3
Его разбудила Лиза. Он поднялся с тяжелой головой, непроспавшийся. Лиза была бледна и растеряна, ее большие круглые глаза с ужасом смотрели на Семенова. Она спросила:
- Васечка, да как же это? Неужто правда? Мне Ружанский встретился, он первый сказал, я не поверила. Потом Чигин повстречался - то же самое говорит. Да как же это? Тебя же крайком рекомендовал, как же они посмели?
- Смелости у Маркова хватит, - усмехнулся Семенов. Ему не хотелось говорить с Лизой. Даже сейчас, когда она все знала, ему было тяжко рассказывать о провале. Но она требовала ответа на все свои вопросы. Он нехотя объяснил: - Все было заранее подстроено, Лизанька. Марков, оказывается, провел перед конференцией агитационную работу. Все делалось тайно, на конференции ни один из них не решился выступить с прямым отводом, а на голосовании развернулись, тут им фамилию мою вычеркнуть смелости хватило: никто не видит, как ты блудишь, а при прямом вопросе можно и отпереться.
- Это все Шадрин, - быстро, убежденно сказала Лиза. - Он, Вася, он, это месть тебе за то, что ты его разоблачил в бытовых делах.
- Я тоже думаю, что Шадрин к этому грязному делу лапу припечатал, - согласился Семенов. - Головою всему, конечно, был Марков, а Шадрин у него в подпевалах.
- Надо было исключить Шадрина из партии, - с гневом проговорила Лиза. - Я тебе тогда говорила: ты его покрываешь… Такого распутника надо гнать, а ты все свое доказывал - производственник он неплохой, нельзя оголять важный цех. Ты его пощадил, а он первый тебе мстит. Они все такие, эти люди; раз он жену каждый день обманывает, значит, ни на что у него совести нет. А ты среди этих лгунов - как честный дурачок, всем веришь.
От возмущения и обиды она заплакала. Семенов отвернулся. Лиза говорила то самое, что он себе твердил этой ночью, - нужно было поступить с Шадриным жестче. Но признаваться Лизе в этой ошибке было опасно - она потом десять лет будет напоминать: вот ты сам соглашался, что я права! И тон ее возмущения ему не нравился - она вносила в это серьезное политическое дело что-то свое, бабье, сугубо личное.
- Что же ты теперь будешь делать, Вася?
И об этом ему не хотелось говорить с ней, пока он не обсудил положения с Лазаревым и Ружанским. Поэтому он ответил неопределенно:
- Вот разберусь в обстановке, поговорю с людьми, что-нибудь придумаю.
- Писать в крайком надо! - воскликнула она. - Жаловаться в ЦК. Немедленно жаловаться!
- Возможно, и в крайком и в ЦК напишу, - сказал он. - Ну, об этом мы как-нибудь потом потолкуем, Лизанька. Ты мне вот что скажи - Ружанский тебе ничего больше не говорил? Не собирается он ко мне зайти?
- Нет, больше ничего не говорил. Слушай, Вася, вызови к себе Ружанского, посоветуйся с ним! - сказала Лиза горячо. - Я уверена, он против тебя не голосовал, ты столько для него сделал, он это ценит. Ты попроси его, чтоб он подписал вместе с тобою заявление в ЦК, не может быть, чтоб он отказался, а там, знаешь, как посмотрят на его подпись - ведь это такой крупный рудник!
Семенов про себя удивился, что жена, независимо от него, приходит к тем же мыслям, что и он. Это было добрым признаком - мысли, явившиеся сразу нескольким людям, обладают большей ценностью. Он сказал заканчивая:
- Ты извини, мне нужно срочно сесть за телефоны. Пусть Пахомовна принесет мне сюда перекусить.
- Хорошо, хорошо, Вася! - сказала она торопливо - она понимала, что ему в самом деле не до нее: нужно вызывать людей и действовать.
Он, однако, несколько минут не решался звонить, потом набрал номер Лазарева. Секретарша Лазарева ответила ему, что директор шахты спустился на горизонт двести двадцать второго метра. Семенов вспомнил - это самый глухой угол шахты, телефонной связи с ним нет.
- Пусть, как придет, позвонит мне, Семенову, - распорядился он, раздосадованный своей неудачей. - Нет, не в горком, прямо домой.
Глупый вопрос секретарши - куда звонить ему, в горком? - рассердил и взволновал Семенова. В нем вдруг снова бурно поднялись ожесточение и горечь. Он сам поразился тому, что может так разволноваться от случайного вопроса постороннего человека, может быть даже не знающего еще, что вчера произошло. Когда он набирал номер Ружанского, руки у него дрожали. Ружанский оказался у телефона.
- Слушай, Сергей Иванович, - сказал Семенов, - я знаю, ты очень занят. Но мы с тобой не первый год знакомы, сам можешь понять, каково мне. Очень прошу, приезжай ко мне сейчас же.
Ружанский сказал коротко:
- Буду через пятнадцать минут, Василий Петрович.
Это быстрое согласие бросить все дела и приехать тоже показалось Семенову хорошим признаком. Несомненно, он в Ружанском не ошибся - этот за него.
Ружанский, войдя, крепко пожал руку Семенова. Он сам казался взволнованным и растерянным - Семенов сразу объяснил это тем, что вчерашняя история сильно подействовала на Ружанского. Не отвлекаясь ничем и не жалуясь, Семенов прямо приступил к делу.
- Нам, Сергей Иванович, не следует особенно копаться и раскладывать, чьих это рук дело, - сказал он. - Ясно одно: история скверная.
- Скверная история, - подтвердил Ружанский, съежившись в кресле и глядя в угол. Это была его привычка - Ружанский, разговаривая, смотрел не на собеседника, а в сторону.
- Очень скверная, Сергей Иваныч. И теперь надо искать выхода из нее. Я, как ты сам понимаешь, этого безобразного дела оставить не могу. Мне помогут честные товарищи из нашей организации, Чибисов окажет свое содействие. Думаю сразу писать в крайком и ЦК партии.
- Стоит ли? - тихо спросил Ружанский.
- То есть как это - стоит ли? - изумился Семенов. - Да разве ты не понимаешь, совершено самое настоящее антипартийное дело. Марков путем тайного сговора с дружками своими добился моего провала, несмотря на прямую рекомендацию крайкома. Как можно такие вещи оставлять безнаказанными? Об этом кричать надо, притянуть людей к ответу, чтоб впредь не повадно было, а ты - "стоит ли"!
Ружанский с сомнением покачал головой.
- Я понимаю твое состояние, Василий Петрович, все в тебе кипит. Но ты задумал рискованное дело. Не соображу, как ты, например, будешь доказывать, что организовали тайный сговор? Стенограммы конференции имеются - тебя критиковал каждый второй выступающий, открыто критиковал, не тайно.
- Да ведь отвода мне прямого не было, - проговорил Семенов, раздражаясь из-за сомнений Ружанского и из-за того, что не мог сразу опровергнуть их. Он сам чувствовал, что его аргументы об отводе не имеют веса, но хватался за них, потому что других доводов не находилось. Он упрямо повторил: - Ты пойми это - не было отвода, а голосовали против. Что это значит? Одно: прямо сказать: "Не голосуйте!" - боялись, а про себя уже готовились.
Ружанский промолчал, еще более съежившись в своем кресле.
Семенов продолжал горячо:
- Возьми второе - работу горкома признали удовлетворительной, а меня отстранили. Кто работал в горкоме? Я работал. Как же это так - моя работа хорошая, а я - плохой? Где же тут логика, я тебя спрашиваю?
- Я за всю конференцию не ответчик, - возразил Ружанский. - Логика, впрочем, тут есть - не ты один работал в горкоме. И я тебе скажу так: многое, что о тебе говорилось, правильно - есть в тебе и грубость, и эдакое диктаторство, и поверхностный подход к делу. Все не буду перечислять, много глупостей говорилось, а здоровые сигналы есть, надо к ним прислушаться.
- Да пойми ты, упрямая голова, не о сигналах речь! - крикнул Семенов, уже не сдерживаясь. - Какой же это здоровый сигнал - кувалдой по башке? К чему мне прислушиваться, когда взяли меня и без всякого Якова в порошок растерли. - Он забегал по комнате. Ружанский, сидя, изредка взглядывал на него, ничего не говоря. Семенов, стараясь быть спокойным, заговорил снова:
- Нет, сигналы тут ни при чем. Тут война, военные действия по форме. Речь идет вот о чем - или Марков меня выживет отсюда, или я добьюсь его перевода. Я это тебе прямо говорю и каждому теперь это открыто скажу. И я тебя как старого товарища, хорошо знающего местную специфику, спрашиваю: подпишешь ты мое заявление о всех безобразиях Маркова?
Ружанский думал, опустив лицо. Семенов, прекратив беготню по кабинету, с тревогой ждал его ответа.
- Нет, - сказал Ружанский наконец, - не могу я такое заявление подписать.
Семенов облизнул пересохшие губы. Он вдруг увидел, что Ружанский смотрит не в сторону, а прямо ему в глаза. И лицо у Ружанского было странное, не такое, как обычно, - уклончивое, а решительное, хмурое, жесткое. Семенов спросил после молчания:
- Значит, не подпишешь? А почему, разреши узнать?
- Потому, что Марков - нужный нашей промышленности человек, - строго сказал Ружанский. - Потому, что он делает большое государственное дело и лучше всякого другого его делает. В тебе говорит сейчас личное раздражение, это я понимаю, а он трудится над подъемом наших предприятий на новую техническую высоту, и не надо ему мешать.
- Он трудится, а мы что же? - спросил Семенов горько. - Мы баклуши бьем, так, что ли, по-твоему? За что ты орден Ленина получил и другие свои ордена? За то, что в домах отдыха за девушками ухаживал? Как же это ты так - все ему? - Он вспомнил о столкновениях между Ружанским и Марковым и едко сказал:
- Не всегда ты был такого хорошего мнения о Маркове, Сергей Иванович, не всегда, дружок. Помнишь, как он тебя с трибуны с грязью смешивал, а ты огрызался? Тогда он тебе не казался крупным государственным деятелем, а теперь ты в нем масштабы открыл. А почему, интересно знать? Не потому ли, что тогда он хотел съесть тебя, а я не дал, а теперь он только меня съедает и тебя это мало касается?
- Нет, не поэтому, Василий Петрович, - ответил Ружанский. Он был бледен, но спокоен. И, видимо, жестокие упреки Семенова были так ему неприятны, что он в первую очередь должен был ответить на них - слова его казались не возражением, а оправданием: - Мое положение незавидное, Василий Петрович, ты в трудную пору моей жизни крепко за меня встал, только это и спасло меня от тяжелой руки Алексея Антоновича. Ну, а я от помощи тебе вроде отказываюсь - можно мне в лицо оскорбления бросать, покажутся правдоподобными. А мне, если хочешь знать, легче было бы тебе помочь, чем отказывать в помощи, и много легче! Не из трусости я тебе говорю: нет! Я иначе понимаю обстановку. Так велит мне партийная совесть - это выше, чем дружеские отношения, Василий.
Семенов угрюмо молчал. Ружанский продолжал все более убежденно:
- Давно я хотел вмешаться в ваши распри, сказать тебе прямо: одумайся, Василий Петрович, ты неправ. И на конференции хотел выступить с этим же - не сумел. Характер проклятый мой - не могу без спросу неприятности говорить, ты за этот мой характер сам меня ругал, знаешь его. А я видел, Марков прав, а ты - нет.
- Выходит, Марков прав, а я - нет? - с хмурой насмешкой переспросил Семенов. - Может, откроешь секрет - в чем он прав, а я нет?
- Да взять хотя бы положение на руднике, - твердо сказал Ружанский. - Ты мне каждый день звонишь, с бедняги Верховенского по три стружки ежедневно сгоняешь, все требуешь заседания проводить, дергаешь, накачиваешь людей, заставляешь их из последних сил биться, чтоб на процент повысить выработку. А Марков, если хочешь знать, по неделе мне не звонит, не дергает меня, он знает: все, что можно сделать, я сам сделаю.
- Да что здесь хорошего? - изумился Семенов. - Человек за план бороться перестал, самоустранился, а ты его хвалишь за это. Нет, я не таков, верно, я из людей все выжму, на геройство их подниму, а план заставлю дать.
- Ах, ничего ты не понимаешь, Василий Петрович, - с досадой проговорил Ружанский. - Слова твои хорошие, верные, но - как бы это объяснить? - пустые они у тебя. Не понимаешь ты современной обстановки, а Марков ее понимает. Он поднимает выработку не на процент, ценою тяжких усилий, как ты, а обеспечивает условия для повышения ее на сотни процентов. Он заставил наших инженеров разработать конструкцию нового горнопроходческого щита, этот щит заменяет сотни рабочих. Если один только щит пустить, подземный рудник по добыче руды сразу забьет рудник открытый, и кончатся наши бедствия. А для нас три таких щита изготавливаются на машиностроительном заводе. Марков непрерывно подталкивает министерство, чтоб скорее выполнило заказ.
- Знаю, знаю: сами не справляетесь, к чужому дяде пошли - помоги.
- Какой же это чужой дядя, Василий Петрович? Такой же советский завод, как и мы.
- Ну ладно, спорить больше не будем. Песни твои в честь Маркова мне слушать не хочется. Значит, так: присоединяться к моему письму не будешь?
- Не буду, - твердо сказал Ружанский. - И тебе советую: не начинай новой драки, Василий Петрович.
- Это уж мое дело.
Ружанский встал. Семенов угрюмо смотрел на него. Обескураженный своей неудачей, Семенов не мог еще примириться с ней. И внезапно к нему пришла все объясняющая догадка. У него даже заметалось сердце и похолодели руки.
- Слушай, Сергей, - бледнея сказал он хриплым голосом. - А ты не… это… не против меня голоснул?
Он видел, как Ружанский вздрогнул и снова отвернул лицо.
- Ну, знаешь, голосование тайное, - уклончиво сказал Ружанский. - Объясняться по этому поводу не намерен.
- Так, так, - проговорил Семенов. - Так, так, тайное, значит. - Сдерживаемое им негодование вырвалось наружу бурно и неудержимо. - Трусы! - кричал он, наступая на опешившего Ружанского. - Открыто дать отвод - боитесь, а втихомолку шкодите! Всего мог ждать, но чтоб ты связался с Шадриным, со всей этой мерзопакостью, этого не ожидал! Шадрин и Ружанский - хороша компанийка! И тебе не стыдно? Я спрашиваю, тебе не стыдно, Сергей?
Ружанский ответил с достоинством:
- Сейчас с тобой говорить бессмысленно, Василий Петрович, ты себя не помнишь. Если хочешь, я к тебе потом приду, тогда еще раз поговорим. А, впрочем, по-моему, все ясно.
Он вышел, осторожно прикрыв дверь, а Семенов, мрачный, подавленный, упал в кресло.
4
Уже через минуту он вскочил и кинулся к телефону, стоявшему на отдельном столике, - вызывать Лазарева. Секретарша ответила:
- Иван Леонтьевич пошел в вентиляторную проверить, почему в шахту мало воздуху подают.
Семенов в бешенстве крикнул:
- Да вы ему передавали, чтобы он мне позвонил?
Бесстрастный голос секретарши ответил:
- Передавала. Иван Леонтьевич сказал: освобожусь - позвоню.
Семенов в волнении зашагал по кабинету. Он совсем растерялся. Стройное, убедительное объяснение вчерашнего происшествия, созданное им ночью, неожиданно дало трещину. Главное звено этой логической цепи Ружанский - оказался не друг, а враг. Это было чудовищно, немыслимо, не лезло ни в какие ворота, но, тем не менее, было. И из-за этой новой неожиданности становились непрочными другие звенья построенной им логической цепочки. Семенову уже казалось, что все было неправильно в его рассуждениях и что нужно думать сначала, искать нового объяснения, разрабатывать новый план действий. Он остановился и с гневом топнул ногой.
- Ну хорошо! - крикнул он самому себе. - Допускаю, ты ошибся, переоценил этого тихоню: думал, он - как ты, на добро отвечает добром, а он за хлеб платит камнем. Пусть - мало ли на свете карьеристов и лицемеров, до самого полного коммунизма никто не пожалуется на недостаток этой дряни. Но ведь остальное-то, остальное все верно? Верно, конечно. Марков ясен: это враг, он спит и видит, как выгоняет тебя отсюда; день, когда ты возьмешь билет на самолет, будет самым радостным днем его жизни. И первым прихлебателем и прихвостнем у него Шадрин, это тоже неоспоримо. А Лазарев за тебя, хоть и не нашел времени сам позвонить. Так чего ты заметался, словно щука на сковородке? План намечен правильный - иди, осуществляй его. И самое главное, не слезай с телефона, добивайся Лазарева.
Но звонить Лазареву не пришлось - вошла Пахомовна и доложила:
- Василий Петрович, к вам Шадрин.
Семенов был поражен. Он хотел крикнуть: "Гоните к черту!" - он ожидал чего угодно, но только не прихода Шадрина. Однако выгнать его не удалось: Шадрин, уже раздевшись, шел вслед за Пахомовной. Он сказал, протягивая руку:
- Здравствуй, Василий Петрович.
Семенов нехотя поздоровался - ему было трудно пожимать руку Шадрину. Самым неприятным было то, что в голосе Шадрина слышалось сочувствие, словно он и не был одним из организаторов всей этой пакости, - свалившейся на Семенова. Семенов гневно подумал: "Заметать следы пришел - врешь, не выйдет!" И он решил: если Шадрин примется расписывать свою нейтральность, доказывать, что он тут ни при чем, гнать его немедля!
Шадрин сказал очень серьезно:
- Поверишь, Василий Петрович, ночи не заснул после вчерашнего голосования - все думал, искал объяснений. Сегодня работать не мог, провожу планерку, а в голове - ты. Решил все бросить, поехать к тебе, посоветоваться. В горкоме мне сказали, что ты не приезжал. Ну, я прямо сюда. И вот знаешь, что я тебе скажу, - прошляпили мы это дело. И твоя вина большая, и я за собой солидную часть вины признаю.
- Хорошо, хоть признаешься, - криво усмехнулся Семенов. - Если совесть грызть стала, значит, не всю еще потерял.
Шадрин с недоумением посмотрел на Семенова; видимо, ему было не до расшифровки намеков, - он заговорил о своем, не желая терять нить мыслей:
- Конечно, виноват, Василий Петрович. Это я еще вчера понял. И знаешь, в чем я виноват? Знал, что против тебя готовится обструкция. Ребята почти совсем не скрывались, открыто заявляли, что против тебя проголосуют. Волков мне прямо говорил: "Постараемся неприятность Семенову оборудовать; если и пройдет он, так только жалким большинством голосов". Вот эту вину за собой признаю - не пошел к тебе, не предупредил, что готовится поход на тебя. Правда, я думал, что ты сам все это знаешь, и у тебя все твои враги на учете - примешь свои меры. А когда все они поперли на трибуну, я просто перепугался. Но ты сидел спокойный, смеялся с Чибисовым, у меня отлегло от сердца - ну, думаю, раз он такой, значит, все ему известно и ничего из их затеи не выйдет. Потом, когда стали голоса подсчитывать, чуть не закричал, да уже было поздно.
- Так, так, - сказал Семенов сдавленным голосом. - Значит, в том, что не предупредил о пакостях всех этих ловкачей, что знал о сговоре и не помог его сорвать, - эту вину ты за собой признаешь. Ну, а в том, что сам участвовал в этом сговоре и голосовал против меня, - это признаешь?
Я? Голосовал против? - с изумлением переспросил Шадрин. Негодующий, растерянный, он глядел на Семенова во все глаза. И Семенов вдруг с ужасом понял, что он ошибся и тут - не мог человек, смотрящий на него такими глазами, голосовать против. Он попытался еще бороться против этого - неожиданного и страшного - удара. Он проговорил, стараясь но показать своего волнения:
- Запираться думаешь? Не выйдет, Шадрин. Все о тебе знаю - ты был заодно с ними.
- Глупости! - ответил Шадрин, овладевая собою. Он повторил презрительно: - Глупости! Думал, знаю тебя, Василий Петрович, а вот что в глупости веришь, об этом не подозревал.
Семенов сидел, не находя слов. У него было ощущение, что все вдруг поплыло, закачалось под ногами. Он проговорил, чтоб хоть что-нибудь сказать:
- Не верю я тебе, Лев Николаевич. Чем докажешь, что ты не с ними?
Шадрин не заметил растерянности в словах Семенова и подумал, что он требует серьезных доказательств. Он заговорил горячо и убежденно: