Канун - Василий Андреев 13 стр.


- Извозчика, братцы! Скорее, ради бога!

Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вкруг упавшего лицом вниз Щенка. Гневно взвизгивает Царь-баба:

- Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова! Не дам здеся подыхать!

И вдруг, в суматошно гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:

- Па-гулял богатый гость, купец Иголкин! Теперь наш брат нищий погуляет!

Калуга - пьяный, дикий от злобы, - расталкивая столпившихся, приблизился к Мельникову, взмахнул костистым, в рыжей шерсти, кулаком.

Загремел столом, посудою опрокинутый жестоким ударом Мельников.

Загудела, всполошилась шпана.

- Яшка! - кричал Калуга. - Яшка! Сюды! Гуляем!

Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.

- Яшка! Гуляем!

А Яшка опрокидывал столы:

- Ганька! Бей по граммофону!

Шпана бросилась к выходу.

Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты. Не торопясь, ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.

Царь-баба визжала где-то под стойкою:

- Батюшки! Караул! Батюшки, убили-и-и!..

И покрывавший и крики, и грохот - рявкающий голос:

- Я-а-шка! Гу-ляй!

И в ответ ему - дико-веселый:

- Бей, Ганька! Я отвечаю!

Трещат стулья, столы.

Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются стаканы.

И бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя, рыжий, кровоглазый, с красным, словно опаленным, лицом Калуга, с бешеною силою круша и ломая все.

А за ним медведем ломит толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.

И растут на полу груды обломков.

И тут же, на полу, вниз лицом - умирающий или уже умерший Костька-Щенок и потерявший сознание, в синяках и кровоподтеках Мельников.

А над ним суетится, хороня в рукаве (на всякий случай) финку, трезвый жуткий Маркизов.

Толстый мельниковский бумажник с тремя тысячами будет у него.

3

Осиротевшего Глазастого взял к себе Костя Ломтев.

Из-за Славушки.

Добрый стих на того нашел, предложил он Косте:

- Возьмем. Пущай у нас живет.

Ломтев пареньку ни в чем не отказывал, да и глаза Ванькины ему приглянулись - согласился:

- Возьмем. Глазята у него превосходные.

Приодел Ломтев Ваньку в новенькую одежду. Объявил:

- Ты у меня будешь все равно как курьер. Ежели слетать куда или что. Только смотри, ничего у меня не воруй. И стрелять завяжи. Соренка потребуется - спроси. Хотя незачем тебе деньги.

Зажил Ванька хорошо: сыто, праздно.

Только вот Славушки побаивался. Все казалось, что тот примется над ним фигурять.

Особенно тревожился, когда Ломтев закатывался играть в карты на целые сутки.

Но Славушка над Ванькою не куражился. Так, подать что прикажет, за шоколадом слетать, разуть на ночь.

Раз только, когда у него зубы разболелись от конфект, велел он, чтобы Ванька ему чесал пятки.

- Первое это мое лекарство, - сказал он, укладываясь в постель. - И опять же, ежели не спится - тоже помогает.

Отказаться у Ваньки не хватило духа. Больше часа "работал".

А Славушка лениво болтал:

- Так, Ваня, хорошо! Молодчик! Только ты веселее работай! Во-во! Вверх лезь. Так! А теперь пройдись по всему следу. Ага! Приятно.

Ваньке хотелось обругаться, плюнуть, убежать. Но сидел, почесывая широкие лоснящиеся подошвы ног толстяка.

А тот лениво бормотал:

- Толстенный я здорово, верно? Жиряк настоящий. Меня Андрияшка Кулясов все жиряком звал. Знаешь Кулясова Андрияшку? Нет?.. Это, брат, первеющий делаш. Прошлый год он на поселение ушел, в Сибирь.

Помолчал. Продолжал мечтательно:

- У Кулясова хорошо было… Да. Эх, человек же был Андрияшка Кулясов! Золото! Костя куда хуже. Костя - барин. Тот много душевнее. И пил здорово. А Костя не пьет. Немец будто. С сигарою завсегда. А как я над Кулясовым кураж держал! На извозчиках беспременно. Пешком ни за что. Кофеем он меня в постели поил, Андрияшка. А перстенек вот этот - думаешь, Костя подарил? Кулясов тоже. Евонный суперик. Как уезжал в Сибирь - на вокзале мне отдал. Плакал. Любил он меня. Он меня, Ваня, и к пяткам-то приучил. Он мне чесал, а не я ему, ей-богу! Утром, это, встанет, начнет мои ножки целовать, щекотать. А я щекотки не понимаю. Приятность одна, а больше ничего. Так он меня и приучал. Стал я ему приказывать. "Чеши, говорю, пяты за то, что они толстые". Он и чешет. Хороший человек! Первый человек, можно сказать. Любил он меня за то, что я здоровый, жиряк. Я, бывало, окороками пошевелю. "Гляди, говорю, Андрияша. Вот что тебя сушит". Он прямо что пьяный сделается.

Славушка тихо посмеивается. Лениво продолжает:

- А с пьяным с ним что я вытворял. Господи! Он, знаешь… что барышня, нежненький. В чем душа. А я - жиряк. Отниму, например, вино. Сердится, отнимать лезет бутылку. Я от него бегать. Он за мною. Вырвет кое-как бутылку. Я сызнова отбираю. Так у нас и идет. А он от тюрьмы нервенный и грудью слабый. Повозится маленько и задышится. Тут я на его и напру, что бык. Сомну это, сам поверх усядусь и рассуждаю:

"Успокойте, мол, ваш карахтер, не волнуйтеся, а то печенка лопнет…" А он бесится, матерится на чем свет, плачет даже, ей-ей! А я на ем, жиряк такой, сижу преспокойно. Разыгрываю: "Не стыдно, говорю. Старый ты ротный, первый делаш, а я, плашкет, тебя задницей придавил?" Натешусь - отпущу. И вино отдаю обратно. Очень я его не мучил. Жалел.

Славушка замолкает. Зевает, потягиваясь.

- Еще немножечко, Ваня. Зубы никак прошли. Да и надоело мне валяться… Ты, брат, знаешь, что я тебе скажу? Ты жри больше, ей-богу! Видел, как я жру? И ты так же. Толстый будешь, красивый. У тощего какая же красота? Мясом, как я, обрастешь - фраера подцепишь. Будет он тебя кормить, поить, одевать и обувать. У Кости товарищи которые, на меня, что волки, зарятся. Завидуют ему, что он такого паренька заимел. Письма мне слали, ей-ей! Я тебе покажу когда-нибудь письма. Только ты ему не треплись, слышишь? Да… Всех я их с ума посводил харей своей да окороками, вот! И то сказать: такие жирные плашкеты разве из барчуков которые. А нешто генерал или какой граф отдадуть ребят своих вору на содержание? Ха-ха!.. А из шпаны если, так таких, как я, во всем свете не сыскать. Мелочь одна: косолапые, чахлые, шкилеты. Ты вот, Ванюшка, еще ничего, не совсем тощий. Много паршивее тебя бывают. Ты - ничего. А жрать будешь больше - совсем выправишься. Слушай меня! Верно тебе говорю: жри, и все!

Костя Ломтев жил богато. Зарабатывал хорошо. Дела брал верные. С барахольной какой хазовкою и пачкаться не станет. Господские все хазы катил. Или магазины. Кроме того, картами зарабатывал. Шулер первосортный.

Деньги клал на книжки: на себя и на Славушку.

Костя Ломтев - деловой! Такие люди воруют зря. Служить ему надо бы, комиссионером каким заделаться, торговцем.

Не по тому пути пошел человек. Другие люди - живут, а такие, как Костя, - играют.

Странно, но так.

Всё - игра для Кости. И квартира роскошная, с мягкою мебелью, с цветами, с письменным столом, - не игрушка разве?

Для чего вору, спрашивается, письменный стол?

И сигары ни к чему. Горько Косте от них - папиросы лучше и дешевле.

А надо фасон держать! Барин, так уж барином и быть надо.

В деревне когда-то, в Псковской губернии, Костя пахал, косил, любил девку Палашку или Феклушку.

А тут - бездельничал. Не работа же - замки взламывать? И вместо женщины, Пелагеи или Феклы, - с мальчишкою жил.

Вычитал в книжке о сербском князе, имевшем любовником подростка-лакея, - и завел себе Славушку.

Играл Костя!

В богатую жизнь играл, в барина, в сербского князя.

С юности он к книжкам пристрастился.

И читал всё книжки завлекательные: с любовью, с изменами и убийствами. Графы там разные, рыцари, королевы, богачи, аристократы.

И потянуло на такую же жизнь. И стал воровать.

Другой позавидовал бы книжным и настоящим богачам, ночи, может, не поспал бы, а наутро все равно на работу бы пошел.

А Костя деловой был.

Бросил работу малярную свою. И обворовал квартиру.

Первое дело - на семьсот рублей. Марка хорошая! С тех пор и пошел.

Играл Костя!

И сигары, и шикарные костюмы, и манеры барские, солидные - все со страниц роковых для него романов.

Богачи по журналам одеваются, а Костя, вот, по книгам жил.

И говорил из книг, и думал по-книжному.

И товарищи Костины так же.

Кто как умел - играли в богатство.

У одних хорошо выходило, у других - неудачно. Из тюрем не выходили.

Но все почти играли.

Были, правда, другого коленкора воры, вроде того же Селезня из бывшей тринадцатой.

У таких правило: кража для кражи.

Но таких - мало. Таких презирали, дураками считали.

Солидные, мечтающие о мягких креслах, о сигарах с ножницами - Ломтевы Селезней таких ни в грош не ставили.

У Ломтева мечта - ресторан или кабаре открыть.

Маркизов, ограбивший Мельникова во время разгрома тринадцатой, у себя на родине, в Ярославле где-то, открыл трактир.

А Ломтев мечтал о ресторане. Трактир - грязно.

Ресторан или еще лучше - кабаре с румынами разными, с певичками - вот это да!

И еще хотелось изучить немецкий и французский языки.

У Ломтева книжка куплена на улице, за двугривенный: "Полный новейший самоучитель немецкого и французского языка".

Костя Ломтев водил компанию с делашами первой марки. Мелких воришек, пакостников - презирал.

Говорил:

- Воровать так воровать, чтобы не стыдно было судимость схватить. Чем судиться за подкоп сортира или за испуг воробья - лучше на завод идти вала вертеть или стрелять по лавочкам.

На делах брал исключительно деньги и драгоценности. Одежды, белья - гнушался.

- Что я, тряпичник, что ли? - обижался искренно, когда компаньоны предлагали захватить одежду.

Однажды, по ошибке, он взломал квартиру небогатого человека.

Оставил на столе рубль и записку: "Синьор! Весьма огорчен, что напрасно потрудился. Оставляю деньги на починку замка".

И подписался, не полностью, конечно, а буквами: "К. Л.".

Труд ненавидел.

- Пускай медведь работает. У него голова большая.

Товарищи ему подражали. Он был авторитетом.

- Костя Ломтев сказал.

- Костя Ломтев этого не признает.

- Спроси у Ломтева, у Кости.

Так в части, в тюрьме говорили. И на воле тоже.

Его и тюремное начальство, и полиция, и в сыскном - на "вы".

"Тыкать" не позволит. В карцер сядет, а невежливости по отношению к себе не допустит.

Такой уж он важный, солидный.

Чистоплотен до отвращения: моется в день по несколько раз, ногти маникюрит, лицо на ночь березовым кремом мажет, бинтует усы.

Славушку донимает чистотою.

- Мылся?

- Зубы чистил?

- Причешись!

Огорчается Славушкиными руками. Пальцы некрасивые: круглые, тупые, ногти плоские, вдавленные в мясо.

- Руки у тебя, Славка, не соответствуют, - морщится Костя.

- А зато кулачище какой, гляди! - смеется толстый Славушка, показывая увесистый кулак. - Все равно у купца у какого. Тютю дам - сразу три покойника.

Славушка любит русский костюм: рубаху с поясом, шаровары, мягкие лакировки. Московку надвигает на нос.

Косте нравится Славушка в матросском костюме, в коротких штанишках.

Иногда, по просьбе Кости, наряжается так, в праздники, дуется тогда, ворчит:

- Нешто с моей задницей возможно в таких портках? Сядешь, и здрасте. И без штанов. Или ногу задрать, и страшно.

- А ты не задирай. Подумаешь, какой певец из балета, ноги ему задирать надо! - говорит Костя, с довольным видом разглядывая своего жирного красавца, как помещик откормленного поросенка.

Ванькою не интересовался.

- Глазята приличные, а телом - не вышел, - говорил Ломтев о Ваньке. - Ты, Славушка, в его года здоровее, поди, был. Тебе, Ваня, сколько?

- Одиннадцать! - краснел Ванька, радуясь, что Ломтев им не интересуется.

- Я в евонные года много был здоровше, - хвастал Славушка. - Я таких, как он, пятерых под себя возьму и песенки петь буду: "В дремучих лесах Забайкала".

Запевал.

- Крученый! - усмехался в густые усы Костя.

Потом добавлял серьезно:

- Надо тебя, Ванюшка, к другому делу приспособить. Живи пока. А потом я тебе дам работу.

"Воровать!" - понял Ванька, но не испугался.

К Ломтеву нередко приходили товарищи. Чаще двое: Минька-Зуб и Игнатка-Балаба. А один раз с ними вместе пришел Солодовников Ларька, только что вышедший из Литовского замка из арестантских рот.

Солодовников - поэт, автор многих распространенных среди ворья песен: "Кресты", "Нам трудно жить на свете стало", "Где волны невские свинцовые целуют сумрачный гранит". Эти песни известны в Москве и, может, дальше.

Ваньке Солодовников понравился. Не было в нем ни ухарской грубости, ни презрительной важности. Прямой взгляд, прямые разговоры. Без подначек, без жиганства.

И Зуб и Балаба о Солодовникове отзывались хорошо.

- Душевный человек! Не наш брат - хам. Голова!

- Ты, Ларион, все пишешь? - полуласково, полунасмешливо спрашивал Ломтев.

- Пишу. Куда же мне деваться?

- Куда? В роты - конечно. Куда же больше? - острил Костя.

- Все мы будем там, - махал рукою Солодовников.

День его выхода из рот праздновали весело. Пили, пели песни. Даже Костя вылил рюмки три коньяку и опьянел.

От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивал, беспрерывно разглаживал усы.

Временами входил в норму. Делался сразу серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:

- Мм… Господа, кушайте. Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм… Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право!..

Славушка толкал Ваньку локтем, подмигивал:

- Окосел с рюмки.

Шаловливо добавлял:

- Надо ему коньяку в чай вкатить.

А Ломтев опять терял равновесие. "Господа" заменял "братцами", "Ларион Васильича" - "Ларькою".

- Братцы, пойте! Чего вы там делите? Минька, черт! Не с фарту пришел.

А Минька с Балабою грызлись.

- Ты, сука, отколол вчерась. Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все начистоту выложила! - говорил Минька.

Балаба клялся:

- Истинный господь, не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить! Много Дунька знает. Я ее, стерву, ей-богу, измочалю! Что она, от хозяина треплется, что ли?

А Солодовников, давно не пивший, уже опьянел и, склонив пьяную голову на руку, пел восторженным захлебывающимся голосом песню собственного сочинения.

Скажи, кикимора лесная.
Скажи, куда на гоп пойдешь?
Возьми меня с собой, дрянная,
А то одна ты пропадешь.
О, мое нежное созданье,
Маруха милая моя!
Скажи, сегодня где гуляла
И что достала для меня?

Притихшие Минька с Балабою подхватили:

Гуляла я сегодня в "Вязьме",
Была я также в "Кобызях",
Была в "Пассаже" с посачами,
Там пела песню "Во лузях".
К нам прилетел швейцар с панели,
Хотел в участок нас забрать -
Зачем мы песню там запели,
Зачем в "Пассаж" пришли гулять.

Ломтев раскинул руки в стороны, затряс ими, манжеты выскочили. Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:

Гуляла Пашка-Сороковка
И с нею Манька-Бутерброд,
Мироновские Катька с Юлькой
И весь фартовый наш народ!..

Потом все четверо и Славушка пятый:

Пойдем на гоп, трепло, скорее,
А то с тобой нас заметут!
Ведь на Литейном беспременно
Нас фигаря давно уж ждут.

А Солодовников поднял голову, закричал сипло:

- Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас, вот. Ах, как! Да!

Запел на прежний мотив:

В Сибирь пошли на поселенье
Василька, Ванька, Лешка-Кот,
Червинский, Латкин и Кулясов -
Все наш, все деловой народ.

Солодовников манерно раскланялся, но сейчас же сел и снова, склонив голову на руки, закачался над столом. Дремал.

А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Поднялся, пошатываясь (Славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:

- Ларя! Дай я тебя поцелую! Чудесный ты человек, Ларя! Вроде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю, Ларя! Слышь, Ла-аря? Лермонтова знаешь? Спишь, че-ерт!

Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо, заикаясь, промычал:

- По-вер-ка? Есть!

Вскочил. Вытянул руки по швам:

- Так точно! Солодовников!

- Тюрьмой бредит! - шепотом смеялся Славушка, подталкивая Ваньку. - Поверка, слышишь? В тюрьме же это - поверка-то.

Солодовников очухался. Прыгали челюсти.

- Пей, Ларя! - совал ему рюмку Ломтев.

- Не мо… гу… у, - застучал зубами. - Спа-ать…

Его уложили на одной кровати с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.

Заснули на полу, рядом, неистово храпя.

- Слабые ребята. Еще время детское, а все свалились! - сказал Славушка.

Подумал, засмеялся чему-то. Уселся в головах у спящих.

- Ты чего, Славушка? - с беспокойством спросил Ванька.

- Шш! - пригрозил тот.

Наклонился над Минькою. Прислушался. Стал тихонько шарить рукою около Миньки.

- Погаси свет! - шепнул Ваньке.

- Славушка, ты чего?

- Погаси, говорят! - зашептал Славушка.

Ванька привернул огонь в лампе.

На полу кто-то забормотал, зашевелился.

Славушка бесшумно отполз.

Опять на корточках подсел. Потом вышел на цыпочках из комнаты.

Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что кто-нибудь проснется.

"Ошманал", - догадался.

Славушка тихо пришел.

- Спать давай! Разуй.

Улеглись оба на кушетке.

- Ты смотри, не треплись ничего, а то во!

Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.

- А чего я буду трепаться!

- То-то, смотри!

Славушка сердито повернулся спиною. Угрюмо приказал:

- Чеши спину! Покуда не засну, будешь чесать.

Ваньку охватила тоска.

Хотелось спать. Голова кружилась от пьяного воздуха. Душно от широкой, горячей Славушкиной спины.

Утром, проснувшись, бузили. У Миньки-Зуба пропали деньги.

Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:

- У меня в доме? Ты с ума сошел! Пропил, подлец! Проиграл!

Минька что-то тихо говорил.

Ванька боялся, что станут бить. Почему-то так казалось.

Но все обошлось благополучно.

- Плашкеты не возьмут! - сказал Ломтев уверенно. - Моему - не надо, а этот еще не кумекает.

С лишним год прожил Ванька у Ломтева.

Костя приучил уже его к работе. Брал с собою и оставлял "на стреме".

Сначала Ванька боялся, а потом привык.

Назад Дальше