- И вообще мне всегда смешно читать об этом делении музыки на интеллектуальную и эмоциональную. Как будто настоящую музыку можно разделить. А когда приходится читать, как ее делят на ультрасовременную и старую, мне всегда хочется ответить твоими словами. Знаешь какими?
- Слышали ли вы когда-нибудь грузинские песни? Они звучат ультрасовременно, хотя это очень старые песни. Но ведь они очень красивые, их отличают мелодия, чувство, эмоциональность".
Таяла и копна пластинок на столе. Всё новые выдергивал он из нее, и часто одна и та же задерживалась на диске проигрывателя надолго, если не на всю ночь. Опять корунд, избороздивший ее до голубой или розовой сердцевины, возвращался к ее началу, И всегда оказывалось, что до этого не слышал ничего подобного тому, что слышишь теперь. И все то, что и до этого окружало тебя, таило в себе открытия, о которых не догадывался прежде. Удивительным свойством обладает эта музыка - открывать и освещать в людях и в самом себе только то, что взывало к любви и пробуждало любовь.
Оказывается, кроме того утра, которое всегда следует за ночью, у каждого человека хотя бы единственный раз в жизни должно наступить свое утро, когда он впервые и начинает чувствовать себя человеком. Но для этого надо, - чтобы над самой головой грянуло это "бум-м". И тогда вдруг сразу может измениться вся жизнь.
Да, ему нечего было стыдиться ни в своей прошедшей, ни в настоящей жизни, но это только теперь он увидел и свою жизнь и людей с той остротой освещения, как если б все время шел по сумеречному лесу и внезапно вышел на открытое место. Как будто сама кожа стала тоньше, и то, мимо чего прежде проходил, задерживало теперь взор, изумляло и охватывало какой-то незнакомой прежде радостью и ранило глубже.
Не было здесь ни одного стебелька, не обожженного войной, ни единого листика, не политого кровью. И не могло быть безнадежно плохих людей среди испивших столько страданий.
Эти люди могли иногда поссориться, даже подраться, то ли из-за кур, обклевавших с куста виноград, то ли из-за того, что у кого-нибудь чересчур разгорелись глаза на чужую жену, иногда и до товарищеского суда дойдет, весь хутор привалит в клуб, как на спектакль, а потом, смотришь, вчерашние враждующие стороны опять идут друг к другу в гости, совместно вытаскивают на берег лодки, когда из Цимлы внезапно подбавит в Дон воды, вместе на левом берегу сметывают в стога сено и вместе поют песни. Полнейшее отсутствие какой-нибудь памяти на зло. У взрослых и, если судить по наружности, суровых людей на всю жизнь осталась детскость в сердце.
Но если даже взять и тех, кому можно было бы предъявить счет за прошлое, они тоже не оставались такими, какими были когда-то. Рекой жизни смывало с них тину и выносило их на чистое место. Тот же Демин, если раньше, за пятнадцать лет жизни с Любавой, так и не разглядел ее, то теперь вдруг все понял и сам ужаснулся своей потере. Разве что-нибудь иное, а не любовь, и толкнуло его во время ледохода прошлой весной бежать по льдинам с мешком харчей на левый берег, туда, где осталась с другими доярками Любава. Весь хутор тогда сбежался смотреть, как он скачет с крыги на крыгу, и даже Феня Лепилина с тех пор не подковыривает Демина, что от него ушла жена. А уж если Феня Лепилина…
Тут его мысли как будто наталкивались на невидимый барьер, который он не мог сразу перешагнуть. Перед Феней он чувствовал себя виноватым. Но что же он может сделать, если за свою жизнь так и не научился делить сердце по частям и никакого иного места, кроме того, что давно занято Мариной, в нем не было. А то, что произошло тогда в старом саду, просто толчок в спину. Ураган поднес его к ней так близко, что на секунду он потерял точку опоры. И хорошо, что Марина так и не знает ничего. А впрочем, может быть, и догадывается, но молчит, зная, что обязательно придет день, когда он и сам не сможет больше сдерживаться, сам ей расскажет.
Все это была жизнь, и как никогда раньше он чувствовал себя частицей этой жизни. Иногда он ловил себя на том, что, выступая на собрании, говорит: "Нет, извините-подвиньтесь", - совсем как фельдшер Иван Александрович, ближайший помощник Марины, который обычно приходил к ней по воскресеньям обсудить дела их медпункта - маленький, голубоглазый, в пальто с барашковым воротником - и, потирая руки, говорил: "Мороз сегодня неможный. Извините-подвиньтесь, пришлось валенки обуть". И вот уже Луговой даже осекся на собрании на полуслове, заметив за собой: "Извините-подвиньтесь, но если по стольку силоса рассыпать, нам его и до половины марта не хватит. Беспорядок неможный". А в другой раз собрание так и грохнуло, когда он сказал, отвечая на чей-то вопрос: "Здесь я не в курсе дела. По строительству в курсе Митрофан Иванович". Точь-в-точь как хуторской киномеханик Володин, который во всех случаях жизни умел обходиться двумя фразами: "В курсе дела" и "Не в курсе дела".
И вся жизнь теперь стала сплошное крещендо и фортиссимо. Все чаще Луговой задавал себе вопрос: так ли прожита она? И так ли надо жить, как он все еще живет до сих пор?
Не обещала она покоя и в будущем, но только такой она и могла быть. С бессонницей. С внезапными бурными сердцебиениями посреди ночи, когда все спят.
"12 сентября
Нет, не смирюсь, никогда не поддамся течению жизни. Я люблю его уже четвертый год. Я полюбила музыку, поняла, что смысл жизни в прекрасном, в слиянии с ним. Но боюсь одиночества. Пока рядом родители, я могу жить, мечтать, а потом… Одной так страшно. И в то же время не смогу связать свою судьбу ни с кем, кроме него. Он один. Когда тяжело, когда весело, - все помыслы о нем. Это трагедия моей жизни.
А все-таки жить интересно. Любить, страдать и выходить из всего этого чище, богаче, лучше.
14 сентября
Сознаю, что я сейчас не такая, что растрачиваю себя. Здесь он дальше. Все - иное подобие, призрак. А я люблю цветы, деревья, небо, пение птиц, мокрую траву… Конечно, здесь институт, концерты, музыка. Но здесь она меня не волнует так.
16 сентября
Сегодня на "Медее" он оберегал. Один из оркестра упорно разглядывал меня. Было противно, и в то же время глаза все время поворачивались в ту сторону. Тогда вспомнила его, и он помог мне. Родной мой! Ты дал мне все. У меня появилась жажда понять хоть немного тебя. После института хожу на концерты, как пьяница, не могу пройти мимо афиши. Сейчас в голове туман, и вообще в последнее время чувства притупились. Помню, среди гор, в дуновении ветра, шелесте листьев, твой голос, твою музыку. А здесь ничего нет. Любашка говорит, что надо хоть раз поцеловаться, надо жить, а не мечтать. А разве я не живу? Разве не открылся мне мир счастья? Зачем поцелуи с теми, кого не люблю и не смогу полюбить? И еще Любка говорила, что я девочка эмоциональная. Но все мои эмоции разбудил он. Что от того, что я никого не люблю из доступных? Старая поговорка права: "Сердцу не прикажешь". А я и не хочу приказывать.
20 сентября
Не знаю, как все сложится, но я постараюсь устроить свою жизнь, создать свой мир. Порой задаю вопрос: "Для чего живу, стремлюсь к совершенству?" и т. д. Но никогда не задаюсь вопросом: "Для чего слушаю музыку, читаю книги?"
Без этого я просто не в силах жить. С музыкой я не одинока. Еще мечты. Я вижу его глаза, ощущаю лунный свет, 2-ю тему си-минорной сонаты Шопена. Консерватория, зал Чайковского для меня святые места. Особенно Большой зал. Жить нужно. Любить прекрасное, хоть ради того, чтобы быть человеком.
Люблю бродить по тихим и шумным улицам Москвы, далекая от ее суеты, беготни, гама. Думаю, решаю свои проблемы, прихожу к тем или иным выводам. Ведь ни одна книга не дает так много, не научит чему-то, как это делает жизнь, особенно когда живешь самостоятельно. Постепенно понимаешь, что жизнь - это не легенда, а борьба и радость, которая бывает довольно редко.
Глянешь на вечернюю Москву с 8-го этажа: огни белые, оранжевые, красные, призрачное мелькание реклам, суета, шум. Люди торопятся, бегут куда-то, толпятся в магазинах. Мне кажется, что впустую спешат машины, трамваи, поезда, самолеты. Но нет. Люди любят, действуют. Это любовь дает им силы выдержать, выстоять. Я тоже должна выстоять. Тоже ради любви. Но как трудно одной. Почему я не звоню Алеше? Ведь он, я чувствую, хорошо относится ко мне. Почему нам не быть друзьями? Да потому, что я боюсь других отношений, кроме дружбы. Боюсь, что он неравнодушен ко мне.
И все-таки я несчастна. Моя первая, самая сильная и прекрасная любовь не может быть деятельной. А хочется делать что-то не для себя, а для дорогого человека. Я знаю, что все время любить его не буду. Но никогда, ни одного человека на свете, кроме него, я не смогу любить до конца, до дна моего сердца.
Есть ли на свете хоть одна девушка, любящая его, как я, и верная ему, хоть он для нее и недосягаем? Есть ли вообще такое существо, которое любит звезду? Может, и да. Мир богат любовью. Я думала, что в Москве он будет ближе. Но нет. Там я с ним. Там звезды, небо, ветер. А это - он.
"К красоте искусства нельзя "привыкнуть", как нельзя привыкнуть, отнестись равнодушно к красоте майского утра, безлунной летней ночи с мириадами звезд и тем более к душевной красоте человека, которая и есть первопричина и источник великих дел в искусстве".
"Чем больше в человеке страстности, тем больше и чистоты, целомудрия. Развращенность и цинизм - порождение слабосилия, бесстрастия" (Г. Нейгуз)".
Полукружье оранжевого абажура падало на стол, и в его отблеске сгорали страница за страницей. Все быстрее перелистывая их, Луговой не замечает, что его губы давно уже что-то шепчут… Какие там Монтекки и Капулетти, если те хотя бы украдкой могли друг к другу через улицу перейти, а тут между сердцами не только океан, взлохмаченная штормом бездна воды, но и бездна недоверия, предрассудков. Вот она - истинная драма века, предвещающая его другую и еще более страшную драму, трагедию, если люди не опомнятся на самом краю бездны.
"22 сентября
Как я хочу применения силам своей любви. Да, я согласна с Любкой в том, что я эмоциональна, во мне много страсти, которая все время подогревается музыкой. И мне не дано применить силы своей любви, ласкать, оберегать. Ты удаляешься и уходишь от меня, и нет сил, способных удержать тебя в моем сердце. Люблю тебя не меньше, но нет того пьянящего, полулегендарного счастья. Любовь моя, верни прежнее!
26 сентября
Знаю, что страдания для того, чтобы я больше смыслила в жизни, глубже понимала музыку. Ведь человек понимает все только через страдания. Слушала оркестр "Кларионконцерта". Современную музыку надо попытаться понять, а не относиться к ней с пренебрежением, как это порой делаю я. Вот "Дивертисмент" Ноэла Ли. Четыре части. 1-я - "Знамена". Какой-то поток, но не бессмысленный. Кажется, будто ощущаешь тяжелые складки красной материи, переливающейся по ветру. Потом - "Параллели" - 2-я ч. Не знаю, что имел в виду автор, но мне чудилось какое-то таинство. Параллели, пересекающие земной шар, бегущие без усталости и соединяющие сердца людей. А 3-я ч. - "Портрет". Это я видела где-то в старом заплесневевшем зале портрет девушки с чудными глазами. Все в пыли, в паутине, но глаза… И, наконец, "Факелы". Процессия в темных туннелях. У всех в руках факелы. Мечутся, не могут выбраться. А пламя равнодушное, только движение воздуха может смутить его. Все это, конечно, не соответствует оформлению, я уверена, но так хорошо мечтать под музыку. Образы, образы. Какое счастье я испытала! Не разбираюсь в оркестровке, но "переживаю музыку", как сказал Генрих. Хорошо ли это, не знаю. Главное, что мне хорошо в это время".
Он и во сне продолжал жить этой жизнью. Марина, прибежавшая из своей комнаты босиком, в рубашке, трясла его за плечо, но он сердито мычал, отказываясь пробуждаться. Он смутно чувствовал, как она уговаривает его, стоя перед его кроватью босая на крашеном полу, но ему никак нельзя было проснуться, так и не узнав исхода своего спора со Скворцовым. Так и не успев договорить: "А ты знаешь, что он отказывается играть в тех залах, куда не пускают негров…"
Самое противное было в том, что и на этот раз от Скворцова несло, как из винной бочки, и когда он приближал свое лицо к лицу Лугового, того так и охватывало удушьем. И все то, что Луговой давно уже собирался и должен был высказать ему, подступало к горлу. Только из чувства фронтового товарищества и удерживался он до сих пор. Но дальше уже нельзя было. И подпевать ему он не станет. Иначе он совершит предательство не только по отношению к себе.
И если уж, отбросив все колебания, начинать, то высказать ему все. Для его же пользы. Нельзя из своих заслуг и воинственно закрученных усов делать пугало для детей и требовать от них, чтобы они всю жизнь навытяжку стояли перед ними.
Но едва лишь с губ его должны были сорваться эти слова, как Скворцов, обнимая одной рукой за плечи его, а другой Марину, с ласковой снисходительностью и наивным недоумением спрашивал:
- Милый мой, что с тобой? Вот до чего тебя довел твой Шопен. - И, уверенно лаская ладонью круглое плечо Марины, спрашивал и у нее - Ты, Мариша, не знаешь, что с ним?
Луговой пробовал высвободить плечо из его руки, но это ему не удавалось. А Марина и не пыталась освободиться, ей, судя по всему, было приятно это полуобъятие фронтового друга. Она ничего необычного не находила в том, что он по-хозяйски сжимает ее плечо ладонью. Это-то больше всего и было неприятно Луговому. Багровый хмель бросался ему в голову, и нечеловеческим усилием он вырывался из объятий друга, крича: "Во-первых, никакой я тебе не милый мой, а во-вторых, и ее ты не смей называть Маришей и…"
Марина трясла его, и, открывая глаза, никогда еще не испытывал он такого огорчения оттого, что его так не вовремя разбудили. Так и не сказаны были те самые слова, которые обязательно надо было сказать.
Марина спрашивала:
- Что с тобой?
- А что?
- Ты кричал на весь хутор. Тебе что-нибудь снилось?
- Не помню… Кажется… Может быть… Но ты, пожалуйста, не уходи. Я постараюсь вспомнить.
И он уже не отпускал ее от себя.
"30 сентября
Насколько счастливей была я в минувшем году! Здесь разве я ближе к нему? О да, Большой зал, зал Чайковского… Но там, на воле, среди полей, под ветром, я ближе. На моем пути много страданий, но, я думаю, это для того, чтобы я лучше понимала жизнь, чтобы душа не огрубела. И я благодарна судьбе. Спокойствие - это болото, стоячий пруд, а трагедия, борьба - это свежий поток. Все переживу, лишь бы со мной была музыка. Только она. Единственное и главное. Как не поймут папа и мама. Вся моя жизнь - в музыке. Моя поддержка. Иначе я бы давно скатилась, сгинула. Раньше как-то интересовали наряды, красота, а сейчас я постигаю истинную красоту большой, вечной любви, преданности!
Какие у нас дома звезды, небо! Лунная дорожка на воде и облака! Как там и музыка звучит по-другому!
Почему для многих музыка развлечение? Почему взрослые люди главным считают иное? Почему? Неужели я не права? Неужели и я пойду по той же дороге? Как это больно!
2 октября.
Ходила сегодня после института по улицам. И все звучит тема из 3-й сонаты Шопена.
Зачем искать далеких звезд?
Для неба их краса.
Любуйся ими в ясну ночь,
Не мысли в небеса, -
говорит Гёте. Но если это мой единственный свет? Что делать? Почему так тоскую сегодня? Нет, не надо ничего. Быть свободной. В простой одежде, среди цветов, трав, деревьев, под светом луны, звезд! Жить, любить, быть с тем, кто дороже всего. Были в этом году минуты счастья. Тревожного, печального, но большого. Помню весной лепестки яблоневых цветов, подснежники, мутный Дон, теплый ветер… И 2-й концерт Шопена.
Но так ведь жить все время невозможно? Ведь не всегда я была счастлива. Есть ли выход из этого круга? А что ждет? Любви быть не может. Ради нее можно что угодно. Или надо, чтобы я выстрадала, поняла, что это не шутка, не развлечение, а любовь? Кто даст мне силы выстоять, укажет путь?
Написать все папе? Почему-то кажется, что он может понять. А потом? О, нет сил… Так больно, когда знают о твоей любви, о самом дорогом… Что же?
8 октября
По-моему, счастье все-таки в моих руках. Да, я смогу жить только на воле. А что мой английский язык? В конце концов, можно учиться и заочно. Свобода, свежий ветер, тихая ночь. Люди несчастны и все-таки боятся потерять то, что у них есть. Да, счастье в моих руках. Хочу на родину своей любви".
Он считал ее ребенком, а у этого ребенка оказалось такое большое сердце. И никто не поспешил к ней на помощь. Не столько тогда, в раннем детстве, когда она, бывало, падая и ушибаясь, прибегала к нему и, как бы ни велика была ее боль, ее всегда можно было утешить, - не столько тогда нуждалась она в помощи и защите, сколько теперь, когда ее сердце ушиблось об эту скалу, и, несмотря на то что ему уже так больно, оно ударяется об нее еще и еще, чтобы вновь и вновь испытать эту боль и сделать рану, нанесенную острием скалы, еще глубже.
"15 октября
Почему я боюсь потерять Москву? Да, Большой зал… Но воля, воля. Я буду бороться за нее, за свою любовь. Я преступница, что до сих пор не предпринимала ни одного шага к действию. А что меня ждет? Ведь родители столько пережили из-за меня, а я вдруг все брошу…
Есть тысячи "но". Меня многие не поймут, осудят? Как это? Бросить Москву, институт… Но что ждет меня здесь? Его здесь нет и не может быть. А если ошибусь? Ну, тогда пойму это душой и не буду жалеть. А потом… У меня ведь никого нет, кроме родителей… Они скучают без меня так же, как и я без них. Я принесла им столько горя. Может, я смогу быть им опорой, надеждой. Буду ходить в степь на обрезку виноградных лоз, на прополку бахчи. Буду помогать деду Муравлю пасти табун, ездить за Дон. Но только не так жить, как сейчас. Может, если рассказать папе, он поймет меня?
19 октября
Весеннее половодье, разлив, прелюдия Рахманинова. Да, капельки росы, туман, утренняя свежесть. Хочу на родину любви".
И все больше он склонялся к тому решению, которое сперва казалось ему таким неприемлемым, что он гнал его от себя. Ни один отец и ни одна мать не смогли бы с ним согласиться. Иначе надо было отказаться от той единственной опоры, которая еще и оставалась у него, когда тревога загоняла его в угол. Только эта опора и поддерживала его. Как бы ни было, но ведь сейчас она не где-нибудь на глухом бездорожье, она учится, а все остальное - возраст. С возрастом это и пройдет, войдет в свою колею, а там… Там, может быть, она и сама взглянет на это иначе.