пока Клавдея захлестывала
веревку.
Ну, наложим мы с тобой! - недовольно качнула головой Клавдея. - Лучше буду класть я одна, ты не мешайся.
Что ж, не от меня болезнь, - отозвался Петруха - Ильчу небось жалеешь, а меня нет.
А ты его жалел? Меня жалел? - гневно блеснула глазами Клавдея.
Не болел сам - в чужую болезнь не верил, - потупившись, сказал Петруха.
Вот то-то, - смягчилась Клавдея, - потому и говорю: сиди, не утруждайся. Справлюсь одна.
Петруха, согнувшись, ушел в зимовье.
Как ни спешила Клавдея, а тихо подвигалась работа. Сено нужно было сверху свалить на землю, и потом уже складывать на воза. В траве угодило много осоки, и воз под бастрыком сползал назад, как намазанный маслом. Приходилось распускать веревки и перекладывать наново. Когда Клавдея затянула последний воз и подгребла вокруг зарода натрушенное сено, на небе уже погас отблеск заката и затлелись далекие звезды.
Ну, выходи, Петруха, поехали, - сказала Клавдея, открывая дверь зимовья.
Ты в уме? - послышался его голос из угла. - В ночь ехать тайгой?
А как же? - удивилась Клавдея.
Выпрягай коней. Заночевать придется. Надумала: в безмесячную ночь без дороги ехать! Да еще я шевельнуться не могу. На гибель нам ехать?
Да как же Ильча-то будет ночь без меня?
Бог даст, - мягко ответил из темноты Петруха, - вернемся - на три дня отпущу. Не могу встать, пойми сама.
Клавдея закусила губу и пошла выпрягать лошадей.
Хорошо привязала? Сена дала? - спросил Петруха, когда Клавдея вошла в избушку.
А то как? Не маленькая.
Знаю. Подбрось огня, что-то знобит.
Клавдея нарубила топором покороче лежавшие у порога сухие сучья. Забегали на потолке серые тени. Дым заслонил в волоковом окошечке звезды. Ночь тянулась медленная, тоскливая.
Что не ляжешь, Клавдея? - ласково позвал Петруха. - Место есть.
Посижу. Не до сна, - в глубоком раздумье ответила Клавдея.
Измаялась ведь за день. Отдохни. Или ты меня боишься? Так я уйду. Ляг, а я посижу у огня.
Не боюсь я тебя. Так просто. Все думаю.
За дверью храпели кони, разжевывая крепкими зубами сухие стебли травы. По соломе, согретая неожиданным теплом, прокралась вдоль стены востроносая мышь. Петруха вздохнул.
Вспомнил я: позарился на тебя в покос, Клавдея. Совестно теперь. Ты, поди, сердишься?
Век буду сердиться, - жестко ответила Клавдея. - Чем тебе Зинка не баба?
Не люблю я ее.
Зачем. женился тогда?
Сына хочу, Клавдея, сына мне надо.
Поберег бы Зинку-то, девка еще молодая. Дай срок, выходится. Будет и сын у тебя. Не дашь расправиться, забил ее вовсе.
Не могу сдержаться. Злость на нее берет. Противная стала мне она. Виноват. Перекипит кровь - может, стихну.
Наступило молчание. Комариным писком зазудела в костре головешка. Треснул от жары камень. В избушке стало теплее. Клавдея сбросила опояску и расстегнула полушубок. Петруха повернулся на нарах и застонал.
Клавдея, - слабо позвал он, - погрей-ка тряпицу на грудь мне. Теснит. Не сдышу.
- Что ж тебе погреть? - задумалась Клавдея. Сняла с головы теплый платок и растянула в руках
над огнем. Волосы сползали ей на плечи.
Ну, давай, куда тебе класть? - влезла на пары со сложенным вчетверо горячим платком.
Петруха, лежа на спине, с усилием распахнул шубу.
Йеложп на грудь, - сказал он.
Клавдея склонилась к нему. Петруха вдруг приподнялся, больно заломил ей руки за спину и бросил в угол
на нары.
Волосы лезли Клавдее в глаза, она силилась высвободить руки. Это удалось. Она пригнула голову Петрухи и сильно ударила коленом в грудь. Петруха охнул, рванул Клавдею за плечи и, стиснув через спину в цепкий обхват, покатился вместе с ней на пол. С каменушки посыпались горящие головни. В углу задымилась солома. Клавдея больно ударилась головой о чурбан, на котором Рубили дрова, и бессильно раскинула руки. Петруха стиснул ей горло.
Мертвую, а воэьму, - сказал он, вглядываясь в потемневшее лицо Клавдеи. Солома вспыхнула, озарив ярким светом избушку. Петруха не оглядывался.
Трепещущие пальцы Клавдеи нащупали круглый камень. Она рванулась, кулаком ударила в локоть душившей ее руки, вскочила на ноги и подняла камень, занесла над головой.
Уйди!
В пазах избушки метались огненные мыши. Дым черной тучей клубился у потолка.
Петруха, отпрянув назад, ухватился за толстый стяг, стоявший у каменушки. И не успел размахнуться: Клавдея бросила камень вперед. Петруха без крика, боком, упал на солому. Клавдея выскочила за дверь. Следом за нею вырвался светлый лоскут пламени. Кони забились на привязи.
Небо вызвездилось. Бездонным провалом чернел вдали Муксутский бор. Неясными пятнами мутнели на снегу островки ельника. Ближние березы в комлях ожелти-лись заревом пожара, вершины их утонули, во тьме. Клавдея дрожала в испуге.
"Убила", - вдруг резнула мысль. Клавдея пригнулась и бросилась в огонь. Желтые вихри плясали по избушке. Горячие искры кололи шею, лицо. Сухие губы не находили воздуха. На затылке затрещали волосы. Клавдея схватила Петруху под мышки и выволокла па снег. Он хрипло вздохнул. Клавдея, не оглядываясь, торопливо запрягла беснующихся лошадей. Искры плавали между возами.
Запинаясь в глубоком снегу, Клавдея отводила в глубь леса один воз за другим. Кони вытягивались в оглоблях струной, спеша отскочить от пожара подальше. Оправив сбрую на них и проверив запряжку, Клавдея вернулась к избушке. Петруха сидел на снегу, диким взглядом уставившись в огонь.
Стервец! - сказала Клавдея. - Жив?
Она отвернулась, поправляя лоскутья изорванной одежды. Запахнула полушубок и подпоясалась вожжами. Опояска и платок сгорели в избушке. Мороз стискивал ей голову.
Поехали, - подошла к саням Клавдея. - На воз влезешь сам, подсоблять не буду.
До Кирейского луга Клавдея вела переднего коня в поводу. Таежная дорога ночью - не тракт. В промокших и непросушенных унтах коченели ноги, распухли пальцы ца руках - Клавдея не чувствовала боли. Она спешила домой.
Когда воза вышли на наезженную дорогу и полозья тонким скрипом заверещали на твердом снегу, Клавдея подвязала повод к дуге и влезла на передний воз.
Утро стрелами перистых облаков разбегалось по небу.
В деревне взлаивали собаки. Дым серыми столбами стоял над ^ру'бами. Окна залепило пушистым инеем до самого верха.
Вот и шитые в елочку ворота Петрухиного двора. Наскоро распахнув створки и впустив коней с возами во двор, Клавдея кинулась к зимовью.
- Клавдея, - окликнул Петруха сверху, - меня ушибло бастрыком случайно. Слышишь?
Клавдея молча перескочила через заплот в скотный двор. -
Зимовье за ночь настыло. Даже вбежав с мороза, Клавдея чувствовала, как здесь холодно. Окна задернуло колючей шугой. Клавдея, не снимая полушубка, подбежала к постели Ильчи.
- Иленька…
Он лежал уже застывший, стеклянно блестя из-под сморщенных век запавшими глазами.
26
После смерти Ильчи еще тягостнее показалась Клав-дее жизнь у Петрухи. Не с кем стало теперь даже перемолвиться теплым, ласковым словом - не стало родного человека, с которым почти двадцать лет прожпла она душа в душу. А Петруха день ото дня становился все требовательнее, грубее, жесточе. Какую только работу для Клавдеи не придумывал! И намеками и прямо ей говорил: "Со свету сживу, если не покоришься, если будешь упрямиться". Стали сплетницы деревенские его слова замечать, стали сами судачить, что тайком от жены носит Петруха ей сладости, что неспроста она такая румяная и толстая. Знали, что не любит Петруха Зинку, и вот прочили ему Клавдею в новые жены, вот и плели о ней небылицы. Подлая, подлая ложь!..
Терпеть больше не было сил.
Вечером, управившись со скотом, набросав ему на ночь тугие охапки синеватого пырейного сена, Клавдея вошла в переднюю горницу к Петрухе. За столом сидели работники. Зинаида собирала ужин. Посреди стола дымилась большая миска картошки. В чашках у каждого было налито молоко. На столе высились серые горки соли. Зинаида, уперев в грудь тяжелую буханку ржаного хлеба, резала его крупными кривыми ломтями. Петруха в углу, у железной печки, раскуривал трубку, сложив под себя калачиком ноги.
Снимай шубу, Клавдея, - пригласил Михаила, - картошки горячие. Шкурка славно отходит. - Он разломил картофелину пополам и выдавил из кожуры желтоватую рассыпчатую мякоть. - Хороши нынче картошки уродились - как мучные.
Вообще все хлеба ноне хорошие, - подтвердил Во-лодька, другой работник, обтирая о голяшки валенок картофельную клейковину.
Особо пшеница, - заметил третий, Макар. - Белые будут калачи.
Ну, кому белые, - засмеялся Михаила, - а нам с тобой Зинка вон таких, бездырых, напечет, - кивнул он головой на ржаную ковригу.
Ничего, в праздник даст и пшеничной шанежки.
Тебя картошками не напитать, не то что шанежками.
Ха-ха-ха-ха!
Ну, а ты что же спесивишься? - окликнул Клавдею Володька. - Али с хозяевами ужинать станешь?
Михаила цыкнул на него.
Клавдея, не снимая полушубка, присела на скамье у двери. На переносье легли морщины, густые брови сошлись в одну линию, скрыв синь затуманенных думой глаз. Насмешка Володьки кольнула ее. Клавдея повернула голову.
- Эх, Володька, - сказала она, - не ты б говорил. Володька смутился.
Дык я что ж? Язык что мешалка в квашне, болтается, зачем, сам не знает…
Зинка сидела за самоваром, отвернувшись в темень окна. Клавдея сказала Петрухе:
Ухожу я.
Уходи, - пыхнув трубкой, равнодушно отозвался Петруха. - Не уйдешь…
Дай расчет.
Ничего я тебе не должен, - так же спокойно сказал
Петруха.
Как не должен? - вспыхнула Клавдея.
А так. Какая с тобой ряда была?
Что ж, я тебе только за хлеб и работала? - дрогнув голосом, спросила, вставая, Клавдея.
Двоих кормил, - разъяснил Петруха, - а работала ты одна.
А избенку от нас задаром на заимку вывез?
А в чьем зимовье жили вы у меня? - закричал Петруха. - Чью одежду на себе носила? Чей это полушубок?
Так ты ничего и не заплатишь?
Я тебе заплачу! Уходишь? Скидывай полушубок и убирайся… - Петруха выругался. - В кофте па мороз не уйдешь.
Вот тебе твой полушубок! Возьми! Платок мой. На! Возьми и платок в придачу! - в сердцах крикнула Клавдея, бросила на скамью полушубок, платок, схватила свою поношенную курму и убежала в зимовье.
Погоди, Клавдея! - приподнялся Петруха. - Не пущу, оставайся…
Он быстро вышел вслед за ней.
Зинка вспыхнула, оборвала с шеи нить с кораллика-ми и, прикрыв голову руками, приткнулась на стол. Ми-хайла вздохнул, потупился. Петруха вскоре вернулся и сел на свое место у печки. Все молчали…
…Клавдея от горькой, нестерпимой обиды плакала на постели, закутавшись в одеяло с головой. Так работать, тянуться изо всех сил - и вот награда. А защиты себе искать не у кого.
Как-то сразу после той ночи на покосе, когда вернулась припикшая Лиза, изломалась вся жизнь, и не было возможности снова собрать ее. Словно гвоздик какой выдернули, на котором все держалось, и тогда пошло - и болезнь Ильчи, и нищета, и хождение по людям, и непосильная работа на Петруху…
И вдруг теплым весенним лучом прорезалась новая мысль: "Уйду к Лизе. Будем жить вместе. Здоровые руки кусок хлеба достанут. А не достанут - вместе с ней и голодать будем. Двое как-то сильнее".
Ласковая улыбка согрела лицо, высушила слезы. Стала проще и понятнее жиэнь. Клавдея задремала.
Ей приснилась тучная, взрезанная стальными плугами елань. На поле зеленеют всходы. На межах рдеют желтым светом махровые цветы-огоньки. Весенняя прохлада гладит плечи. Дышится легко…
Вдруг дверь распахнулась. Ворвалось серое облако морозного пара. На мгновение в просвете вспыхнули жаркие звезды ночного зимнего неба, их загородила тонкая белая фигура. Вбежала Зинка.
Ты… - посыпались обидные слова. Тонкими руками вцепилась она в волосы Клавдеи и стащила ее с посте-" ли. - Говори: был у тебя Петруха? Был? Тварь ты такая, последняя… - Зинка с плачем выкрикивала в злобе бесстыдные фразы.
Зинушка, неправда это, не верь никому, - и, приподнявшись, стиснула ей кисти рук. - Все я тебе расскажу…
Зинка не слушала ее, вырвалась; белея в темноте исподней рубахой, кинулась к окну, выбила раму и тонким голосом закричала в морозную темь:
Ой! Ой! Убивают!..
Под навесом прянули кони. Взлаивая, завыли в деревне собаки. На пол из окна сваливались мутные клочья холодного воздуха, ползли по босым ногам Клавдеи. Зинка бросилась опять, подняв кулаки.
Уймись, Зинаида, - оттолкнула ее Клавдея, - послушай…
Но Зинка подскочила вновь и, сильно размахнувшись, ударила ее кулаком по темени. Клавдея упала.
- Вот тебе, вот! Не будешь хозяйкой…..Клавдея с трудом поднялась с полу.
Просунув со двора в разбитое окно мохнатую морду, мычала нетель. Короткие колышки рогов скребли по косяку.
Дрожа в ознобе, непослушными руками Клавдея набросила на себя юбку, застегнула кофтенку. Натянула унты - память, Ильчины унты, нога у него была маленькая, такая же, как у Клавдеи, - обвела ненавидящим взглядом постылое зимовье, надела потертую, изношенную курму и перешагнула через порог.
Часть вторая. Лес шумит
1
Зима надвинулась как-то внезапно. Все время стояли хотя и холодные, но погожие дни, а там в одну ночь заволокло небо тяжелыми серыми тучами, подул ветер, закружились метели. Снег ложился на остывшую землю плотно, маленькими крепкими сугробами. По реке поползла густая зеленоватая шуга. Над шиверами клубился пар.
Аксеновских зима захватила врасплох. Григорий день ото дня оттягивал оковку саней новыми подрезами, и теперь, когда враз установилась зимняя дорога, выехать было не на чем.
Еще до света бабка Аксенчиха разбудила Григория, - он ворочался, не хотел подниматься, - ругнула его как следует и даже в сердцах рванула за волосы.
Вставай, иди к кузнецу, торопи его. Опять день провожжаешься, а дров на дворе, язви тебя, ни поле-шечка…
Григорий, ворча, стал натягивать унты.
Ты тоже вставай, - прикрикнула на дочь Аксенчиха, - квашню пора подбивать!
Пускай Лизавета встанет да подобьет, - зарываясь лицом в подушку, ответила Дуньча.
Лизавета встала еще пораньше моего. Не до квашни ей, овчины мнет.
Ну и ладно, встану. Дай чуток полежать, сон развеять.
Старуха от нее отступилась. Кряхтя, сама подбила квашню и стала растоплять печь.
Дуньча поднялась, когда на дворе совсем рассвело. Бабка тем временем напекла пышных пшеничных шанег, облитых сметаной. На столе заливисто наигрывал самовар, шаньги горкой высились возле него, источая такой вкусный запах, что щекотало в носу. Дуньча не вытерпела, как встала с постели, так, растрепанная, неумытая, и села за стол и схватила горячую, упругую шаньгу.