- Пойми, Василий Петрович, как я могу встать на тебя? Разве я зверь - я не забываю сделанное мне добро! Сколько лет вместе работаем, все было хорошо. Конечно, ругал ты меня, как и всех, ну, я понимал - не со зла, форма у тебя такая, для подталкивания делается. Против формы я ничего не имел, хотя, бывало, крепко доставалось. А потом началось это проклятое дело, и я до дна понял твое благородство. Все нити сошлись у тебя; скажи ты тогда слово, летел бы я с грохотом из партии. Сколько врагов у меня, и все ждали сигнала вцепиться. А ты замял всю эту гадость, дал установку - поругать и отпустить. Я когда на бюро шел, считал: отдаю билет. А когда ты сказал сурово: "Строгий ему" - так, веришь, словно взяли меня и вывели из смертной камеры на воздух и сказали: иди! Такие вещи по конец жизни не забываются, Василий Петрович. Знаешь, я с Марковым тогда возвращался с бюро, он очень был во мне заинтересован - я первые промышленные гидроциклоны пускал в это время. И даже он сказал мне: "Везет вам, Лев Николаевич, крепкого заступника нашли, прямо вам говорю - если бы Семенов предложил исключить, пришлось бы нам всем голосовать за исключение".
Шадрин не подозревал, с каким чувством слушает его Семенов, - слова Шадрина кололи его, как раскаленные иглы. У него даже лоб вспотел от напряжения. Он вынул платок, вытер лоб. Потом сказал глухо:
- Так я не понимаю - с чем ты пришел ко мне?
- Действовать надо, не сидеть! - чуть ли не крикнул Шадрин. - Пиши в ЦК, пиши в крайком. Я понимаю, одному тебе действовать неудобно, как-никак ты за свои личные интересы дерешься. Привлеки нас - я первый свою подпись поставлю под заявлением!
То, что услышал от Шадрина Семенов, все еще казалось ему невероятным, противоречащим всему, в чем он успел себя убедить.
- Подпись свою поставить - значит, начать открытую войну с Марковым. Сколько я знаю, отношения у вас хорошие.
- Плохо ты их знаешь, эти отношения, Василий Петрович, - ответил Шадрин. - Никогда ты к ним особенно не присматривался, оттого так и судишь. Вообще, замечу тебе, в людях ты не очень разбираешься, здесь корень твоих злоключений. Отношения у нас с Марковым отвратительные, они только внешне терпимые. Рано или поздно он меня съест, и я это хорошо знаю.
- Да чем же они плохие? - искренно изумился Семенов.
- Чем! Со дня приезда Маркова я потерял не только покой - всю личную жизнь потерял. Ночей не сплю, на душе вечная тревога. У тебя вот форма жесткая - нашумишь, нагрубишь, любишь начальником держаться, не терпишь, если кто перечит, а по сути ты человек добрый, зла не делаешь. Бывает - разнесешь человека с трибуны, а через час ласково ему улыбаешься. И все понимают - форма, не можешь ты не разносить, поскольку непорядок: тебя самого за холку схватят, если в стенограмме не будет крепких слов. Жить с тобой можно, работать можно - это все понимают. Вот как ты за людей горой встал, когда Марков принялся их раскидывать. У тебя человек на первом месте. А Марков не такой. На первом месте у него дело. Форма у него мягкая, всем почти "вы" говорит, а существо такое жесткое - дальше идти некуда. И что самое тяжелое в нем - никогда не знаешь, что он завтра выкинет. Я старый хозяйственник, двадцать пять лет в цеху, в годы войны два ордена получил, а никогда еще не было так трудно, как этот год с Марковым. Раньше, я знал, требовалось - жми, дави. Ну, жал, давил, сутками не вылезал из цеха, добивался максимума. И это было хоть не легко, а все же просто, Василий Петрович, - те же щи, только погуще шли. А Марков требует новых блюд, он мне как-то даже сказал, когда я все агрегаты запустил, чтоб выгнать два процента выше плана, и не просто сказал, а с презрением, при всех: "Неумная политика, товарищ Шадрин: процент добудете, пять потеряете на износе оборудования и пропуске запланированных сроков ремонта. Вы лучше думайте, как рационализировать и усовершенствовать работу. Просто нажать каждый дурак умеет". Вот эти гидроциклоны - с ними я за эти два месяца на десять лет постарел. Аппараты новые, неосвоенные, внедрять их - директивы сверху нету, кто знает, как они еще могли бы пойти, а он все с ними носился, ни о чем другом не хотел слушать. Ну, в тот раз они нас выручили, да ведь это система - трепать людям нервы, непрерывно лезть в незнакомое, а чем оно обернется - орденом или потерей головы, - никто не знает. Я тебе от всей души говорю, Василий Петрович: жить с тобой проще и легче, чем с Марковым.
Все это тоже было ново и походило на дурной сон. Семенову казалось, что он увидел себя в кривом зеркале. И самое страшное было в том, что он не смел не верить - все это было правда, он просто не знал этой правды, а на деле он именно таков, каким его рисует Шадрин. Тяжелый, слепой гнев поднимался в нем - Семенову не хватало воздуха.
- Поэтому я тебе и предлагаю: пиши заявление, а мы подпишемся, - продолжал Шадрин. - Я долго думал об этом и вижу - позиции у них слабы, перестарались они в своем усердии. Очень даже можно Маркову с его помощниками - Ружанским да Лазаревым - всыпать по первое…
Если бы Шадрин не произнес этих последних слов, Семенов сумел бы промолчать и отпустить его с миром. Но клеветы на Лазарева он не мог перенести. Он встал и наклонился над Шадриным.
- Слушай, ты! - сказал он с бешенством. - Сейчас же уходи отсюда!
Шадрин трусом не был. Но, видимо, Семенов был страшен - на лице Шадрина появились растерянность и испуг. Он сказал поднимаясь:
- Что ты, что ты, Василий Петрович, я ведь тебе от всего сердца…
- Уходи! - яростно требовал Семенов. - Черное твое сердце… Не нужно мне помощи твоей, не нужно! Уходи!
Шадрин попятился к двери. Он ничего не понимал. Он вдруг крикнул:
- Да что с тобой, с ума ты, что ли, съехал? Ведь провалили тебя - если не примешь меры, кончено твое дело!
Он с вызовом стоял в дверях, готовый к спору, готовый вести настоящий, серьезный разговор. Семенов, уже остывая от первой вспышки ярости, сказал с ненавистью:
- Вон ты какой - в сто раз хуже, чем думал. Значит, я тебе нужен, чтоб завалиться набок, успокоиться, плюнуть на интересы государства, думать только о себе? Как ширма я тебе требуюсь, чтоб не видели твоих делишек, так, выходит? Нет, не нужна мне твоя помощь, Шадрин! Легче мне сидеть вот так, побитому, чем твоей рукою карабкаться вверх. Уходи и забудь дорогу к моему дому!
Теперь Шадрин понимал все. Оскорбленный и злой, он смотрел на Семенова с насмешливым презрением. И последние его слова были полны того же яда, что и его взгляд:
Ладно, уйду. Только ты не надейся - чистюли твои на поклон к тебе не явятся…
Семенов был в таком возбуждении, что не сразу сообразил, каков смысл этих слов. Когда он разобрался в том, что сказал Шадрин, он понял: Шадрина нужно бить, как поганого пса. Но Шадрина уже не было.
5
Самое мерзкое было то, что его поддерживает Шадрин. Он застонал от ярости, представив заявление в крайком и ЦК на Лазарева и Ружанского, подписанное Семеновым и Шадриным. Немыслимо было сопоставление "Семенов - Шадрин", еще немыслимей было противопоставление: "Лазарев - Семенов". Он снова схватил телефонную трубку.
Голос секретарши сказал уныло:
- Иван Леонтьевич возвратился из вентиляторной, я ему напомнила о вашем звонке. Он сказал: ладно, успею. Позвоните, товарищ Семенов, через час - Иван Леонтьевич поехал в электроцех.
Семенов даже зубы стиснул - вот как с ним стали разговаривать всякие секретари: позвоните через час, товарищ Семенов. А вчера ты бы сто раз сама позвонила и называла меня не "товарищ Семенов", а "Василий Петрович". Быстро забывают люди тех, кто попадает в беду, быстро. Но самое главное - что это значит: успею? Время идет, каждый час дорог! Разве он этого не понимает? Нет, нет, он, Семенов, не верит клевете Шадрина, Лазарев не может быть против него; но почему же такое равнодушие? Он-то должен понимать состояние Семенова, как же это он говорит - успею?
Семенов снова заметался по кабинету. У него было такое ощущение, что все вокруг него рушится. Второй раз он ошибся - в первый раз с Ружанским, теперь с Шадриным. Нет, эти ошибки не случайны, где-то он серьезно напутал, тут надо все рассмотреть до конца и добраться до истины.
- Ведь если этот мерзавец прав!.. - крикнул он самому себе.
Он вдруг с острой болью вспомнил замечание Шадрина о Волкове. Волков шел на конференцию с прямым желанием провалить его, Семенова, сам открыто признавался в этом. Ведь это черт знает что такое - всего две недели назад он вызывал Волкова в горком, беседовал с ним по-дружески, говорил о выполнении плана, давал советы провести беседы и собрания с рабочими, напоминал, что план - первая заповедь производственника, а все остальное - второстепенное. Волков соглашался с ним, заверил, что не подкачает, поблагодарил за науку. И тот же Волков против него, открыто кричит об этом! Нет, Шадрин прав: чего-то он, Семенов, в людях не понимает…
Семенову стало трудно дышать - появилась боль в сердце. Он прилег на диван. Боль медленно спадала, а в голове все закружилось. Сон овладевал им, как хмель, - все более вялыми становились движения, потом стали путаться мысли. Последней из них была все та же: "Через час… позвонить Лазареву". Он спал, измученный, часа два. Уже перед самым вечером его разбудила Пахомовна:
- К вам этот… ну - из края!
Она никак не могла запомнить и произнести трудную для нее фамилию Чибисова. Семенов вскочил, принялся растирать ладонями заспанное лицо. Он сказал торопливо:
- Пусть входит, Пахомовна.
Чибисов вошел в пальто. Он бросил его на диван и присел в кресло. Он был в том же костюме, что и вчера на конференции, на груда блестела Золотая Звезда. Умными, проницательными глазами Чибисов пристально посмотрел в лицо Семенову. У Семенова сразу потеплело на сердце, он почувствовал: сейчас будет настоящий, хороший разговор, не то что его беседы с теми двумя…
- Поспал немного, - одобрительно сказал Чибисов. - Дело, друг, дело, по новой теории сон - лучшее лекарство от всех скорбей.
Семенов махнул рукой.
- Не до сна, Виталий Трифонович. Ноги не держали больше - свалился…
- Ну как, переживаешь? - спросил Чибисов, поглаживая ладонью колено и хмурясь. - Ладно, ладно, не отвечай, сам вижу. Такие вещи нельзя не переживать, понимаю. Ты мне скажи вот что, - он приблизил свое лицо к лицу Семенова, зорко и испытующе смотрел на него: - Что сейчас собираешься делать?
Семенов молчал. После того, что случилось с ним сегодня, ему уже страшно было признаваться в своем вчерашнем решении. Но другого решения не было, а отвечать было нужно. Он с трудом проговорил:
- А что мне остается? Буду писать в крайком и ЦК. Надеюсь на твою поддержку.
Чибисов снова погладил колено.
- Так, так. Не спорю, желание естественное. И надежда на мою поддержку естественна - я тебя рекомендовал от крайкома, я за тебя отвечаю. По форме - допустимо.
- А по существу? - спросил Семенов настораживаясь. Ему чудились в словах Чибисова нехорошие нотки.
- А по существу - нецелесообразно, - спокойно сказал Чибисов. - Постой, постой! - отмахнулся он от возмущенного Семенова. - Дай сказать; чтобы писать в ЦК, надо иметь веские основания. А их нет.
- Как нет? - гневно вскрикнул Семенов. - А то, что был тайный сговор, что Марков создал свою группку и выступил с ней на конференции, это, по-твоему, не основание? А то, что крайком рекомендует, а они заранее сговариваются плюнуть на все?.. Да я не знаю, что тебе еще нужно тогда, если этого мало!
- Мало, - подтвердил Чибисов серьезно. - Знаешь, я к тебе утром не пришел сознательно - ходил разговаривать с людьми, сам все думал. Много здесь и моей вины - прилетел я к самому открытию конференции, с людьми предварительно не побеседовал, кроме Маркова…
- С Марковым, значит, разговаривал? - заинтересовался Семенов. - А мне почему не сказал?
- А что было говорить? - возразил Чибисов. - Марков меня предупредил, что будет выступать против тебя, объяснил, почему. Ты сам не глуп, знал, как он относится. Только вот что, давай так - вопрос сложный, лучше, если мы его по порядку.
- Ну хорошо, Виталий Трифонович, пусть по порядку.
- А первое по порядку то, что выступали открыто, не стеснялись, можно было заранее многое предугадать. Помнишь, я предупреждал тебя - ты не поверил. Между прочим насчет рекомендации ты неправ. Рекомендация не обязательна, на то она и рекомендация, а не приказ - вроде так, по существу устава.
- Да ведь пойми - плюнули на рекомендацию.
- В крайкоме не боги сидят, могут и они ошибиться - дать малообоснованную рекомендацию; массы снизу их поправят, это возможно. Соглашаюсь, случай редкий, потому что думают и прежде чем дать рекомендацию, ну, а все же, повторяю, возможно. Почему не допустить, что именно такой случай и имеет место? Вполне допустимо. Это первое. Второе - чем ты докажешь наличие антипартийной группки? Обвинение серьезное, такими словами не бросаются, Василий Петрович. Думаю, нет ее. Такая характерная мелочь - нигде на низовых совещаниях Марков против тебя но выступал, сепаратных совещаний своих сторонников не проводил, да и нет этих сторонников какой-то его, особой линии. Теперь следующее, гоже вполне объяснимое…
Семенов нетерпеливо и грубо прервал его:
- Не понимаю, Виталий Трифонович, что с тобой произошло за день? Что за язык, совсем непохоже на тебя - допустимо, возможно, объяснимо!.. Да мало ли что на свете допустимо теоретически? Речь идет о практике. Вот я тебя спрашиваю - кому выгодно было меня провалить? Для кого я стал нестерпим, неудобен? Только поставь этот вопрос и сразу получишь ответ, и правильный ответ, не эти твои абстрактные "допустимо", "возможно".
Чибисов ответил не сразу - он думал, что-то вспоминал, что-то сопоставлял.
- Сперва и я так вчера ставил вопрос - от неожиданности. Не забывай, что все это происшествие и меня близко касается, так же близко, как тебя. Я рекомендовал тебя от имени крайкома. С моей рекомендацией не посчитались - тем самым выразили недоверие и мне. И первая мысль - из-за каких-то личных выгод провалили хорошего человека, в которого ты веришь, создали склоку, беспринципную и грязную, и в интересах склоки принесли в жертву твоего кандидата, кандидата крайкома.
- Правильно! - воскликнул Семенов. - Вот это ты правильно говоришь, Виталий Трифонович! А раз так, надо дать по рукам всем тем, кто разводит склоку, чтобы впредь не повадно было.
Чибисов, невесело усмехаясь, покачал головой.
- Я же сказал тебе, Василий Петрович, это первая мысль была, самая горячая. А если трезво судить - все личное надо отбросить, посмотреть на дело с принципиальной стороны. Поэтому я и разъезжал сегодня, беседовал с людьми. И вывод мой таков: не в склоке дело, не в личных твоих дрязгах с Марковым. Конечно, все это сыграло какую-то роль, но суть в другом, в более глубоких причинах - масса партийная тебя провалила. Сейчас мне совершенно ясно, что ты оторвался от партийных масс, не вожак им, пошел против них. Ты вот все на группку Маркова валишь, а дело в самом тебе. И я прямо говорю - большой своей виной, виной крайкома считаю, что не заметили мы этого всего раньше и своей рекомендацией тоже в какой-то степени пошли против масс.
Семенов сидел подавленный. Он хорошо знал Чибисова - тот слов на ветер не бросал. Если сейчас он отказывается от своей рекомендации, значит, он искренно верит, что это правильно. И дело было не в трудностях борьбы, которую хотел начать Семенов и поддержать которую Чибисов отказывался, - Чибисов трудностей не боялся, это Семенов тоже знал, - а в том, что он считал эту борьбу неправильной. Горечь и возмущение охватили Семенова, он с гневом бросил Чибисову в лицо:
- Значит, и ты отвертываешься, Виталий Трифонович? Стоило десятку карьеристов и прихлебателей Маркова кинуть в меня камень, как все пугаются и кричат: "Семенов переменился, Семенов негоден!" А, может, это вы переменились, а не я? Вчера ты меня расписывал - энергичный, исполнительный, решительный, много всякого наговорил. А сегодня - оторвался от масс, не вожак. А я и вчера и сегодня все тот же - вот гляди, ничего не изменилось. Откуда же у тебя такая перемена?
- Знал, что задашь этот вопрос, - спокойно возразил Чибисов. - Знал потому, что сам этот вопрос себе задавал. И ответ на него имею. Почти все, что относится к твоим личным качествам - энергия, настойчивость, исполнительность и прочее, - все это правильно было мною указано, не откажусь и сейчас. Больше скажу - среди других наших секретарей ты именно и выделяешься своей энергией и исполнительностью, все директивы крайкома ты выполнял. Но наш взгляд на тебя - это взгляд сверху, а он бывает иногда односторонний. Если смотреть сверху, вид у тебя хороший. А вот низы видят многое иначе, и это мы узнали только сейчас, что, конечно, нам в заслугу поставить нельзя. Знаешь, как тебя характеризуют люди в частном разговоре? Глушитель инициативы, вельможа, грубиян, не умеет обращаться с людьми. Отзывы неважные, сам понимаешь.
Семенов вскочил с кресла, как ужаленный.
- Это я-то не умею работать с людьми? - закричал он, ожесточенно защищая себя. - Это я бюрократ и вельможа? А я тебя спрошу - есть ли другой партийный работник здесь, в Рудном, который так знал бы всех людей, как знаю их я? Есть ли другой человек, который так умел бы поднять людей, вдохнуть в них энергию, повести в бой за план, за директивы, за решения партии? И разве вы в крайкоме не отмечали это всегда? Что же ты молчишь, Виталий Трифонович? Или сегодня, после моего провала, признавать это уже неудобно? Не подходит под ярлычок, который на меня наклеиваешь?
Он с вызовом, с гневом ждал ответа. Он видел, что Чибисов смущен и не находит слов для возражений, и в самом деле, слова Чибисова, когда он, наконец, заговорил, выдавали растерянность:
- Сложное ты, Василий Петрович, явление, меньше всего под ярлычки подходишь. Все, что ты сказал, правда - так мне и раньше всегда казалось, так и сегодня кажется. Но не верить всем людям, с которыми беседовал, не имею права. Многое еще мне самому не ясно, до конца разобраться пока не сумел. Слишком все это неожиданно, требуется время, чтоб осмыслить. Но главное понимаю ясно и снова повторю - от масс партийных ты оторвался, в этом корень зла - не улавливаешь ты их новых стремлений и требований.
Семенов сердито отвернулся от Чибисова. Он терял интерес к разговору. Он знал, что все слова теперь напрасны - Чибисов своего нового мнения не изменит. Чибисов, угадывая его состояние, проговорил более мягко:
- Шел к тебе выкладывать всякие неприятности - анализировать, доискиваться причин. Много неприятного уже высказал. А сейчас не в укор тебе, а просто так - мыслями своими хочу поделиться. Ведь такая же история, что с тобой случилась, и со мной происходила.
Семенов с недоумением посмотрел на него.