Господа, я очень рад вниманию, оказанному мне в такой счастливый день жизни. Искренне благодарю всех почтивших мой дом своим присутствием, всех получивших приглашение и не получивших. Вы все мои гости. Повторяю, господа, я очень рад. Но, господа, - голос Василева дрогнул, - радость этого дня омрачена недавней неприятностью. Я имею в виду ушиб, причиненный Коронотову по его собственной небрежности. Я надеюсь, что ему уже оказана медицинская помощь и все кончится благополучно. Однако ж я, - он помолчал немного, - хочу изгладить и эту неприятность. Дворник Никита у ворот моего дома только что нашел подкинутого ребенка. В память сегодняшнего торжества я возьму его на воспитание.
Толпа одобрительно загудела. Гости захлопали в ладоши. Никита, довольный таким оборотом дела, понес ребенка к крыльцу. Его подхватили стряпухи и утащили на кухню. Крыльцо опустело. Званые гости вошли в дом.
Всю ночь шумел народ во дворе Ивана Максимовича. Одни уходили, другие приходили. Говорили о чем придется, заглядывали в окна, прислушивались к песням.
Пришла Дуньча с ребенком. Рассказала, что бегали на квартиру к доктору, потом искали Лакричника. Алексей Антонович из поездки на село еще не вернулся, фельдшера не нашли, а приходила мамаша Мирвольского и сама сделала перевязку. Теперь дома с Порфирием осталась только ее, Дуньчина, мать.
Пришел Лакричник. Рассказал, как Порфирий, напившись пьяным до чертиков, вздумал приревновать его к своей жене, как набросился на него с кулаками; как он, Лакричник, возмутившись гнусными подозрениями, схватил Порфирия за воротник и выбросил вон из трактира; как Порфирий крикнул ему: "До тебя все равно доберусь, а ее пойду сейчас прирежу!" - и убежал, размахивая ножом. Под конец Лакричник разжалобился: "Не разыскали меня, несчастному пострадавшему сделала перевязку не любящая человека рука…"
Лиза всю ночь провела в овражке против дома Ивана Максимовича. Когда остановилась она над обрывом Уват-чика и дрожащие руки ее готовы были бросить свою ношу, на миг один гладким зеркалом сделалась речка. И с высокого берега увидела Лиза в воде свое отражение. Будто она сама, живая, опустилась на дно и глядит из омута и молит: "Спасите!" И тянутся к ней пышнолистые ветви черемух и торопят ее: "Поднимайся со дна скорее. Скорее! Мгновение, мгновение одно осталось у тебя…" Но набежали, столкнулись две резвые, гульливые струи - и исковеркалось отражение, исчезло. Вместо зеленых ветвей поднялись, протянулись из омута ослизлые черные сучья. Поплыли, цепляясь за них, желтые клочья пены…
Отшатнулась испуганно Лиза, бросилась прочь, побежала вниз по елани. Набрела на тропинку, ведущую п город.ч. А там все громче и громче колокольцы, бубенчики вызванивали веселые трели, твердили, напоминали о жизни…
Лиза остановилась, провела рукой по лицу, будто снимая налипшую паутину, и побежала овражком к дому Ивана Максимовича… Подбросила…
А после, как дикий зверек, пряталась поблизости в густой полыни. Она видела, как Никита поднял ребенка, унес во двор. В освещенных окнах дома двигались празднично разодетые гости. С ребенком никто не проходил. Где он? Куда его унесли? И словно вместе с ребенком унесли и часть ее сердца.
С протоки тянуло холодом и сыростью. Платье Лизы отволгло. Ныли застывшие ноги, болела поясница, - она всю ночь сидела, не двигаясь с места.
7
Порфирий очнулся. Сознание возвращалось не сразу. Сперва он почувствовал холод в лопатках, спина была мокрая. Вода, которой ему обливали разбитую голову, затекла под рубаху. Потом стало больно в груди, в боках, заныли кости. Голова казалась пустой. Бродили отдельные обрывки слов, звуков. Порфирий с трудом поднял веки. Руки не слушались. Вместо слов вырвался хриплый вздох.
Ушей коснулся испуганный голос:
- Пресвятая владычица! Никак оживает!
И сразу тишина наполнилась звуками: на стене, где-то сзади Порфирия, затикали часы, под припечком скрипучей трелью заверещал сверчок, за окном ночной сторож застучал колотушкой. Порфирий явно ощутил биение сердца. Горячей кровью наполнились пальцы. Мелкие иголочки покалывали тело. Воздух прохладной струей вливался в измятую грудь.
Порфирий открыл глаза. Над ним склонилось изрезанное морщинами старушечье лицо. На столе тусклым пятном колебалось пламя стеариновой свечи. По стене беспокойно металась уродливая тень.
Дай попить!
Знамо, что пить. На-ко попей. Святая водица… крещенская.
Порфирий сделал усилие и сел. Тошнота стиснула горло, хороводом все поплыло перед глазами. Стакан звенел в зубах, вода стекала на грудь. Порфирий откинул голову назад, прислонился к стене.
Сидишь?.. Ну, слава тебе, господи!
Порфирий медленно припоминал. Он вспомнил все: как с Егоршей причалили плот к берегу и Егорша отправился к теще, а он зашел к Митричу в трактир; как сели они за стол и Митрич угощал его. Припомнил, как писал расписку. Туманным пятном возник в мыслях Лакричник, его появление в трактире. Дальше память отказывалась служить. Порфирий поднес руку к лицу. Ощупал тугую повязку на голове.
Кто меня избил?.. За что?..
Лошадью переехали. Аль не помнишь?
Нет… - качнул головой Порфирий. - Ничего я не помню.
Дай-ка я тебя на кровать отведу.
Не надо. Пойду я домой, бабка, - цепляясь руками за столешницу, поднялся со скамьи Порфирий. - Спасибо за помощь.
Пойдешь?! Куда ты, лешак?! - всплеснула руками старуха. - Полежи хоть до свету. Куда ж ты пойдешь? Погоди, Дуньча вернется, проводит. На свадьбу ушла поглядеть. Должно, скоро придет. С ребенком ушла.
Дойду и так, - нащупывая ручку двери, сказал Порфирий.
Подождал бы лучше.
Домой пойду. Закрючь дверь, бабка… - Порфирий спустился на крыльцо.
Аксенчиха стояла в дверях, на пороге, смотрела, как Порфирий тяжело переставлял ноги, шмыгая пятками по земле. У калитки он остановился, передохнул и скрылся в серой паутине летней ночи. Брякнула щеколда. Старуха вернулась в дом.
Живуч, живуч, как ящерка, - вздохнула она. - Долголетен будет человек.
Ночная свежесть ласкала Порфирия. Он шел, часто прикасаясь холодными пальцами к заборам, останавливаясь, отдыхая на лавочках у ворот. На улицах было без-иодно. С верхнего края слободы до Порфирия смутно доносился шум - это на дворе Ивана Максимовича гуляли гости. Путь на заимку Порфирия лежал правее. Впрочем, ему было все равно. Свадьба, шум, разговоры его не занимали - Порфирий спешил домой.
Слабость сковывала движения. Порфирий дивился: он, такой сильный, никогда не болевший даже, теперь с трудом переставляет ноги. Было легко и спокойно. Какая-то особенная, по-детски ясная простота в мыслях. Порфирий улыбнулся открытой, широкой улыбкой.
"Что это? Что это со мной?" - думал, облизывая пересохшие губы.
Он вышел за город. Узкая тропинка отлого поднималась вверх, на елань, к его заимке. В густом сосняке воздух был напоен свежим, смолистым запахом. В вершине пискнула белка. Посыпалась сбитая хвоя. Порфирий присел на холмик у тропинки.
Как хорошо в лесу! А там, в тайге, в тишине, еще лучше, - шептал Порфирий. - Как славно я надумал: уйти с Лизаветой в тайгу на житье. Работать, промышлять… Человека руки прокормят, если никто из рук вырывать не станет. На Джуглыме сами себе хозяева станем. Хорошо будет с Лизанькой! - вдруг громко вырвалось. ласковое слово.
Это было так неожиданно, что Порфирий невольно оглянулся: не другой ли кто сказал? В лесу было пусто. В обгнившем пеньке ворочались и трещали короеды. По тусклому небу скользнула упавшая звезда.
Лизанька, - твердо повторил Порфирий и подумал: "Кабы сумел я ее приласкать?"
"Жили бы все люди в согласии, без обмана, - размышлял он, откидываясь на влажную траву и разглядывая небо сквозь извилистые сучья сосен. - Можно такую жизнь устроить? Однако нет. Рабочий человек будет жить по правде, а богач не захочет. Иван Максимович, Митрич или Могамбетов никогда не будут жить по справедливости. Эти только обманом и берут. Куда же деваться от них? Нет лучше, как я надумал: уйти в тайгу своей семьей. Потом позвать еще кого-нибудь, надежного… Хороша будет жизнь в тайге… спокойная. Вот еще водку истребить бы вовсе. Много от нее всякого зла и обмана на земле. Сперва потоскуют люди, а потом привыкнут…"
Порфирий встал и пошел по тропинке, разводя в стороны упругие ветки молодой чащи.
У избенки он остановился. Поднял было руку, чтобы постучать в дверь, и опустил.
"Не напугать бы, - подумал, - спит еще Лизавета. Лизанька, - поправился сейчас же Порфирий, - не ждет. Вода-то ноне, не в пример всем годам, рано поднялась. Думает: дней через десять, никак не раньше, сплыву…" - и осторожно стукнул в дверь.
Раз, другой. Тихо…
Порфирий постучал громче. Ответа нет. Потянул за скобу - дверь распахнулась.
"Не закрючилась. Выходит, так: людей не боится, а меня боялась", - с горькой обидой подумал Порфирий.
Его обдал чуть заметный, какой-то незнакомый запах. Он силился вспомнить.
В углу белела смятая, раскрытая постель. Порфирий подошел ближе - Лизы на кровати нет. В окна тянулся слабый предутренний свет. Порфирий присел на скамью у окна и распахнул створки.
"Видно, вышла. Подождать?"
Заболела голова. Чувствовалась усталость в ногах.
Дохнул ветерок. На столе шевельнулась какая-то тряпица. Порфирий приподнял ее: детская распашонка.
"Постой… Постой… Что такое?.. Дай бог память… Мне говорили… Кто говорил?.."
И яркой вспышкой прорезалось в памяти забытое: улыбочка Лакричника, его шепоток, рассказ про Лизу, про обман… Глухо застучало сердце Порфирия. Оборвалось дыхание, стиснулась грудь.
Лизавета, - глухо сказал он в пустую темноту избенки, - Лизавета, поди сюда.
Под печкой шарахнулась мышь.
Порфирий вышел на крыльцо. Обессиленные руки дрожали.
Лизавета! - уже не сдерживая гнева, позвал он опять.
В кустах откликнулось эхо:
- …авета… Порфирий вернулся.
"Значит, правда, все правда. Не от меня ребенок… Гадина, таила… Подлая! Ушла, спряталась, испугалась… Смерти боится… Мало ей смерти… Душу бы вынул…"
Тяжело втягивая воздух, Порфирий подошел к постели. Коснулся пальцами и брезгливо отдернул - рука нащупала влажную пеленку, еще не потерявшую запаха детского тела.
"Паскуда!.."
ПалЫгы скрутили подушку. Наволочка расползлась, снежинками закружились в воздухе перья.
"Век бы тебе не уснуть на постели…"
Порфирий отвернулся. В углу, у порога, тускло блестело лезвие топора. Злоба душила Порфирия.
Это был не пьяный разгул, не бесшабашное ухарство, а холодное, расчетливое разрушение надежд на счастливую семейную жизнь. Мечта не сбылась: Лиза обманула, оказалась такой, как все. Нет - хуже! Стереть, уничтожить даже и память о ней!
А Лиза была всюду. Она наполняла избенку: сидела за столом, на скамейке, чистила посуду у печи, украшала пихтовыми ветками передний угол.
Порфирий метался по избе, словно гоняясь за неуловимым призраком. Он сознавал, что Лизы, настоящей, живой Лизы, здесь нет. Что эта бледная, понурая тень - не Лиза, а занавеска. Что, в ленты разрывая непрочную ткань, он только тешит свое воображение. Но он упорно кромсал и дробил из последних сил все, что попадалось ему под руки, надеясь обмануть самого себя, уверить, что в щепках и обломках разрушенной утвари будет погребено все связанное с воспоминаниями о Лизе.
А зачем это? - вдруг спросил себя Порфирий, ударив в последний раз топором в спинку кровати.
Сознание у него начало мутиться. Нестерпимо жгло голову. В висках стучало так, будто кто посторонний тяжелым молотом ударял по черепу.
Зачем? - захрипел Порфирий, срывая с головы повязку. - Живи… живи как хочешь… черт с тобой… Уйду… один.
Порфирий сбежал с крыльца и пошел по елани. Из раны текла кровь. Он стащил рубаху и замотал ею голову.
Только на рассвете, когда начали гаснуть в доме огни и стала растекаться толпа со двора Ивана Максимовича, Лиза, прячась под обрывистым яром протоки, выбралась к елани и кустами вернулась домой.
Дверь избенки и окна были распахнуты настежь. Подоконники изрублены топором. Вместо стола и скамеек на полу валялись груды досок и щепы. На постели - в лоскутья изодранный тюфяк. Там, где лежали подушки, высился ворох выпущенного из наволочек пера. У печки - раздробленная в мелкие черепки глиняная посуда. Лиза в страхе остановилась на пороге. Она поняла: вернулся Порфирий.
"Так никогда еще не было, - подумала Лиза. - Значит, он все узнал".
С погасшим взором, втянув голову в плечи, худая и жалкая, стояла она посреди избы, с трепетом ожидая, когда войдет Порфирий. Он здесь, близко, - Лиза это чувствовала. Тишина угнетала.
Солнечный луч прорезался в распахнутую дверь, золотым пятном загорелся на беленой стене. Сзади, на тропинке, послышались шаги. Ноги у Лизы подкосились. Она опустилась на пол. Закрыла лицо руками.
Съежившись в комок, ожидала удара в спину.
Ты что, девка? Что с тобой? - спросил женский голос.
Лиза порывисто вздохнула. Рядом с ней стояла Дуньча, в испуге оглядывая избенку.
Где он? Где Порфирий? - едва могла выговорить Лиза.
Не знаю…
Дуньча увела Лизу с собой. Дорогой рассказала, как вчера подшибли Порфирия, как занесли его к ним, как, вернувшись со свадьбы, она уже его не застала. Сейчас бабка отправила ее посмотреть, не упал ли Порфирий дорогой. Дуньча дошла сюда и… вот и все.
8
Когда на выжженных ранним палом лугах зацветают подснежники и одевают оголенную землю в свой первый, легкий наряд, кажется, что небо с землей слилось воедино, так нежен этот голубой покров. Пусть стоят еще безлистыми березники, пусть в ручьях и глубоких оврагах лежат серые пласты нерастаявшего льда, пусть по утрам серебрит крыши домов колючий иней, - цветут подснежники, значит, весна пришла. Весна! И с нею благоуханный воздух, и песни утренних жаворонков, и с нею - любовь…
Но быстро отцветают подснежники, и тогда, в одну нить теплую ночь, словно пеной окутаются черемушники и пьянящий, терпкий аромат разольется над ручьями. Порывом страсти охвачена в это время природа - все стремится взойти, пробиться к свету, раскрыться, зацвести. Все жаждет жизни. И всюду жизнь. Посмотри: нет и пяди земли, где в пору цветения черемух не зачиналась бы новая жизнь.
А когда пролетит эта пора и опадут лепестки белоснежных черемух и перестанут на землю ложиться серебристые утренники, на горах сплошным розовым туманом распустятся пышные рододендроны. И холодные, неприютные скалы согреются в их легком пламени. С этой поры начинается зрелость…
Алексей Антонович Мирвольский отставил в сторону круглое туалетное зеркало, перед которым брился, и встал. Он был одет так, как одеваются для дальних летних прогулок: белый альпаговый костюм, белая же чесучовая рубашка с шелковым витым пояском и простые юфтевые сапоги, сшитые по мерке. Подумал немного и, потянувшись было к картузу с лаковым козырьком, отвел руку и надел серую фетровую шляпу.
Ему захотелось еще раз посмотреть на себя в зеркало. Он увидел мягкий овал лица, чуть тронутого морщинками у переносья и на лбу; голубые, слишком голубые глаза; маленькие усы над правильно очерченным ртом с немного оттопыренной верхней губой.
"Набираю солидность, - подумал Алексей Антонович, разглядывая свое отражение. - Мне уже двадцать семь лет…"
Высокие и узкие старинные часы с выпуклым сверкающим циферблатом и медленно-медленно качающимся маятником показывали без четверти пять. Он подошел к окну и откинул занавеску. Тихая и безлюдная лежала улица, и только в конце, где ее пересекал Московский тракт, был виден поднимающийся круто в гору длинный обоз. Глубокая тень лежала еще на дороге, и только над самой горой золотились два круглых облака, освещенные снизу первым утренним лучом. Алексей Антонович бес-Цельно пересчитал подводы в обозе - их оказалось двадцать четыре, - еще раз посмотрел на часы и, подойдя к двери, ведущей в комнату Ольги Петровны, негромко окликнул:
Мама! Закрой, пожалуйста, за мной дверь. Она, привычная к ночным вызовам, спросила.
Что случилось, Алешенька? Алексей Антонович успокоил:
Не волнуйся, ничего не случилось. И прости, что так рано разбудил тебя. Закрой за мной дверь. Я ухожу.
Та спросила, не выходя из комнаты:
Далеко ли, Алешенька?
Люблю, когда спрашивают не "куда", а "далеко ли".
Суеверие?
Если хочешь - да, немножко и не во всех случаях.
Ты идешь на прогулку? - Она одевалась; слышно было, как шаркали по полу ночные туфли. - И, конечно, с Анютой?
Тебе это неприятно?
Она милая барышня, очень милая, - задумчиво и уважительно отозвалась мать, выходя из своей комнаты, - я была бы рада со временем назвать ее своей дочерью.
Ты, мама, умышленно не говоришь "снохой"? - засмеялся Алексей Антонович.
Да, мне это слово не нравится так же, как тебе "куда".
А тебя не стало бы шокировать, что она горничная?
Нет, Алешенька! Труд, какой бы он ни был, не позорит человека. К тому же Анюта человек нашего круга: тоже из семьи ссыльного.
Да, но я все-таки доктор, - подмигивая и молодцевато покручивая усы, сказал Алексей Антонович.
Анюта очень умная девушка. Была бы жива ее мать, она, как и я тебя, вывела бы девочку в люди.
Тогда мне нужно спешить, мама. Не то я окажусь женатым, еще не выходя из дома.
Он взял приготовленный с вечера небольшой дорожный саквояж и распахнул дверь.
До свидания, мама. Я иду гулять, просто гулять. А ты опять ложись и спи.
Над рекой, черкая острыми крыльями по воде, охотились за мошками стрижи. Они то исчезали один за другим в бесчисленных отверстиях-гнездах, словно высверленных в обрывистом глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном тихую свежесть утра. Вода стояла высокая, и тальники на островах были затоплены почти до макушек. Они шевелились, как от ветра. Паромщик перетаскивал подъездные мостки. Вода все поднималась и начинала заливать их.
Филипп! - окликнул паромщика Алексей Антонович. - Скоро поплывешь на ту сторону?
А вам что, в слободу, что ли? - отозвался Филипп, захлестывая канат за столб, косо вкопанный в землю.
Надо бы в слободу.
Только что плавал, Алексей Антонович, поранее бы вам подойти. Больно уж хлопотно в такую воду подчаливать на том берегу: неглубоко, карбас по гальке скребет, а струя жмет так, аж спасения нет, - заклиниться на мель недолго. Да уж, коли надо, поехали! Для вас всегда уважу.
Напором воды паром сразу оттолкнуло от берега. Филипп перевел рули и поставил лодки наискось к течению. Громыхая, покатилось по стальному тросу, натянутому поперек реки, вертикально поставленное на пароме бревно. Вода шуршала, разбиваясь о лодки. Постукивали в борта коряги, поднятые половодьем. Плыли белые хлопья пены.
Это что ж, Филипп, вода все еще прибывает? - спросил Алексей Антонович, полной грудью вдыхая свежий речной воздух.
Видите, бугром стоит середина и плавник расталкивает к берегам - значит, идет на подъем, - разъяснил Филипп. - А к ночи еще пуще вверх пойдет. К ночи вода завсегда валом накатывает. За день-то солнцем ключи разогреет, вот вода и образуется.
А как ты думаешь, можно пройти сегодня низом, иод Мольтенским утесом?
Да как вам сказать… - почесал затылок Филипп. - Так ежели только впритирку к утесу. А прибудет еще на аршин-полтора - и никак не пройти.