Просто: Костя в квартире работает, а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если стрема - идет кто-нибудь, - позвонить три раза.
Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.
- Сядешь если - пригодится, - говорил Костя. - Хотя в колонию только угадаешь, не дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть - могила.
Славушка за год еще больше разросся и растолстел, здоровее Яшки-Младенца стал. Но подурнел, огрубел очень. Пробиваются усы. На вид вполне можно дать лет двадцать. Костю не боится, не уважает. Ведет себя с ним нагло.
И со всеми так же. Силою хвастает.
- Мелочь! - иначе никого не называет.
Озорничает больше, несмотря на то что старше. Костины гости как напьются, Славушка принимается их разыгрывать, в бутылку вгонять. Того за шею ухватит, ломает шею, другому руки выкручивает. Силу показывает.
И все боятся. На руку дерзкий. Силач.
Ванька ему пятки чешет каждый день беспрекословно.
Над всеми издевается Славушка. Больше же всего над Балабою-Игнаткою. Больной тот, припадочный. Как расскипидарится - сейчас его припадок начинает бить.
Славушка его всегда до припадка доводит.
Игнатка воды холодной боится - Славушка на него водой и прыскает. Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится - драться лезет, кусается.
А Славушка его все - водою. Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду - за воротник, - тут Игнатка и забьется.
А Славушке потеха. Удивляется.
- Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите, на горячей.
Мучитель Славушка.
Коку Львова на тот свет отправил. Озорством тоже.
Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою в Екатерингофе и на похмелку попросил.
А Славушка и придумал:
- Вези меня домой на себе.
Кока стал отнекиваться:
- Лучше другое что-нибудь. Не могу я!.. Тяжелый ты очень.
- Пять пудов, на той неделе вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези!
И пошел.
Догнал его Кока.
- Валяй, садись! Один черт!
Повез. Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый.
- С похмелья тяжело… Боюсь - умру.
- Как хочешь, тогда - прощай!
Кока и повез. И верно - умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.
Славушка пришел домой и рассказывает:
- Коку Митькою звали. Калева задал - подох.
Не верили сначала. Потом оказалось - верно.
- Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! - укорял Ломтев.
- Идти не хотелось, а извозчиков нету, - спокойно говорил Славушка. - Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
- Так ты его и бросил?
- А что же мне его, солить, что ли!
А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
Прежний его содержатель - Кулясов - с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.
Пришел как-то домой, объявил:
- Счастливо оставаться, Константин Мироныч!
- Куда? - встрепенулся Ломтев.
- На новую фатеру! - улыбнулся Славушка.
Фуражка - на нос, ногу на ногу. Посвистывает.
Ломтев сигару закурил. Спичка прыгала. Волновался.
- К Андрияшке? - тихо, сквозь зубы.
- К нему, - кивнул Славушка.
- Тэк.
Ломтев прищурился от дыма.
- К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
Славушка ответил спокойно:
- К человеку к хорошему.
- А я, стало быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
- И спал - добавь, - перебил Славушка.
Ломтев повысил голос.
- Спал не задарма. Чем ты обижен был когда? Чего хотел - имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь - не закормит. Вона отъелся-то у меня, сам знаешь.
- Откормил, это верно, - сказал Славушка. - Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
- Всех благ!
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку - выбросил на стол. Сказал с раздражением:
- Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол.
Нахмурился:
- Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
- Чего - не надо? По правилу - твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, запрятал в карман.
Толстые щеки покраснели.
- Прощай! - сказал тихо и пошел к двери, слегка нагнув голову.
- Так и пошел? - крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
4
Люди бывают разные.
Один что нехорошее сделать подумает, и то мучается, а другой отца родного пустит нагишом гулять, мать зарежет - и глазом не моргнет. Человечину есть станет да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели - не нужно этого было, ну а жестокость самым первым делом считалась.
Все хорошее - позорно, все дикое, бесстыдное, грязное - шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
- Жизнь что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь - пропадешь. Стыда никакого не существует, все это - плешь. Надо во всем быть шулером - играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой - всякий тебе в морду плюнет. И утрешься и словечка не скажешь, потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку: до совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза, девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали - Костя успел ухрять. Все дело Ванька принял на себя - соучастника не показал, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, торгашом считали не последним - свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло. Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И видом брал.
Выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все честь честью.
Сапоги сам не чистил - старикашка такой, нищий Спирька, нанимался, за объедки: и сапоги, и за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
Каждый делаш холуя имел - без этого нельзя.
Мода такая! А не следовать моде - потерять вес в глазах товарищей.
Модничали до смешного. Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо" - во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
- Ты чего мне барахла принес, жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
- Да цена ведь одна! Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что ли!
- Ничего не понимаю! Гони "Бижу"!..
Или вот пюре…
Ломтев эту моду ввел.
Сидел как-то до суда в Спасской, стал заказывать картофельное пюре - повар ему готовил за плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего: без мяса, без сосисок.
Просто - пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов, из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом в тарелки посетителей:
- Ага! Пюре!
И заметает. И без ошибки - вор!
Так жили люди!
Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами другие не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить.
И надежда не покидала.
Выйдет другой на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять - сыскное, часть, тюрьма. Сон - по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
А надежда не гаснет.
- Год разменяю - пустяки останется, - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки - год с лишним.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" - страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни… жизнь проходила.
Война… Всех под винтовку. Кто-то воевал, миллионы воевали.
А тут - свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька-Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг - освободили.
Не по бумаге, не через канцелярию, не с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке.
Ночью. Гудом загудела тюрьма, словно невиданный ураган налетел.
Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум - пение.
В тюрьме - пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того кричащего, на пороге распахнутой одиночки, запомнил Ванька навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами, в косматой папахе, - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
- Именем восставшего народа, выходи-и!
И толпилось в коридоре много: и серые, и черные, с оружием и так.
Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз - и от радости, и от стыда.
Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
- Братцы! Домушник я… Скокер!
Но не слушали. Потащили под руки. Кричали:
- Сюда! Сюда! Товарищ! Ура-а!..
И музыка в глухих коридорах медно застучала.
Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.
В чайнушках - битком.
А потом - пост наступил. Жрать нечего. За "саватейкою", за хлебом то есть, - в очередь.
Смешно даже!
А главное - воровать нельзя. На месте убивали.
А чем же Ваньке жить, если не воровать?
Советовался с Ломтевым.
У того тоже дела были плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары.
Плашкетов уже не содержал - сам на содержании.
Ломтев советовал:
- Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.
А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок!
Умный Ломтев не мог ничего верного посоветовать.
Время такое! По-ломтевски жить не годится.
Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.
А тут еще, ни к чему совсем, девчонка припомнилась, Люська такая.
Давно еще спутался с нею Ванька, до второй судимости было дело. А после сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.
Справлялся, искал - как в воду.
И оттого ли, что скучно складывалась жизнь, оттого ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без риска за жизнь воровать, почву ли потерял под ногами - от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.
С бабою, известно, легче жить. Костя Ломтев и тот на бабьем доходе.
Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.
Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки.
Пасхальную заутреню крутились как-то всю ночь. И весело же было! Дурачился Ванька, точно не торгаш, не деловой, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки, ладная девочка!
Мучился Ванька, терзался.
И сама по себе уверенность явилась: не найдет Люськи - все пропадет.
Раз в жизни любви захотелось, как воздуха!
С утра, ежедневно, путался по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.
Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.
Но Люська не встречалась.
Вместо нее встретил около кладбища Славушку.
Славушка его сразу узнал.
- Глазастый! Черт! Чего тут путаешься? По покойникам приударять стал, чего ли?
Громадный, черноусый, широченный. Московка - на нос. Старинные, заказные лакировки - нет, таких людей теперь не встречается.
Под мухою. Веселый. Силач.
Здороваясь, так сжал Ванькину руку - онемела.
- Работаешь? Паршиво стало, бьют, стервецы. Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, иначе надо. Прямо - за горло: "Ваших нет!" Честное слово! Я дело иду смотреть, - понизил тон Славушка. - Верное. Хочешь в компанию?
- В центре? - спросил Ванька.
- Не совсем. На Фонтанке. Баба с дочкою. Вдова. Верное дело.
Ванька слушал. Повеселел. Дело есть! Что же еще и надо?
Осведомился деловито. В прежнюю роль делаша входил:
- Марка большая?
- Чтобы не соврать - косых на сорок! Честное слово! Я, знаешь, трепаться не люблю… Шпалер есть у тебя?
- Нет.
- Чего же ты? Нонче у любого каждого плашкета - шпалер. Ну, да я достану. Значит, завтра? Счастливо, брат, встретились. С чужим хуже идти. Со своими ребятами куды лучше.
На другой день опять - на кладбище…
Славушка действительно достал наган и для Ваньки.
Похвастался по старой привычке:
- Я, брат, что хошь достану. Людей таких имею.
Торопливо шел впереди, плотно ступая толстыми ногами в светлых сапогах, высоко приподняв широкие плечи.
Ванька глядел сзади на товарища, и казалось ему, что ничего не изменилось, что идут они на дело, как и раньше ходили, без опаски быть убитыми.
И дело, конечно, пройдет удачно: будет он, Ванька, пить вечером водку, с девчонкою какой-нибудь закрутит, а может, и Люська встретится.
"Приодеться сначала, - оглядывал протирающийся на локтях пиджак. - Приодеться, да. Пальто стального цвета и лакировки бы заказать".
Хорошо в новых сапогах. Уверенно, легко ходится. И костюм когда новый, приятно.
Стало весело. Засвистал.
Свернули уже на Фонтанку.
В это время из-за угла выбежал человек, оборванный, в валенках, несмотря на весеннюю слякоть.
В руках он держал шапку и кричал тонким жалобным голосом:
- Хле-е-ба-а! Граж… да… не… хле-е-ба-а-а!..
Ванька засмеялся.
Очень уж потешный был лохматый, рваный старик, в валенках с загнутыми носками.
Славушка посмотрел вслед нищему:
- Шел бы на дело, чудик!
Недалеко от дома, куда нужно было идти, Славушка вынул из кармана письмо:
- Ты грамотный? Почитай фамилию. Имя я помню: Аксинья Сергеевна. А фамилию все забываю.
Но Ванька тоже был неграмотный.
Когда-то немного читал по-печатному, да забыл.
- Черт с ней! Без фамилии! Аксинья Сергеевна, и хватит! - сказал Ванька. - Хазу же ейную знаешь?
- Верно. На кой фамилия? Похряли! - решил Славушка, поднял воротник пиджака и глубже, на самые глаза, надвинул фуражку.
У дома, где жила будущая жертва, - рынок-толкучка.
Ванька, догоняя Славушку в воротах дома, сказал:
- Людки тут много. Черт знает!
А Славушка спокойно ответил:
- Чего нам людка? Пустяки. Тихо сделаем. Не первый раз.
Долго стучали в черную, обитую клеенкою дверь. Наконец за дверью - женский голос:
- Кто там?
- Аксинья Сергевна здеся живут? - спросил Славушка веселым голосом.
- А что надо?
- Письмецо, от Тюрина. Дверь отворилась.
Высокая худощавая женщина близоруко прищурилась.
- От Александра Алексеича? - спросила, взяв в руки конверт. - Пройдите! - добавила она, пропуская Славушку и Ваньку.
Ванька слышал, как женщина захлопнула дверь.
И в этот момент Славушка, толкнув его локтем, двинулся за женщиной.
- Постой! - сказал странным, низким голосом.
Она обернулась. Ахнула тихо и уронила письмо. Славушка держал в руке револьвер.
- Крикнешь, курва, убью! - опять зашептал незнакомым голосом.
Ванька сделал несколько неслышных шагов в комнату, оставив Славушку с женщиной в прихожей.
Револьвер запутался в кармане брюк. С трудом вытащил.
И когда вошел в комнату, услышал тихое пение.
Ах, моя Ривочка,
Моя ты милочка.
"Дочка. "Ривочку" поет", - подумал Ванька и направился на голос.
Пение прервалось. Звонкий девичий голос крикнул:
- Кто там?
Девушка в зеленом платье показалась на пороге.
- Кто?..
И, увидев Ваньку с револьвером, бросилась назад в комнату, пронзительно закричав:
- А-а-й! Ка-ра-ул!..
Ванька вскрикнул, кинулся за нею.
Испугался крика ее и того, что узнал в девушке Люську.
- Люська! Не ори! - придавленным голосом прокричал, схватив ее за руку.
Но она не понимала, не слышала ничего.
Дернув зазвеневшую форточку, звонко закричала:
- Спасите! Убивают! Налетчики!
Ванька, не соображая что делает, поднял руку с револьвером. Мелькнуло в голове: "Никогда не стрелял".
Гулко и коротко ударил выстрел. Оглушило.
Девушка, покачнувшись, падала на него.
Не поддержал ее, отскочил в сторону, не опуская револьвера.
Голова ее глухо стукнулась о пол.
Вглядевшись пристальнее в лицо убитой, увидел, что это не Люська, а незнакомая девушка, и замер в удивлении и непонятной тревоге.
А в той комнате, которую только что пробежал Ванька, раздался женский заглушенный крик и два выстрела, один за другим.
Ванька стоял с револьвером в протянутой руке.
Тревога не проходила.
А из комнаты рядом послышался испуганный Славушкин голос:
- Ванька! Черт! Хрять надо! Шухер!
Ванька выбежал из комнаты, столкнулся со Славушкою.
У Славушки дрожали руки и даже усы.
- Шухер! Хрять!
Побежал, на цыпочках, к двери. Задел нечаянно ногою лежащую на полу, свернувшуюся жалким клубком женщину.
Ванька побежал за ним.
Слышал, хлопнула выходная дверь.
В темном коридоре не сразу нашел выход. Забыл расположение квартиры.
Слышал откуда-то глухой шум.
"Шухер!" - вспомнил Славушкин испуганный шепот.
Тоскливо заныло под ложечкою, и зачесалась голова.
Тихо открыл дверь на лестницу, и сразу гулко ударил в уши шум снизу.
Даже слышались отдельные слова:
- Идем! Черт! Веди! Где был? В какой квартире? - кричал незнакомый злой голос.
И в ответ ясно разобрал Славушкино бормотание.
"Сгорел", - подумалось о Славушке.
Отступил назад, в квартиру, и захлопнул дверь.
Прошел мимо одного трупа к другому.
Не смотрел на девушку.
Шапку снял и бросил зачем-то на подоконник.
Со двора раздавался шум. Кто-то громко сказал: "В семнадцатом номере. Ну да!.."
Ванька поспешно отошел от окна.
В дверь с лестницы стучали.
В несколько рук, беспорядочно, беспрерывно.
Ванька вздрогнул.
Тонко и словно издалека зазвонили каминные часы.
Стал напряженно вслушиваться в неторопливый тонкий звон, и казалось - с последним часовым ударом прекратятся там, за дверью, стук и крики. "Три", - сосчитал.