- Я имею в виду ощущение отрыва от масс. Знаешь, последняя моя стройка - гидроэлектростанция на юге, та самая, за которую дали мне эту Звезду. Было у нас там трудное время - зимой образовался затор, экскаваторы нормы не дают, землесосный снаряд, тогдашняя новинка наша, отстает, бетонный завод капризничает, ну, и самое главное - непорядки с подвозом материалов и продовольствия. Посовещались мы с парторгом и решили поставить на рабочем собрании мой доклад - поднимать дух. В докладе я по шаблону нажимаю на общие вопросы - значение нашего строительства для страны, труд - дело почетное, обещаю высокие награды, говорю, что улучшим еду, самодеятельность организуем, стенгазеты оживим и всякое такое прочее. Говорю и чувствую: не доходят мои слова, нет контакта с людьми - горящих глаз, ответного шума на каждое крепкое словцо, восклицаний, реплик. В перерыве парторг меня поздравляет, а я недоволен. Очень скверное это состояние, признаюсь прямо, - будто в пустоту проповедую.
Семенов угрюмо и невнимательно слушал Чибисова - он думал о своих делах.
- После перерыва начинаю отвечать на вопросы, и тут меня сразу ошарашило - все вопросы как раз о том самом, о чем я умолчал. Ни одного слова о стенгазетах, еде, наградах, а все деловые, технические вопросы: почему норма запчастей мала, нет цемента, тросы плохого качества, нет третьей смены на мехзаводе, мала мощность электростанции и прочее. В первый момент не поверил: что это, рабочее собрание или совещание инженерно-технических работников? А потом ринулся напролом - говорю так, как на коллегии в министерстве стал бы докладывать. И вижу, зал словно преображается, все глаза на меня, шум, оживление, смех, прежнего равнодушия - ни капли. И уже знаю: доклад был чепуха, накачка, а вот эти вопросы и отпеты на них - настоящее. Пришел я домой и растерялся - что же это такое, выходит, недооценил я нашего рабочего, думал, он проще меня, а он вовсе не такой, он властно требует - делись всем, чем сам страдаешь, вместе подумаем, как справиться. Поверить в это было трудно, застрял у меня в голове образ рабочего первых наших пятилеток с его двумя-четырьмя классами образования. Специально стал проверять свое впечатление - дал кадровикам задание подготовить справку о возрасте и образовании рабочих ведущих профессий и пошел по баракам и палаткам - знакомиться с бытом.
Семенов с упреком посмотрел на Чибисова. Он словно говорил ему этим взглядом - все это интересно, но мне сейчас не до того, у меня горе, нужно срочно что-то предпринять, а не вести отвлеченные разговоры. Но Чибисов, преследуя какую-то свою цель, сделал вид, что не понял этого ясного взгляда, и продолжал:
- И вот по справке получилось, что на моей стройке средний возраст рабочих ведущих профессий - двадцать семь лет, а среднее образование - восемь классов. Ты это представляешь? Мне рабочий рисовался таким, каким он был лет двадцать назад, когда нынешний рабочий еще в прятки играл, А теперь он вырос, почти что среднее образование имеет, всю жизнь свою при советской власти прожил, культурен, у него запросы большие, а я к нему по старинке с накачкой, примитивом - стенгазета, улучшение еды, самодеятельность… Ты меня не пойми плохо: и стенгазета, и еда, и самодеятельность - все это нужно, да ведь этим не ограничишь интересы рабочего. И взгляд его шире, и культура выше, и технические знания глубже, чем я это представлял, он требует нового к себе уважения - дай ему это уважение. И вот с той поры, как я это понял, я и датирую начало перелома на стройке. Снова нашел я потерянный контакт с массами, и дело у меня пошло. Конечно, от многих старых привычек пришлось отказаться, вначале было трудно, но ничего - главное, знал: правильно это.
Чибисов подошел к Семенову и положил руку ему на плечо. Тот повернулся - у него было усталое, потемневшее лицо.
- Все это верно, Виталий Трифонович, - хмуро сказал Семенов, - да ведь это вопросы общие а мне надо решать вопрос сегодняшний, настоятельный: что сейчас делать?
Чибисов некоторое время ходил по кабинету.
- У меня к тебе такое предложение, Василий Петрович. Покинуть Рудный тебе следует - слишком уж большой скандал. Что, если ты поедешь на партийные курсы, обновишь старые знания, приобретешь новые, а потом снова на партийную работу - в другое место, конечно?
Он стал подробно доказывать целесообразность своего предложения. Семенов уже в тот момент, как Чибисов признал рекомендацию крайкома ошибочной, понял, что он предложит что-нибудь в этом роде. Но сейчас ему было горько слышать, что Чибисов так легко и быстро отказывается от заступничества и перекладывает всю вину за случившееся на него одного. Семенов проговорил, не глядя на Чибисова:
- Подумаю, Виталий Трифонович. Сразу дать ответ не могу.
- Думай, думай, Василий Петрович. Я понимаю - сразу на такие вещи ответа не находят. - Чибисов заторопился, схватил пальто, натянул его на себя. - Ну, прощай пока. Так что же, завтра дашь ответ?
- Завтра дам.
Проводив Чибисова, Семенов лег на диван. Им овладела тяжелая, мучительная усталость - ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Так он лежал около часа, обессиленный, потом вспомнил о Лазареве и дотащился до телефона. На шахте долго не отвечали, он терпеливо звонил и звонил, пока чей-то женский голос не сказал ему: "Чего звоните? Все ушли по домам, начальник тоже ушел".
Он снова лег на диван. Теперь его усталость превратилась в сонливость. Он медленно впадал в забытье. Все расходилось в стороны и отделялось.
Но он не заснул. Он вдруг встрепенулся и вскочил с дивана. Усталость и сонливость сразу слетели с него, словно и не было их. Одно желание, одна мысль томили его - видеть Лазарева, во что бы то ни стало видеть Лазарева. Если Лазарев сам не хочет идти - что же, он пойдет к нему домой. Он вышел в гостиную. Лиза поднялась ему навстречу. Он поразился, увидев ее лицо. Она, видимо, недавно плакала и казалась измученной и похудевшей. Он торопливо поцеловал ее и сказал:
- Прости, Лизанька, ты сама понимаешь…
Она спросила с надеждой:
- Есть что новое, Вася?
Он ответил с той же торопливостью:
- Есть, есть, многое проясняется, становится понятным.
Лицо у нее посветлело. Он с болью отвернулся от нее. Если бы она знала, что именно проясняется, это было бы для нее новым ударом. Он вышел на лестницу и остановился. Кто-то поднимался, кашляя, шумно дыша, постукивая палочкой по ступенькам. Он сразу узнал эти знакомые звуки - и кашель, и шумное дыхание, и стук палочки.
Это шел Лазарев.
6
Лазарев сначала подал ему свою палку, а потом протянул руку. Он шел в кабинет впереди Семенова - высокий, сутулый, крепкий старик. Он сел на диван, вытер седые, коротко подстриженные жесткие усы, пригладил руками волосы. Семенов всматривался с волнением и тревогой в его лицо - бодрое, решительное, с очень крупным, неправильным носом. Он хотел заговорить первый, и не сумел - разговор начал Лазарев.
- Ну как, Василий Петрович? - сказал он. - Осмыслил происшествие?
Семенов не ответил на этот вопрос. Он даже не понял его прямого значения. Он торопился высказать то, что мучило его сильнее всего. Он сказал:
- Весь день жду тебя, Иван Леонтьевич. Пойми, не с кем посоветоваться! Ведь надо решать мне, немедленно решать.
Лазарев спросил, пристально глядя на Семенова:
- А что, собственно, собираешься решать, Василий Петрович?
- Как что? - чуть не крикнул Семенов. - Да одно у меня: как бороться против этих проходимцев, ведь они сговорились между собою и провалили меня на тайном голосовании.
- Тогда не ко мне обращайся с этим вопросом, - строго ответил Лазарев. - Я сам хожу в этих проходимцах. Я голосовал против тебя на конференции.
Семенов, потрясенный, бледный, смотрел на него и не верил. То, что сказал Лазарев, было невероятно, чудовищно. Среди всех бед, обрушившихся на него, - голосования, разговоров с Ружанским, Шадриным, Чибисовым, - эта была самой неожиданной, самой страшной. Он вспомнил Шадрина и содрогнулся - до последней минуты он был уверен, что Шадрин подло лгал, что его слова о Лазареве были возмутительной клеветой, и вот, оказывается, все это правда - страшная правда.
Он воскликнул не помня себя, почти с воплем:
- Да как же это так? Иван Леонтьевич, как же это? Ведь ты же не дал мне прямого отвода! Значит, и ты хитрил, таился?
Лазарев опустил голову. Семенов видел, как краска заливает его лицо. На какое-то мгновение в нем снова поднялась надежда - нет, Лазарев не голосовал против него, он пошутил, сейчас он признается, что пошутил.
Но Лазарев справился с собой и поднял голову. Он сказал:
- Эх, Василий Петрович, в самое больное место ты сейчас попал - правильно, отвода я тебе не дал. Вчера шел с конференции домой и все себя спрашивал - почему так получилось? Можешь поверить - не хитрил и не таился. Да и не в характере это у меня.
Он говорил очень искренно, открыто, так дружелюбно делился своим недоумением, словно разговаривал с близким приятелем, а не с человеком, против которого выступил и которого провалил, может быть на всю жизнь покалечил.
А Семенов с болью, задыхаясь, все твердил упрямо одно и то же:
- Но отвода ты не дал? Пойми, не давал ты его. Как же это получается?
Лазарев с состраданием смотрел на Семенова. Он видел, что тот не слушает его и даже не желает слушать. Он сказал сколько мог мягко:
- Верно, все верно, Василий Петрович. Нехорошо это вышло с отводом. И знаешь, почему это так получилось? В последнюю минуту я растерялся и усомнился в своей правоте. Помнишь, в выступлении я говорил, что ты обюрократился, не можешь уже по-настоящему руководить. А перед самым голосованием я подумал: "А вдруг я преувеличиваю его недостатки?" И решил: "Ну что же, раз так, пусть меня скорректирует масса без нажима. Не буду давать ему отвода, просто проголосую против". А вышло, что не один я так решил - большинство решило голосовать против.
На это Семенов не мог ничего ответить. Он, впрочем, уже не искал ни ответа, ни возражений. Он чувствовал себя опустошенным. Ему не хотелось больше ни говорить, ни слушать. Поднявшиеся в нем при первых словах Лазарева возмущение и негодование уже перегорели. Долгая яростная борьба с самим собою и с другими, которой он жил всю эту ночь и день, подходила к неизбежному концу.
И вопрос, заданный им, еще недавно самый главный для него вопрос, был произнесен устало и равнодушно - ответ на него уже не интересовал Семенова:
- Как же это случилось, Иван Леонтьевич, что и ты и все вы оказались против меня?
Он даже не заметил, что Лазарев не сумел сразу ответить на этот вопрос, так ему было безразлично все, что Лазарев скажет. Лазарев сидел и думал. Он вспомнил свои собственные сомнения и колебания, вспомнил, как сам он медленно и мучительно приходил к мысли, что Семенов не годится на пост первого секретаря, и решил, что рассказ обо всем этом и будет лучшим ответом на вопрос. Он начал с того, как Семенов приехал сразу после окончания войны в Рудный и как его тогда все принимали.
- Не преувеличу, мы тогда были в тебя влюблены, - говорил Лазарев. - Я так прямо всем и говорил - какие молодые талантливые силы растут в партии, счастлива партия, что расцветают ее кадры.
Он оживился, вспоминая того, раннего Семенова. Он подробно его описывал - молодой, задорный, инициативный, смелый. Он подбирал, словно нарочно, самые хорошие слова для его характеристики. Семенов с усилием заставлял себя слушать - он многое уже забыл из того, о чем Лазарев так ясно напоминал. Лазарев говорил о борьбе Семенова с Печерским за внедрение на производстве среднепрогрессивных норм и за механизацию строительства. Он напомнил, как Семенов ездил по предприятиям, вызывал инженеров на консультацию, сам засел за книги, поехал в крайком и вдрызг разругался с тогдашним секретарей - тот явно недооценивал значение механизации.
- Вот он, каков ты был, - сказал Лазарев. - Ты горячо брался за все новое, передовое, просто кидался помогать людям, нуждавшимся в твоей помощи. А как ты работал с массами, как умел зажигать людей на собрании, говорить с ними наедине. Люди шли к тебе на прием с радостью, а не со страхом, как сейчас, - ох, как много это значило!
А Семенов, слушая его, видел и другое - свои неудачи. Да, конечно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Он многое делал и, случалось, ошибался. И скидки ему на эту философию, что всем свойственно ошибаться, не давали, нет. Два раза его вызывали на бюро крайкома и протирали с песочком - он все это хорошо помнит. И ошибки были пустячные, можно было их и не заметить - нет, замечали, даже раздували и предупреждали: больше не ошибайся.
И, вспомнив это, он с обидой сказал Лазареву:
- Ты думаешь, Иван Леонтьевич, всегда можно оставаться молодым и глупым? Я битый - ученым стал. Ты все это хорошо расписываешь - инициатива, отзывчивость, задор. А ведь от задора и инициативы, от молодой горячности и до ошибки недалеко. А за ошибки может попасть - и больно! Знаешь ли ты, сколько меня били - и право и неправо! Такие случаи хорошо учат - все острые углы обираются.
На это Лазарев возразил сурово:
- Вот, вот, обтекаемым ты стал. Пошел по линии наименьшего сопротивления, никакой инициативы от себя, полное равнодушие к существу дела, только то, что прикажут, то и исполняешь. Кто ты сейчас? Аппаратный работник - только всего. Высокого ранга служащий, а не руководитель масс. Вот ты только что рассуждал об инициативе и задоре - ведь слушать противно, пойми! Если действовать по-твоему, так всем надо сложить ручки и жить только по приказу, а от себя ничего - как бы чего не вышло!
Как невнимательно ни слушал Семенов, занятый своими горькими мыслями, эти последние слова показались ему особенно оскорбительными.
- Нечего сказать, хорош портрет, - криво усмехнулся он. Лицо его было бледно, уши горели. Он чувствовал, как гулко колотилось его сердце. - Неужто так ничего во мне нет, кроме бюрократа и чинуши? А что я себя не жалел для скорейшего выполнения директив партии? Это, по-твоему, пустяки?
- Энергии у тебя не отнять, - согласился Лазарев. - Можно сказать, ты не простой бюрократ, а энергичный. И действовал ты…
- Я верю в партию, уважаю ее директивы! - страстно прервал его Семенов.
- Не спорю, в партию ты веришь. А вот в себя не веришь. В подчиненных не веришь. В массы не веришь, мало с кем общаешься, замкнулся. Хочешь, я тебе назову истинный корень твоих бед? Нехорошо брать самого себя в качестве примера, а придется - себя лучше других знаешь. Ты вот часто говоришь, что любишь и уважаешь меня. Скажи, почему любишь? Почему уважаешь?
Вопрос этот был такой странный и неожиданный, что Семенов не знал, что отвечать на него, - он молча удивленно смотрел на Лазарева. Тот продолжал:
- Вижу, смутился. Наверно, думаешь, - понес старик галиматью. Нет, не галиматью, сейчас увидишь. Ладно, раз ты затрудняешься, я тебе помогу. Наверно, и ты и все вы меня любите потому, что я добр, ласков, всем только хорошие слова говорю, всех вас по головке глажу? Поэтому, что ли?
Семенов, несмотря на свое тяжелое состояние, невольно улыбнулся - слишком уж непохож был на резкого, придирчивого Лазарева этот нарисованный им добрый, сладенький старичок.
- Может, потому меня уважаешь, что я всех боюсь? - продолжал Лазарев. - Или потому, что со всеми соглашаюсь? Или, наконец, просто потому, что в красной книжке моей написано - "с июня семнадцатого года"?
- Нет, не поэтому, - ответил Семенов. И он добавил твердо, искренно, с горячим убеждением - Люблю и уважаю тебя, Иван Леонтьевич, потому, что принципиальный ты человек.
- Вот правильно! - одобрительно кивнул головой Лазарев. - Тысячи недостатков сам за собой знаю - суров, резок, бываю прямо груб, неприятности в лицо говорю, ни для кого сладеньких слов подбирать не стану. А вы все таки любите и уважаете меня, ибо знаете - старик Лазарев принципиален. Все мои недостатки перекрывает это мое достоинство. А теперь погляди на себя, с придирочкой погляди - принципиален ли ты? И сам ответишь - нет, не всегда принципиален, не во всем принципиален.
Семенов опустил голову. Лазарев продолжал сердясь:
- Знаешь, когда в первый раз усомнился я в тебе? Когда началась борьба против низкопоклонства перед иностранщиной. Правильно, нечего нам свое богатство забывать. А ты эту правильную мысль до дурости довел, до геркулесовых столпов. Помнишь свои речи этого периода? Слушать тебя просто стыдно было - все открыто нами, все сделано нами, на Западе ничего не развивается, науки там нет. А лицо твое во время этих вредных - понимаешь? - вредных твоих речей было самодовольное, словно человек всего достиг и ничего ему больше не хочется. Нет, Марков не такой - он беспокоен, ищет новых путей; не удивительно, что в твоем споре с ним все сразу на его сторону встали.
Лазарев помолчал, вглядываясь в лицо Семенова, потом продолжал с еще большим гневом:
- Возьми это сокращение на медном - типичное же твое равнодушие и формализм. В то самое время, когда производилось сокращение аппарата, там были закончены работы по внедрению автоматики. Они привели к значительному уменьшению числа рабочих, к удешевлению продукции. Зато процент служащих повысился. Надо бы радоваться этому, потому что прогресс, а ты на дыбы встал - как так, директива о снижении процента служащих не выполнена. Почему это, спрашиваю? От равнодушия к существу дела.
Семенову казалось, что это проклятое словцо "равнодушие" настигает его со всех сторон. Когда Лазарев заговорил о том, что истина всегда конкретна, а он, Семенов, ко всему подходил только абстрактно, совсем не интересовался в последнее время конкретными условиями и особенностями работы, Семенов, поднимая голову, устало попросил:
- Хватит, Иван Леонтьевич… Довольно с меня…
Лазарев замолчал. Оба они сидели и думали - в голове у Семенова бродили невеселые, путаные, злые мысли. Он сказал горько:
- Так я ждал тебя, Иван Леонтьевич, так хотел тебя видеть. Думал, посоветуешь, разъяснишь, утешишь. Спасибо - разъяснил, утешил…
Лазарев сурово молчал. Потом он встал.
- Душно у тебя в кабинете, Василий Петрович, хоть бы форточку отворил. Давай выйдем на улицу, проводишь меня, еще поговорим.
- Давай, - согласился Семенов. Ему все было безразлично.
На улице Лазарев сказал:
- Какой план намечаешь?
Семенов ответил, с усилием собирая разбегающиеся мысли:
- Не знаю. Утром собирался писать жалобу в крайком и ЦК - сбили вы меня с этого… Чибисов вот рекомендует на курсы партийные поехать, подучиться и снова на партийную работу, куда-нибудь в другое место. Может, так и сделаю - подамся на курсы. Что мне еще остается?
Лазарев строго сказал:
- Нельзя этого делать, Василий Петрович, нельзя. Ты должен тут оставаться.
Семенов с недоумением пожал плечами.
- Да как же я могу оставаться? Сами выбросили, сами предлагаете остаться. Нелепо это.
Лазарев продолжал настаивать:
- Уходить отсюда - значит, снова идти по самой легкой дороге. Пойми, нигде ты не сможешь быть партийным руководителем, если ты не исправился, не заслужил доверия коммунистов.