Женщина ей ответила. Женька не поняла ни звука.
"По-латыни, - пояснил кто-то. - А проще - голожаберный моллюск…"
Это как раз Валерий вмешался, но Женька еще не знала, что он - Валерий. Просто скользнуло: свитер, очки, рыжеватые волосы. А сбоку уже неслось:
"У меня собраны данные по Охотскому морю, по Белому, Средиземному. Ваши отличаются в корне! Вы как считали соотношение раковин к мягким частям тела?"
"Обычно считали…"
Женька увидела наконец знакомую секретаршу.
"Ты что, девушка?! - секретарша замахала руками. - У нас сегодня симпозиум, институт морской биологии арендует все помещение. Американцы приехали! Дня через три заходи, не раньше".
Пробежала мимо.
Народ уже бурно всосался в зал. Женька тоже протиснулась, села сзади на краешек. Ничего, конечно, не слушала, просто впитывала, как живут недоступные люди, хотелось быть такой же свободной, легко говорить умные слова, небрежно парируя реплики из зала, тыкать указкою в диаграммы и пережидать на трибуне спокойно, как на лужайке, одобрительный смех, понимающие аплодисменты…
Далеко до этого было, как до луны. Нет, луна ближе.
Тут на трибуну вышел Валерий. Поправил очки.
"Я на английском буду докладывать, потом - краткое резюме…", - сказал тихо.
И от тихого его голоса что-то в Женьке дрогнуло. Услышала вдруг собственную судьбу. Насторожилась.
В школе был у Женьки французский, отец немножко пытался начать с ней и английский, сам-то читал свободно, но вскоре отступил перед полным ее равнодушием. Так что она внимала Валерию, как марсианин.
Мягкий, вкрадчивый, убаюкивающий голос…
В непонятном, пленительном этом потоке Женька узнала вдруг:
"Некст слайд, плиз…"
И даже вздрогнула, что узнала.
Парень возле проектора - русопятый, курносый, в соломенной шевелюре - тоже вздрогнул, засуетился. Экран вспыхнул.
Женька теперь ждала этих слов, единственных, как пароль. Ага, вот: "Некст слайд, плиз…"
Парень возле проектора, вдрогнув, пустил слайд вверх ногами. Валерий что-то ему сказал по-английски. Парень не понял, тупо глядел на докладчика.
"Перевернуть надо!" - уже кричали из зала.
Парень сообразил наконец. Передвинул рамку. Слайд вовсе пропал, стояло теперь на экране пустое пятно.
"Валерий Павлович, переходи на русский!" - крикнул кто-то.
Валерий ждал молча, будто забыл русские слова и не знал, как же теперь обратиться к механику.
Нужный слайд наконец задрожал и возник.
"Сенькью", - сказал Валерий, русского так и не вспомнил.
В зале прыснули. Но понимающая тишина бистро восстановилась. А Женька и теперь, когда он перешел на знакомый язык, понимала только отдельные слова, без смысла. Вдруг ужасно устала от этого. Выбралась в коридор, присела на подоконник и стала думать, как жить.
Дверь скрипнула. Женька даже не подняла головы. Ей-то что!
"А вы откуда, девушка?.."
Валерий стоял рядом, глядел на нее заинтересованно и открыто, будто она своя, может поведать про голожаберного моллюска. Что, интересно, за зверь? Голый. И жаберный. Чтобы единым махом погасить всякий его интерес, который, конечно, относился не лично к ней, к Женьке, а к чему-то, к чему она не имела и не могла иметь отношения, Женька сказала хмуро:
"Я - ниоткуда".
"Тогда - куда?" - Он глядел все так же.
"И никуда".
"Вот это уже интересно!" - Он засмеялся громко. Обнажались веселые плотные зубы. Запрыгали смешные ямочки на щеках. Рассыпались и упали на лоб рыжеватые волосы. Очки запотели от смеха. И он стал их тереть прямо свитером, потом догадался - платком.
Женька вдруг сама засмеялась.
"Студентка?"
"Несостоявшаяся, - легко призналась Женька. Даже еще спросила - А вот вы все говорили - пляж, пляж. У вас там есть пляж?"
"У нас - Баренцево море. Совсем не в том смысле пляж, чтобы купаться, а в том - чтобы работать. Я, вообще-то, имел в виду литораль…"
"А что такое - литораль?.."
Опять засмеялся, зубы блеснули.
"Очень долго объяснять. Поедемте к нам, увидите".
"У меня специальности нету…"
"Десять классов есть, значит, не пропадете. Библиотекарь в декрет уходит. Или лаборанткой можно вас будет устроить. Хотите?"
Женька кивнула.
Случайный был еще разговор, просто так. Она понимала. Больно надо ему возиться! Но она уже знала, что - если он и вправду захочет - она поедет. Вот сейчас, в чем есть, престо соскочит с подоконника и поедет с ним. Женька уже поняла, что именно это - Он. И в груди у нее бухало, будто колокол. Он. Он.
Он сейчас опять засмеется, зубы плотно блеснут, рассыплются волосы, вздрогнут смешные ямочки на щеках. Скажет, что пошутил. И уйдет в зал обратно. И с кем-нибудь, умным, там заговорит по-английски об этой - как ее? - литорали…
"Я ведь вполне серьезно", - сказал Валерий.
Женька кивнула, сглотнув.
"Мы в воскресенье едем. Успеете?"
Женька все кивала, как кукла.
Но где-то внутри ее уже поднималась радость, огромная и белая, как парашют. Прямо распирала ее изнутри. И Женька уже чувствовала, что если не держаться двумя руками за подоконник, то она сейчас взовьется и полетит. Легкая и прекрасная. На огромном чем-то и белом. На парашюте?..
Ну, с работой, правда, не вышло, как Валерий думал. В библиотеку уже взяли чью-то жену. Ставку лаборанта пока что Валерию не удалось получить для Женьки. Но Женька, конечно, не сидела без дела. Занялась английским. Делала для Валерия выписки из журналов, ходила на берег брать пробы. И Варвара Петровна часто ее звала в лабораторию, учила работать с микроскопом. Валерке, правда, не нравилось, что она с Варварой Петровной. И Женька перестала туда ходить, хоть ей хотелось. Варвара Петровна тоже его недолюбливала, это верно. Это потому, что директор любит Валерия. Просто ценит его работу.
Но Женька все равно была счастлива все эти месяцы. И домой писала счастливые письма. Сразу же написала папе, отдельно, чтобы мама сюда не ехала, она - Женька - работает на биостанции, прекрасно устроена, просит, чтоб ей дали этот год самостоятелыюй жизни, не опекали. А потом она будет поступать в университет, пусть они не беспокоятся. Папа понял и, конечно, уговорил маму. Только просил поскорее приехать и показаться в своей самостоятельности. Про Валерия Женька не стала писать, чтобы был сюрприз. И приехать пока что не выбралась, все хотелось - вместе с Валеркой…
Она уже стояла на площадке перед знакомой дверью.
В "глазок" из квартиры напротив все было видно. Опять эта девушка в куртке, верх под замшу. Ага, достала круглое зеркальце. Поглядела в него и затрясла головой. Не понравилась, значит, сама себе. Брови пригладила. Провела по лицу руками, будто смахнула пыль. Тронула родинку на виске. Вот это родинка! А лица не портит, даже наоборот.
Теперь вроде задумалась перед дверью Овчаровых,
Ну, постой, постой…
13.58
Состав машиниста Комарова - тридцать первый маршрут- произвел высадку пассажиров на конечной станции "Порт".
Одного, уже тепленького средь бела дня, Комаров самолично вытащил под микитки из головного вагона, благо близко. Шляпу ему поглубже насунул и папку воткнул под мышку. И слегка сообщил ускорение легким похлопыванием по спине. После чего гражданин резво взял направление на выход, как хорошая гончая след. Почесал, почти не шатаясь.
Черемшаев, старый приятель, который был сейчас на маневрах, проследил эти манипуляции с ироническим интересом:
- Ничего, жить будет…
- Развозит в тепле мужиков, - беззлобно сказал Комаров, хоть дело малоприятное - выволакивать из вагона, в праздники руки ломит от такого занятия, что ж говорить о девчонках, о "Красных шапочках", которым крепко порой приходится поработать за вышибал, храня служебную вежливость и экономя секунды. Ксана, сто лет назад, когда на платформе стояла, даже плакала после смены - почему люди такие бывают?! Это ж не люди! Увы, бывают, достаточно.
- Барсучий жир надо пить, - наставительно сообщил Черемшаев. - С вечера принял крепко, а утром, натощак - ложку барсучьего жира. Никакая трубка ничего не покажет. А, чего тебе толковать!
- Сейчас придумал? - Комаров засмеялся.
Черемшаев был мастер выдумать тут же, самому поверить и на других испробовать. С годами эта способность в нем только росла.
- Не, прочитал, ей-богу! Древний рецепт. А для чего барсуков, по-твоему, бьют? Только для этого…
Махнул Павлу рукой и исчез в кабине.
Теперь, пока состав обернется, было у Комарова целых три минуты, чтобы размяться, оглядеться кругом, вальяжно пересечь станцию "Порт" наискосок к головному вагону по второму пути. Вообще, пожить коллективной жизнью среди людей после кабинного одиночества. Он эти минуты на обороте умел ценить.
Станция "Порт" не самой большой красоты, конечно. Аляповата, хоть и помпезна. Массивные люстры, в обилии сверкающих завитушек, даже на глаз тяжелы, будто давят сверху. Пыли небось в завитушках. Сооруженцам не сладить. И денег угрохано! Двух крайних люстр уже нет. Ходят слухи - какой-то Дворец культуры украсился, выпросил у метро. Может, врут.
Голубь тут как-то жил с месяц. Влетел, видно, по наклону, а обратно не выбрался. И поймать не смогли, хоть пытались. Помер в конце концов. Климат не подошел, нашли в лотке на первом пути…
Полировщицы ночью опять работали. Шесть новых плит на стене тоннеля, шестьдесят на шестьдесят сантиметров, блестели - по сравнению со вчерашним - свежим, розовым блеском. Дальше шли тусклые, с желтизной. Комаров оценил труд полировщиц - работа тяжелая, не легче перебетонировки шпал, хоть и невидная для пассажиров, пока вся станция вдруг не заиграет свежо и искристо. Но это - месяцы, пока заиграет. Видел эту работу и женщин видел после нее, когда сидели ранним утром на лавочке в ожидании первого поезда, молчаливые, будто кряжи, уронив тяжелые руки…
Колонны, которых бессчетно на станции, тоже излишне массивны, пузастые и еще перевиты доверху блескучим обручем. Кажутся от этого еще толще, словно стеклянная толщина выпирает, стянутая узкой лентой. Колоннам полагалась по проекту мягкая подсветка изнутри, может, это бы их облегчило. Но сэкономили на подсветке. Зато пассажирам, приезжим особенно, в радость похлопывать по стеклянному телу колонн горячей ладонью, ощущать их прохладу и твердо считать, что это - хрусталь.
Вот и сейчас один такой знаток громко объяснял пожилой, явно негородского типа женщине:
- Горный хрусталь! Потрогай!
Она тронула осторожно. И отдернула руку, словно ожглась.
Комаров улыбнулся, проходя мимо.
Старушка с корзинкой, прикрытой марлей, метнулась от него за колонны. Но быстро сообразила, что - хоть и в форме - вреда от него не будет. Вернулась на ходкое место, встала бочком, чтоб издалека заметить опасность в лице "Красной шапки", чуть откинула марлю с грибной корзины, и открылись белые, робкие еще в почти снежной своей белизне, первые цветы. Они казались сейчас роскошными, как орхидеи, и обидно было таить их в корзине…
Впрочем, черт его знает, как выглядят орхидеи? Комаров усмехнулся. Слово просто роскошное.
Эта старушка торговала, конечно, тайно, разрешения не имела. Старушка-контрабандист. И брали у нее быстро, вроде бы между прочим. Сразу отходили подальше. В старой плюшевой жакетке была, в стоптанных ботиках. У Комарова сердце сжималось, когда он видел таких старушек где-нибудь в очереди. На почте, сразу после открытия, в день их пенсии, или в гастрономе. "Маслица пийсят граммов…" - "Тут, баушка, побольше. Ничего?" - "Нет, деточка, мне - пийсят". Продавщица только фыркнет. "И сырку сто граммов, по два семьдесят…" Есть ведь еще такие - в самый обрез, и ничего ниоткуда. У себя в комнате, пока от соседей бьет через стену на всю мощь Высоцкий, перебирает старые письма, куцую пачечку, полевая почта - обратный адрес, опять читает пожелтевшую похоронку. Фамилию, кто подписал, так и не разобрала за тридцать шесть лет - Скворцов ли, Смирнов ли…
Комаров нашарил круглый рубль в кителе:
- И мне, бабушка, букетик…
- Сдачу сейчас, сейчас, - суетливо заискала в жакетке. Протянула ему в горсти, держа монеты бережно, точно воду.
Комаров сжал ей руку тихонько, отвел от себя. Ощутил вдруг осеннюю сухость маленького, почти детского, кулачка.
- Еще один, бабушка…
Разом вспыхнуло как-то внутри. Это счастье, что мама еще крепка, старухой не назовешь, хоть семьдесят будет летом, просто - крепкая пожилая женщина. И все-таки счастье, что он есть у нее. Остро вдруг ощутил: он сын. Что бы ни было, уж одна не останется. И у него - это же и есть счастье, просто не сознаем в глухоте повседневности, - Ксана, Светка, Федор, дед Филипп еще, который вроде влюбился. Целое Депо. И Людка Брянчик еще родит. Девочка или мальчик? Как это в детстве гадали: "Петушок или курочка?" А с Федькой так и не поговорил..
Может, и хорошо, что вчера не поговорил. Не отцу все-таки такой разговор начинать, если сын порядочный человек. Сам придет и сам скажет. Хорошо, что вчера не начал…
От цветов, хоть запаха их сейчас, конечно, не слышишь, исходила для Комарова приятная свежесть и будто летняя, радостная, пестрота. А всего-то - зеленое с белым, слабые лепестки.
Парень, патлатый и сосредоточенный, читал на ходу толстую книгу.
Комаров едва увернулся.
Парень шел, как танк. И читал. Даже не заметил.
От нижней гребенки приветственно махнула рукой знакомая контролерша. Комаров улыбнулся ей. Вспомнил, как она объясняла про свою жизнь: "Я материально-то, Павел Федорович, вполне могу не работать. От детей не завишу. Материально! Вы понимаете? А морально? Я, значит, целый день буду дома, в четырех стенах. А вечером - дети пришли, я уже завишу. Я уже морально голодная. Что мне сын рассказать захочет? Как мне невестка ответит? А тут у меня люди кругом. Я вечером сама еще расскажу. Ну, деньги тоже в дому не лишние. Когда они лишние-то бывают? Деньги, конечно, не делают человека счастливым, но успокаивают нервную систему. А нервы сейчас - главное…"
Хорошо объясняла, доступно.
Комаров подошел:
- Как нервы, Серафима Леонтьевна?
Поняла, засмеялась:
- Как у молоденькой, Павел Федорыч!
- Для полноты ощущенья…
Комаров воткнул ей букетик в пульт. Эскалаторный пульт только еще поставили, ручек и глазков много.
- Уже работает? - кивнул на пульт Комаров.
- Откуда такая прелесть? - обрадовалась цветам. - Я гляжу, люди несут. Откуда, думаю? Повезло же людям! А вон, мне вдруг повезло. Не подсоединили еще. И прав пока нет - работать на нем. Будем теперь на права сдавать, как машинисты.
- Откуда - это секрет..
Почти уже истекали минуты. Ага, вот и "зебра". Тут еще постоять. Еще что-нибудь увидеть в миру, до следующего оборота.
Совсем рядом парень в очках обнимал свою девушку. Девушка, крепкая, с прямыми черными волосами, походила чем-то на Шуру Матвееву. Но Шурка старше, конечно. Этой - двадцать от силы, школьный фартук небось недавно сняла. Парень перед нею хиляк. Но в лице у девушки было слабое, женское выражение, будто вот тут сейчас, прямо на этой платформе, она вручала парню щедро и навсегда свою прошлую, настоящую и будущую жизнь…
Состав уже тормозил. Комаров пожал маневровому руку, привычно шагнул в кабину. Произвел посадку. Ну, понеслись!
А в глазах все еще стояло ее выражение - восторга, веры и отрешенности. Помнил у Светки такое же, когда выходила за Гущина. Выражение умной собаки, которая наконец-то нашла хозяина, - всякая логика тут бессильна. И еще где-то он сегодня это выражение видал. Ага, сегодня. Но где? Вспомнил. Утром, когда бежал к матери. Только поднялся по эскалатору на "Чернореченской", вышел на площадь. И эта девчонка тут его как раз и остановила: "Скажите, пожалуйста, как мне найти улицу Зенитчицы Столяровой?.."
Комаров поднял глаза.
И ее лицо поразило Павла, хоть сильно был занят своими мыслями. Не лицо само по себе. Ну, хорошенькая, не в этом дело. А взгляд ее - такой напряженно-нетерпеливый и счастливо-зависимый, что Павел невольно даже поискал глазами вокруг: кого же она так ждет и от кого зависит? Но ничего подходящего не обнаружил.
"Просто найти, - сказал он. - Прямо, направо, еще направо, потом - налево".
"Так далеко?" - сказала девчонка почти с отчаянием.
"Да это близко, - улыбнулся Павел. - Могу еще ближе показать, дворами. Нам почти по пути".
"Ой, покажите! - Она прямо расцвела. - Я уж плутаю, плутаю. Все говорят, - рядом. А тороплюсь ужасно!"
Бежала рядом почти вприпрыжку. И чем-то напоминала Светку, когда та - еще тайком от домашних - бегала на свиданья с Гущиным. Хоть у этой нос задран, волосы короткие и прямые, мешаются в светлом мехе импортной куртки. И смешная родинка на виске, как черная пуговица. Глаза в профиль выпуклые, тоже как пуговицы, и блестят нетерпением.
"Забавная у вас метка. Не потеряетесь".
Девчонка сразу поняла, тронула себя за висок:
"У папки такая же. Он говорит - на счастье".
"Хорошо говорит, - Комаров улыбнулся. - А чего так торопитесь?"
"К мужу", - сказала девчонка. Глаза ее блеснули счастливой зависимостью. И Комаров впервые осознал с грустью, что у Светки этот блеск как-то совсем пропал. О Гущине вдруг подумалось даже с грустной симпатией - дурачок, не удержал такой блеск.
"А муж чего не встречает?"
"Он же не знает, что я приехала."
И тут разошлись, Комарову было налево.
Сейчас, набирая скорость, он вдруг подумал, что у Людки Брянчик взгляд как раз бесхозяйственный. В том смысле, что хоть двойню Федьке она носи, но неизвестно еще - хозяин ли Федька. Но именно бесшабашная независимость ее взгляда Комарову и нравилась. Будет Федору ради кого набираться ума и сердца…
13.59
Серенькие обои в мелкий цветочек. Узкое, чтоб поместилось в простенок, зеркало с тумбой для обуви. Вешалка, табуретка под ней, чтоб удобно обуться. Дверь в комнату приоткрыта, и там виден накрытый для еды стол. Жареным мясом пахнет из кухни, все рядом.
В тесной прихожей малогабаритной квартиры стояли друг против друга девушка в меховой куртке, верх под замшу, с раскрасневшимся, как от бега, лицом, и пожилая женщина с чуть встревоженными глазами, черты слегка уже расплылись, но видно, что женщина еще недавно была красива и красота ее - добрая.
- Девушка, вам кого?
- Мне… Валерия…
- Его же нет, - женщина улыбнулась.
Женька сразу узнала эту улыбку, те же ямочки иа щеках. Сразу вспомнила, что нужно сказать.
- Здравствуйте, я - Женя…
Похоже, она ждала, что в ту же секунду серенькие обои в мелкий цветочек вспыхнут яркими, невиданными цветами, запоют-защелкают в тишине тесной прихожей райские птицы, оранжевые, в короне яростно-синих перьев, лампочка полыхнет, как солнце, под потолком. И лицо женщины тоже радостно вспыхнет и расцветет…
Но слова, которые столько раз готовила про себя, прошелестели и стихли. Все осталось то же. Серые обои. Тусклая лампочка. Зеркало. Вешалка. Брови женщины дрогнули удивлением.