ИЗ ПРОТОКОЛА ОБСУЖДЕНИЯ РУКОПИСИ "СЕГОДНЯШНИЕ ЗАБОТЫ"
с автором журнала "Звезда" В. В. Конецким
ХОЛОПОВ:…Итак, рукопись читали четверо: я, Смолян, Николаев и Матвеенко. Мнение читателей едино. Сразу о сути. Ничего не надо дописывать - только сокращать: листов на 9-10, как нам кажется. Замечания не только личные как писателя, редактора, но и по линии Горлита. Мы должны это учитывать. По 1-й главе. Фактически путешествие начинается с Мурманска. Глава воспоминаний перегружена сценой военной гауптвахты. Следует разгрузить, тогда эпизод с поиском винтовки заиграет еще лучше. Поиск винтовки надо оставить. Сразу, заранее прошу вас убрать все места, где говорится про зэков, пограничников, военных на Севере, про оружие всех видов, про место испытания и т. п. В начальной главе важна запевка, поэтому прошу убрать гауптвахту. Вообще о военных. Посмотрите, как у вас не симпатично выглядят все военные в главе "ДОСААФ". Цитирую: "Железобетонное лицо флотоводца превратилось в ласковый студень"…
КОНЕЦКИЙ: Я военных люблю. Это все великолепные ребята, очень крупные специалисты. Если надо, они покажут экстра-класс в работе!
ХОЛОПОВ: Тогда зачем рисовать их всех сатирическими красками? Все сцены с военными надо тщательно выверить, снять упоминание о ракетах, об учениях и т. п. Теперь о натурализме многих сцен. Тут явные пережимы: ребенок в туалете, Анна Саввишна высовывается в иллюминатор, блевотина в медпункте корабля, все эти разговоры про "переспать с буфетчицей" и т. п.
КОНЕЦКИЙ: Можете считать, что все это уже убрано. Тут сказывается дневник.
ХОЛОПОВ: О Симонове и писателях вообще. Всех, кроме Симонова, следовало бы вообще не упоминать. И Тихонова - тоже. Эпизод с Симоновым дать тактичнее, сократить… О путешествии вообще: оно длинно, следует ужать… Сокращать надо не механически, по-писательски, творчески… теперь замечания по 2-й части… Много вытрезвителей: надо выбрать главное, остальное - убрать. Эпизод со Стасом смягчить, лишнее - убрать. Много технических деталей плавания - отобрать самое главное… Главу в Певеке - решительно сократить: блевотину, милицию, пограничников и т. п.
КОНЕЦКИЙ: Согласен.
ХОЛОПОВ: Сейчас много пишут о Севере в мажорных тонах. Нельзя ли развить в путешествии какие-то подобные моменты? Пусть сохранится реализм, но вдруг какая-нибудь деталь, эпизод, пусть мелочь, говорящая о переменах.
КОНЕЦКИЙ: Это у меня и так есть…
Вел протокол Г. Николаев. 1978 г.
ИЗ ДНЕВНИКА ВИКТОРА КОНЕЦКОГО (1979 г.)
Телефон звонит: "Вы уже слышали, что на последнем капитанском часе не аварии и происшествия разбирали, а вас?" "Нет, еще не слышал". "Всеобщее возмущение в пароходстве. Сочиняют коллективное письмо Михалкову, в "Литературку" и еще куда-то, требуют, чтобы вы покинули наши ряды, что вы использовали знание флота, чтобы показать на весь свет наше грязное белье…" "Кто организатор?" "Кажется доцент-капитан Таратынов. Его жена в газете корреспондентом работает. А начальник пароходства говорит, что на него давят сверху, снизу и с боков. Требуют, чтобы вы техминимум им на капитана сдавали, если дублером плаваете. Они вам такой минимум закатят, что никакого максимума не хватит…" "Ясно. Спасибо". Телефон звонит: "Викторыч, мы тут посовещались. Драпать тебе надо из пароходства. Такой самум Фомичи подняли!". Наутро 15.11.79. в 11.00 подаю Мочалову Б. П. заявление об увольнении по собственному желанию ввиду невозможности сочетать литературную работу с плаванием на судах БМП. Надменный и хамоватый Мочалов (прошлый раз и сесть мне не предложил) вдруг любезен. Просит подождать, пока он кончит разговор, т. е. не сразу подмахивает заявление - пообщаться хочет. Разговор у него мрачный. Смыло какого-то бедолагу третьего механика с какого-то парохода, но трупа нет и по закону считается он пропавшим без вести. И будет считаться еще полгода, хотя до ближайшего берега было восемьдесят миль ноябрьской воды Бискайского залива. Через полгода, объясняет начальник кадров флота, семья погибшего сможет подать в суд на предмет установления факта смерти и после этого уже начинать хлопоты о пенсии. Хорошенькая преамбула к нашей беседе…
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГЕННАДИЯ НИКОЛАЕВА
Одним из самых ярких авторов, "пишущих золотом по мрамору", был Виктор Викторович Конецкий. Не берусь утверждать точно, когда это произошло, но, пожалуй, где-то летом 1977 года во время его сухопутной паузы между странствиями по морям-океанам. Мы готовили первые номера будущего года, и я уже знал, что в работе находится новая повесть Конецкого, - ответственные рукописи обычно редактировал сам Смолян.
И вот, как-то поутру, едва мы собрались в редакции, к нам, в комнату отдела прозы на четвертом этаже, ввалился, резко распахнув дверь, человек с пухлой папкой в руках. Он был явно раздражен и не скрывал этого. Подойдя ближе, он швырнул папку на стол, за которым я сидел, и спросил, ни к кому не обращаясь: "Где этот ваш Смолян?" Кроме меня, в комнате находились работники редакции Корнелия Михайловна Матвеенко и Адольф Урбан, а также автор "Звезды" Михаил Панин, зашедший по своим делам. Корнелия Михайловна спокойно и даже как-то ласково обратилась к вошедшему: "Виктор Викторович, присядьте, пожалуйста. Смолян здесь, сейчас я его приглашу". И вышла. Конецкий, а это был он, как тигр в клетке, принялся ходить взад-вперед по комнате, желваки на его закаленном морскими ветрами лице так и дергались вверх-вниз, словно он жевал жвачку. Появился Смолян. Между ними произошел короткий, но весьма жаркий диалог. Передать его не берусь, помню лишь, что Конецкий в запале схватил со стола графин с водой и замахнулся на Смоляна - вода хлынула из графина на рукописи, на самого Конецкого. Мы трое - Урбан, Панин и я - навалились на Конецкого, отобрали графин, усадили в кресло. Корнелия Михайловна увела в кабинет трясущегося от негодования Смоляна. Позднее, когда мы четверо, с Конецким во главе, бросили якорь в рюмочной на Пестеля, угол Литейного (кто из литераторов не знает этого богоугодного заведения!), выяснилось, что Виктора Викторовича взбесили именно эти деликатные, как бы альтернативные надписи над его текстом, сделанные тонким карандашиком Смоляна. Коньяк быстро сделал свое миротворческое дело, и Конецкий уже смеялся вместе с нами над собой и всей этой нелепой историей. Казалось, инцидент был исчерпан, оставалось извиниться перед обиженным Смоляном, но не тут-то было…
Через день в кабинете главного редактора Г. К. Холопова в моем присутствии Конецкий сделал официальное заявление: рукопись "Сегодняшних забот" отдаст "Звезде" только в том случае, если редактировать ее будет не Смолян, а вот он - Конецкий ткнул пальцем в мою сторону. Холопов, к моему удивлению, тотчас согласился, причем вполне добродушно, хотя уже знал о случившемся. Мне тут же была вручена злополучная пухлая папка, политая водой из графина, и я с весьма сложными чувствами вынужден был взять на себя неблагодарное и щекотливое дело - повторно, после Смоляна, редактировать Конецкого! Меня успокоил сам Александр Семенович: не удивляйтесь, мы все тут немного психи, беритесь за рукопись, критически читайте автора и первого редактора, то есть его, Смоляна, авось общими усилиями одолеем.
Я взялся читать рукопись, а Конецкий снова уплыл с нашего горизонта то ли в Арктику, то ли в Антарктиду.
К чести Виктора Викторовича, наверное, 99,9 процента замечаний Смоляна он впоследствии учел, отношения между ними восстановились и даже казались взаимно-теплыми. Оба были умными людьми и прекрасно понимали ситуацию: Смолян искренне уважал в других талант и твердость принципов, Конецкий уважал Смоляна как человека и редактора и в душе был согласен с замечаниями. И тот и другой были холериками, но если Александр Семенович умел сдерживать свои эмоции, то Виктор Викторович, скажем мягко, этим талантом обладал в недостаточной степени.
И что же в итоге? Читаем Конецкого: "…Работа над рукописью затянулась, и за время работы я уже опять стал каким-то иным и понял, что название "Вчерашние заботы" более соответствует смыслу и ритму написавшегося…" (Вчерашние заботы. М., 1980).
Это лишь то, что на поверхности, а про то, что произошло с текстом в его глубинных слоях, знаем (теперь!) лишь мы с Конецким…
Рассказ о Конецком был бы неполным, если не вспомнить об одном весьма значительном эпизоде, характеризующем В. В., обстановку того времени, да и само время. Это полезно будет знать тем, кто спешит презрительно заклеймить всех нас, работавших в те годы, "конформистами".
28 марта 1978 года, через день после отчетно-перевыборного собрания Ленинградской писательской организации, вновь избранный актив был принят в Смольном первым секретарем Ленинградского обкома партии Г. В. Романовым. Как новый член правления на эту встречу попал и я.
Романов, вышедший первым в Шахматный зал, где уже сидели в ожидании писатели, выглядел молодо, даже молодцевато в безупречно сидящем костюме: седые виски, крепкий, чуть вздернутый подбородок, скользящий по залу холодный взгляд, спокойные точные жесты, птица высокого полета. В кратком слове он поприветствовал вновь избранное писательское "вече" и пожелал творческих и прочих успехов "на благо нашей великой Родины". После него, в строго отработанном порядке, стали выступать литературные начальники - секретари писательской организации, главные редакторы ленинградских журналов, в том числе и Г. К. Холопов - от "Звезды". Целью этого чисто ритуального мероприятия было показать, кто здесь хозяин. Ну и заслушать самоотчеты о проделанной работе, своего рода рапорты о достижениях. И конечно же, дать партийное напутствие, благословить писателей Ленинграда на новые творческие свершения.
Все шло чинно-гладко, и вдруг - незапланированный Конецкий: резко поднялся, словно катапультировался, и - с места в карьер - о главной беде, которая "достает" всех литераторов, о засилии цензуры. И так не блещущий румянцем, он как-то весь побелел, нос заострился, глаза - буравчиками. Звенящим голосом, сильно грассируя, он долбал цензуру вообще, а ленинградскую в особенности, заодно с ней и обкомовских стражей, работающих в одной упряжке с цензурой и, повернувшись к Холопову, сказал примерно следующее: вот только что выступал главный редактор "Звезды" и ни единым словом не обмолвился о самом больном, о том, что цензура ему жить не дает, давит, душит. А почему не обмолвился? Да потому, что, скажи он про цензуру, вы его сегодня же снимете с работы. Я сейчас готовлю для "Звезды" новую повесть и не уверен, что ее пропустят. Вот главное, о чем надо говорить!
И - сел. Лицо пошло красными пятнами. Он машинально достал сигарету, но она выпала из рук, пальцы плясали, осоловелый, какой-то загнанный взгляд провально скользил по сторонам, ни на ком не задерживаясь.
В зале зависла гнетущая тишина. Празднично задуманное мероприятие дало сильный крен. У товарища Романова лицо сделалось мраморно-чугунным. Готовивший "вопрос" заведующий отделом культуры сидел багровый, на полтона ярче своего шефа. Никто из писателей, а тут были самые маститые, самые "смелые", не поддержал Конецкого. Растерянность в президиуме длилась, наверное, какие-то секунды, но это была РАСТЕРЯННОСТЬ ВЛАСТИ, и эти секунды стали СЕКУНДАМИ ПОБЕДЫ писателя Конецкого! Разумеется, последовал начальственный окрик, дескать, не надо обобщать, товарищ Конецкий, не надо выступать от имени товарища Холопова, товарищ Холопов не мальчик, если бы у него были подобные проблемы, он бы сам сказал… И т. д. и т. п…
Вот когда я узнал, каков он, писатель Конецкий, этот поджарый, подтянутый морячок с болезненно-желчным сухим лицом.
"…Оказывается, что за тысячелетия лжи, как основы основ нашего существования, мы так и не смогли полностью адаптироваться к ней! Человек не способен лгать вечно, черт бы его, человека, побрал! В какой-то момент мы вдруг ляпаем: "Эй! Ты! Болван нечесаный! Иди помойся! И перестань чавкать, осел!.." И ведь знаем, что этот "болван нечесаный" нам дорого станет, но не можем мы лишить себя такого удовольствия: хоть на миг перестать лгать и выстрелить из себя то, что на самом деле чувствуем…" (Виктор Конецкий. Начало конца комедии. М., 1978. С. 6–7).
Однажды мне довелось быть у него дома. Он прихварывал, выглядел неважно. Я пришел навестить "своего" больного автора (по его просьбе). Правда, не скрою, был у меня и некоторый личный интерес: из повести "Вчерашние заботы" еще на стадии редактирования В. В. снял эпизод, связанный с Новой Землей, ядерным полигоном и испытаниями. Вот это-то место в его рукописи меня и интересовало - как бывшего атомщика, как раз про это пишущего. И я мечтательно сказал, как здорово пришелся бы этот кусок из его повести для моего романа ("Зона для гениев") - я бы его закавычил и вставил в роман как документ, подарок от В. В. Конецкого. И купюра была бы опубликована. (Какая наивность думать, что абсолютно непроходимый в те годы эпизод в моем романе будет пропущен!) Конецкий оценивающе поглядел на меня, дескать, в своем ли я уме, и разразился монологом: "Ты псих, - сказал он, - псих, вроде моего друга Адамовича. Тот вообще требует убрать по всей стране все военные памятники. Знаешь, старик, ты обратился не по адресу. Я - вояка и ваш пацифизм в гробу видал! Никаких тебе "кусков" не дам. И не проси!" - "Да разве ж я прошу, я просто намекнул". Он рассмеялся, а на прощание достал с полки толстую книгу и, размашисто надписал: "Геннадию Философовичу - с благодарностью за акушерство при рождении Фомы Фомича и на добрую память. В. Конецкий. 20.10.80 г.". Это было московское издание двух путевых романов - "Вчерашние заботы" и "Соленый лед"".
X
"ИНФАРКТНЫЙ ДНЕВНИК" (Ленинград, больница им. Ленина, январь 1984 года)
Народ и партия едины!
Раздельны только магазины…
Самое популярное высказывание пациентов этого заведения
При попадании в реанимацию надо иметь крепкие нервы. И собрать эти нервы надо в крепкий кулак, вспомнив все карцеры, шторма, льды и казармы. Дедуля, который ходит под себя, облепленный датчиками, совсем голый - Адам. С шумом падает струя мочи. Из дедули льется. В итоге он падает. Я: "Сигнал есть? Нет?" Ору, зову медсестру. За стенкой шум чаевничания (медперсонал пьет чай с тортом, который принесли родственники какого-то больного).
Конечно, в реанимации оказался один еврей-инфарктник. И конечно, к нему пробилась и возле него дежурила толстая жена-еврейка. Я не знал этого. Подходит женщина в халате, спрашивает: "Что-то нужно?!" Я: "Почему свет не горит? Я читать не могу". Она: "А почему свет не горит?" Я: "Я не электрик".
Дня за два до больницы. 10 часов утра. Телефонный звонок. Женский голос. Не называя себя, раздраженно говорит, что видела во сне, как я бродил по страшным баракам Бухенвальда в полосатой одежде и с номером телефона на спине…
- Кто говорит? Вы не туда попали!
- Я вам третий раз звоню! Вы должны помнить! Я привезла вам из Берлина посылку от офицеров наших войск в Германии…
- Это ту, где нет ничего, кроме номера моего телефона?
- Да-да-да!
- Но я вам сказал, что у меня офицеров знакомых в Берлине нет! Они перепутали мой номер. Выкиньте все из головы!
- Если вы приснились со своим номером на спине, значит, про эту посылку все время думаете. Приезжайте ко мне на работу и заберите ее немедленно!
Мне надоело - всю жизнь меня разыгрывают…
Сестра, давая споласкиваться:
- Мужчины - все из горстей водой моются, а женщины мокрыми руками протираются, а я совсем лицо не мою.
Пробегание импульсов по экранам осциллографов - с периодичностью, которая требует тоже хорошей психики.
Сосед-идол. Три раза в больнице: после ранения, производственной травмы, теперь - за полгода до пенсии. Защитник советской власти.
- Раньше в Бога заставляли верить с детства. Нынче внучка с 3-го класса ходит на "ленинский час" и за деньги на уроки пластики. А Маркса и Энгельса путает - оба с бородой.
- Если говорят, что у меня грипп, - значит, так и надо.
Режим работы сестер особенно заметен, когда они заряжают баллоны для капельниц, чувствуешь себя на конвейере жизни, а м. б. смерти. И конвейер этот отработан лихо.
Удивление сестер, когда предлагаешь помочь.
Профессорша мне:
- Вы у нас уже лежали?
- Нет.
- А мне кажется, что вы уже…
- Неужели вы думаете, что я такое забыл бы?
Она бородатому, который хотел меня оставить в реанимации:
- Не держите его здесь больше, он же уже три дня ходит!
Всю ночь не спал, хотя наглотался снотворного. Шум ночной больницы. Импульсы на осциллографах.
Можно сказать, что меня никогда не оставляет некоторое удивление, в особенности, когда я со своего мостика наблюдаю за тем, как судно, поднимаясь на волны и опускаясь во впадины между ними, пробивает себе путь сквозь огромные валы. Даже с возрастом нельзя избавиться от этого чувства. Капитан "Титаника" Смит (его видели в воде с ребенком на руках).
Рождество. Спокойные мысли о конце.
Самое нерождественское мероприятие - капельница, которую забыли снять, а связь с медсестрами не работает.
Снимать самому иглу или ждать?
Нынче сердце продолжало "давить" не меньше, чем вчера. Хочется курить.
Сиротское чувство, когда ешь больничную еду без всякого принесенного добавка.
Матрацы на кроватях с дырой для судна. Подложил запасное одеяло и газеты - все одно: проваливаюсь в дыру.
Снилась мать - молодая и робкая. Французское общество за столом, кругом - картины. Ко мне у всех изысканных членов общества повышенное уважение, даже подобострастное. Даю прикурить какой-то гранд-даме от элегантной зажигалки и думаю о том, что мать может мной гордиться.
В каждом номере любого журнала 20 раз "нравственный максимализм", а что это, черт возьми, такое?