Федька в этом году отдельно хотел встречать, в компании и с Людкой Брянчик. И Ксана уговаривала: "Пускай идет! Чего же все с нами? Двадцать лет парню". Но Павел против обыкновения уперся. Нет, дома. Ксана и та удивилась. Даже Ксане не объяснил суеверное свое прямство. Глупо и объяснять. А чтоб все были. Вместе.
"Сроду ж не уходил! А тут - один раз!" - "Это, Федя, праздник семейный, - потихоньку от Павла втолковывала Ксана. - Видишь, папа переживает". - "Сроду не видел, чтоб он по такой ерунде переживал!" - "Значит, папе это почему-то не ерунда. Зови Люду к нам…" - "Да, пойдет она!" - фыркнул Федор. Так и перевалил в Новый год, выставив подбородок. Людка Брянчик действительно не пришла, хоть Федор раза четыре звонил, уговаривал. Обиделась.
Может, с того и поссорились, кто их знает…
Глупо, конечно, сделал, что не пустил Федьку.
И Лягву, выходит, не пустил к его, Лягвиной, девушке…
- Костя, как твою девушку звать? - вдруг спросил на переходном мостике машинист Комаров у маневрового Ляго.
От неожиданности Лягва осекся на полуслове, смешно шлепнул толстыми губами, глянул остолбенело и уж потом засмеялся:
- Сима, Павел Федорыч. А чего?
- Ну, и как у вас с Симой?
- Нормально, - расплылся Лягва. - Заявление подали. Я чего о Федьке хотел сказать, Павел Федорыч…
- Время, Костя! Вернусь с баранки - скажешь.
В кабине Комаров привычно глянул на пульт. Все лампы, какие нужно, горели исправно. Уселся. Вроде пора. Еще чуть-чуть…
В зеркало на платформе Комаров видел всю станцию со своего бока, где посадка. Старушка бежала с сумкой, и сумка била ее по ногам. Уже скрылась в вагоне. Недалеко, вровень со вторыми дверями, сидел на скамейке мужчина в плаще. Из карманов туго торчали газеты. Одну газету мужчина читал, неловко отставив руки с листом. Губы шевелились, как он читал, морщились брови, аж судорога пробегала через лицо. То ли так близко принимал к сердцу новости мира, то ли читал про себя самого и был не согласен.
Это ощущение Комаров помнил - как читать про себя самого. Осенью новый сотрудник многотиражки Хижняк вдруг накатал очерк про Комарова. И читать было странно, будто раздеваешься при людях, что уже мало приятно, и одежда к тому же вовсе вроде не та, что сам надел утром. Чужая и противно шуршит. Комаров, конечно, сам виноват. Не ахти что он тогда рассказал Хижняку, отделался шуточками. Хижняк в общем-то не наврал, но кое-что накрутил, как у них водится. Вышло, к примеру, что Комаров от великой своей сознательности одним из первых перешел на автоведение, на работу в одно лицо. А Комаров был как раз против. На спор с Гурием Матвеевым перешел, чтоб попробовать без помощника и убедиться, что это липа.
Заразительно люди читают. До того увлекся, кругом не видит.
- Дядя, поехали! - крикнул в окно Комаров.
- Да, да, конечно…
Даже не поглядел, кто кричит. Поднялся, читая, и так же - носом в газету - проследовал в двери вагона. Исчез с глаз машиниста. Хоть выходи в салон, спрашивай, чего там в газете…
Еще пара показалась от входа.
Бегут. Толстые. И держат друг друга за палец. Раз за палец держатся, значит вместе не скучно. Уедут следующим, уже время.
Комаров нажал кнопку закрытия.
Но толстая пара тут как раз разделилась. Он скакнул вперед, успел сунуться в двери, припер их плечом и теперь кричал ей:
- Лапочка, поторопись, я держу!
Лапочка, переваливаясь, поспешала. Вот она, пассажирская страсть, - уехать именно с этим, который уже отходит, будто другого не будет вовеки. Как это кричала в час пик кондукторша, когда еще жили на Моховой и когда еще водились кондукторши? Ага: "Не вешайтесь, молодой человек, не вешайтесь! Повеситься вы всегда успеете!" Но там хоть интервал был, полчаса иной раз прождешь автобус. А тут - минуты.
Тоже бы крикнуть сейчас что-нибудь. От души.
Просто включим радиоинформатор, программу "пик":
- Граждане, не держите двери, не мешайте отправлению поезда…
Экспрессии маловато, зато надежно. Этот голос не сядет. Своего-то и на день не хватит, если всем орать.
Лапочка наконец поспела. Запоздало шамкнули створки.
Трогаясь, Комаров вспомнил еще старушку, которую они с помощником чудом сохранили живой. Метр до нее едва был, не больше.
Давнее дело. Старушка, абсолютно дремучая, прибыла в город с Московского вокзала. Заплатила пятак и доверилась подземке. Но поезд у ней ушел перед носом. Время позднее. Да кто-то из встречных пассажиров, походя, еще бросил, смехом: "Все, бабушка! Пёхом теперь до следующей станции - опоздала". Дремучая старушка задрала юбку, спрыгнула с платформы, благо безлюдно, сняла за собой кошелку и пошагала по шпалам в тоннель. Тоннель был светлый, - свет уж позже убрали, чтоб не слепил машинистов, - чистый, рельсы блестели, и идти было, как старушка потом объясняла, даже приятно…
Ее счастье, что заметили вовремя, успели остановить.
Теперь таких дремучих старушек, пожалуй что, нет. Больше вроде не слышно. Вывелись. А бешеное пассажирское нетерпение - бегом! сломя голову! вовсе без головы, но именно в этот! - даже, пожалуй, растет.
Все, двинулись. Секунда в секунду…
13.31
Редактор многотиражки Мурашкин сидел за своим столом, подперев руками немолодое, щекастое, бабье лицо, и устало водил глазами за литсотрудником Хижняком, который вышагивал перед ним по кабинету, высоко поднимая длинные худые ноги, раскачиваясь и выбирая куда ступить, будто вокруг были непролазные лужи, а не паркет.
- Ну, дальше… - устало сказал Мурашкин.
- Дальше? - Хижняк вроде замер. Казалось, что он сейчас задерет одну ногу, сложит ее под мышкой, как под крыло, и будет стоять посреди кабинета, словно цапля на кочке, острым носом выклевывая по углам лягушек. Нет, снова пошел. - Может, не надо дальше, Анатолий Васильич?
- Давай, - редактор кивнул, - все ж интересно.
- Ничего интересного, - покривил острыми плечами Хижняк. - Сюжета, по-моему, нет, притянуто за уши, характеров тоже нет, язык, я извиняюсь, убогий, как отчет с собрания…
- Отчет ты, кстати, не сдал, - вставил к слову Мурашкин. - У нас не журнал "Вокруг света", сам знаешь. На одном интересном не выживешь.
- К вечеру сдам. Хоть не вижу смысла ― нет материала для размышления. Информации бы вполне хватило.
- Двести строк, - уточнил редактор. - Газета с дыркой не выйдет. А рассказ, значит, не показался…
- Да какой это рассказ!
- Графомания?
- Ну, этого я не сказал, - усмехнулся Хижняк.
- Конечно, - редактор захохотал, щеки его колыхнулись, и вовсе стало видно, как много щек, старое лицо, бабье. - Ты деликатно выражаешься, изо всех сил деликатно.
- Стараюсь, - сказал литсотрудник.
Он наконец присел. Длинное тело его казалось извилистым от худобы. При суетливой подвижности тела взгляд Хижняка был цепок, настойчив, даже, пожалуй, назойлив. И непонятно, что дрожало в коричневой глубине- сочувствие или насмешка.
- Зря вы мне свои рассказы даете, Анатолий Васильич..
- Для тонуса, - усмехнулся редактор.
Когда Мурашкин читал эти рассказы Заиньке, она плакала, и никто не видел, какое у ней было при этом лицо. Какое прекрасное у ней было тогда лицо! Из-за Заиньки Мурашкин не уехал в свое время на Камчатку, куда рвался, закончил финансово-экономический институт, который не любил, позже уже переучивался заочно и только в пятьдесят два года занялся наконец делом, к которому тянуло всегда. Редактировал газету, писал, не мог не писать, зависим был от своих писаний, как от болезни, мучился ими. Каждый раз, давая литсотруднику Хижняку новый рассказ, мучительно ждал, что уж теперь-то - на этот раз! - коричневые глаза, в которых что - непонятно, влажно потемнеют и будто расширятся на узком лице, длинный нос потрясенно дрогнет и Хижняк скажет наконец: "О-о-о!" Нет, не сказал…
Редактору самому было не совсем ясно, почему ему нужно, чтобы именно этот парень, которого он знал каких-нибудь восемь месяцев, нескладный и длинноногий, взятый им на работу считай что с улицы, сказал "да". Но вот нужно было! И слова Хижняка, грубые своей категоричностью, совсем другие, чем ждал каждый раз Мурашкин, раздражали редактора, вызывая в нем забытое, почти мальчишечье, упрямство, желание спорить до хрипоты, доказывать и даже кричать, задевая за самолюбие, вдруг бегать по кабинету наискосок, как мальчишка.
- Ты на Камчатке был, Вадим Андреевич? - вдруг спросил Мурашкин.
- Нет еще. Но буду…
Раздражала эта спокойная уверенность, что он всюду будет, о чем ни спроси, будто мир постлан цветастой лужайкой под ноги литсотруднику Хижняку. Хотя вроде бы уже побыл, за семь лет сменил четыре места работы, далеко от Ленинграда, и сюда вернулся не с полной торбой, без победного стяга, раз пошел внештатным в многотиражку. Штат ему Мурашкин потом уже выбил, когда убедился, что стоит.
- Больно ты уверен, - хмыкнул редактор.
- Я как раз человек неуверенный. Просто люблю окраины.
- Экзотику, что ли?
- Можно и так понять, - улыбнулся Хижняк. - Неплохо бы тогда уговориться о терминологии, но это- длинное дело.
- Ну, у нас экзотики нет, у нас производство.
- Тут вы как раз ошибаетесь, Анатолий Васильевич!
- А конкретней?
- Конкретней не хочется.
Категоричность ответа, объяснить которую литсотрудник даже не захотел, будто зависла в кабинете. Хижняк сидел ссутулясь, раскидав по ковру худые длинные ноги, руки у него тоже длинные, обезьяньи. А лицо было спокойное и с улыбкой. Непонятная эта улыбка опять раздражила редактора. Он, собственно, вызвал Хижняка, чтоб обрадовать. Сегодня утром Мурашкину наконец удалось убедить жилищную комиссию, Хижняка внесли в список вне очереди. Но разговор как-то так повернулся, что редактор до сих пор не сообщил литсотруднику эту новость. А теперь и вовсе решил, что сейчас говорить не будет. Не хочется. Спросил только:
- Ты где сейчас живешь, Вадим Андреевич?
- Снимаю комнату.
- У тебя ж родственники?
- Есть, - кивнул Хижняк. - Я там прописан.
- Тесно? - понимающе подсказал редактор. И уже открыл рот, чтобы рассказать о комиссии. Но не успел.
- Да не в этом дело, - Хижняк засмеялся. - Меня собака там покусала, пришлось уйти…
- Очень интересно, - хмуро сказал редактор. - Тебя, значит, собаки не любят. Это причина.
- Собаки меня как раз любят. Просто эта собака уже полюбила другого - мою тещу…
С вокзала Хижняк прямо поехал к ней, как всегда. Был уже почти час, но окно у тещи светилось, поздно читает. Хижняк взлетел на третий этаж, позвонил один раз, как чужой. За дверью сразу возник быстрый и мелкий топ, будто козий. Приглушенный голос: "Да погоди ты, постой!" И шаги Ольги Сидоровны, легкие, тоже мелкие, но уже ее. "Кто там?" - "Воры!" - громко рявкнул Хижняк. "Вадик, чучело!" - ахнуло за дверью. Дверь распахнулась. "Всю лестницу перебудишь!" - "Да тут одни кошки".
Хижняк ворвался в прихожую, сбросил рюкзак, пихнул чемодан под вешалку, освобожденно хохотнул и простер руки. Длинными руками облапил хрупкую тещу, наклонился над ней, задышал в волосы, прижался носом к ее волосам - седым, чистым, легким, вдруг почувствовал себя рядом с ней маленьким мальчиком, который вернулся домой наконец, как всегда обрадовался этому чувству, удивился, что не она его родила, и примирился с этим привычно.
Что-то меж тем тянуло Хижняка внизу за штанину и вроде сопело. Хижняк лягнул ногой. Раздался оглушительный визг.
"Чучело, ты же его убьешь!"
Маленький глянцево-черный пес на точеных ногах, мягко гремя о паркет когтями, танцевал у него за спиной. Пес танцевал возбужденно, с припрыгом, но молча. Нос его насборен был в складку. Зубы, белые, будто сахар, блестели из-под черной, чуть приподнятой большим гневом губы. Многоцветная кошка с рыжим отливом, Кристина Вторая, старая приятельница Хижняка, глядя на него сквозь, бесшумно и тщательно повторяла фигуры песьего танца, явно выражая псу задушевную солидарность. За Кристиной Второй с мелким писком, тыкаясь друг в дружку носами, торопясь и. безнадежно не поспевая на поворотах, катились три огненно-рыжих котенка…
"Ух ты!" - Хижняк в восхищении присел на корточки.
Пес сразу остановился и страстно потянул носом. Кристина Вторая замерла, распушась. Котята попадали друг на дружку и верещали, барахтаясь.
"Познакомься, Вадим, это Маврик, - торжественно объявила теща. - Мавр, это мой зять".
Глянцево-черный песик грациозно переступил передними лапами, протяжно втянул носом, но руки не подал.
"Не нравлюсь…" - притворно вздохнул Хижняк. "А кому ты можешь понравиться? - сразу сказала Ольга Сидоровна, быстро включаясь в игру, как меж ними велось. - Я - исключение". - "Ах, как это точно", - затряс головой Хижняк.
И опять почувствовал - остро, как приступ: да, это его дом, хоть он бывает тут редко, проездом, в отпуске, но именно это - его дом. Мягкий круг торшера. Старый письменный стол школьной учительницы, заваленный и сейчас тетрадками, хоть теща давно на пенсии. Книжки в частых закладках. Смеющаяся девочка с бантом на голубой стене - его жена Варвара. Котята, которые все разбирают ноги и никак не могут разобраться. Узкая кушетка со старомодным валиком, где можно лежать молча, закрыв глаза, если тебе так нужно. Лежать. Думать. Слушать легкие ненавязчивые шаги маленькой женщины, которая тебе теща. Была, есть и будет. Или нужно вообще ехать в гостиницу и явиться при галстуке и с визитом?
Но этого Хижняк все равно не мог.
Как это, оказывается, важно - взрослому человеку иметь на земле место, где он ощущает себя маленьким, где любят его не за что-то, а просто - потому что любят. Или это уже сантименты? Между прочим, совсем не такое плохое чувство, как принято говорить вслух. Или так жгуче вспыхивает внутри только потому, что сейчас можно это потерять? Вот сейчас…
"А ты чего же без телеграммы?" - "Чтобы страшнее".
Нет, не поэтому. Он и раньше так чувствовал…
"Ну и как вы там?"
Глянцевый Мавр цокал теперь перед Хнжняком почти добродушно. Кристина Вторая бесшумно и тщательно вылизывала свой хвост. Котята наконец разобрали ноги и теперь следили за ее туалетом с напряженным вниманием.
"А почему ж он не лает?" - сказал Хижняк с повышенным интересом. "Такая порода, - засмеялась Ольга Сидоровна. - Я сама сперва думала - не немой ли. В ветлечебницу с ним ходила". - "Что ж это за порода такая?" - хмыкнул Хижняк. "Карликовый пинчер. Ну конечно, не совсем чистый. Мама слегка грешила. Это нам не важно, ведь правда, Маврик?"
Мавр яростно заплясал перед хозяйкой.
"До шести месяцев они вовсе не лают. Да и лаять нам не на кого. Верно, Маврик? Зато все решительно понимает…"- "В точности как я, - засмеялся Хижняк. - Все решительно понимаю, а написать не могу - чтобы так, как я это понимаю". - "Ты как раз можешь", - вдруг серьезно сказала Ольга Сидоровна. "Нет, пока не могу…" - "Ничего, потом сможешь". - "Очень сомневаюсь", - сказал Хижняк. "А ты не сомневайся, - она легонько шлепнула его по плечу. - Я в тебя верю, значит сможешь. Руки вымыл?"-"Я в вагоне мыл, - заскулил Хижняк. - У меня чистые…"
Пока он плескался в ванной, Ольга Сидоровна перетащила из прихожей вещи. Стол был уже накрыт, крепкий, как Хижняк любит, чай янтарно поблескивал в очень белых чашках. Сели друг против друга.
"А вещей чего столько? - между прочим сказала теща. - Опять книги?" - "Не совсем". Хижняк поперхнулся. Отодвинул чашку.
Тут уж как ни оттягивай, а когда-то надо…
"Мы ведь, теща, с Варварой допрыгались, должен - увы - сказать". - "Опять тебя выгнали?" - "Нет, мы все-таки разошлись…"-"Так, - сказала она, помедлив. - Значит, все-таки разошлись. Так. Собственно, нового и нет ничего. Можно было предположить, я давно уж заметила…"
Голос се чуть дрогнул. Хижняк поднял глаза.
Теща сидела за столом очень прямо. Крепко держала чашку двумя руками, будто держалась за эту чашку, чтобы не упасть. По щекам ее быстро бежали очень крупные для мелкого лица слезы, скапливались в уголках маленького твердого рта. Теща моргала, силясь их удержать. Но слезы все катились.
Хижняк рванулся к ней через стол длинными руками:
"Ольга Сидоровна!"
Теща отпрянула, стукнула узеньким кулачком по столу: "Черти вы все-таки!"
В тот же миг глухое ворчанье, которое было уже вокруг Хижняка, прорвалось тонким, всхлипывающим лаем. Хижняк почувствовал резкий укол в левой щиколотке. Дрыгнул ногой. Глянцево-черный кобелек Мавр, мелко лязгнув зубами в воздухе, отлетел в сторону и закрутился на месте. Кристина Вторая уже стояла с ним рядом, задрав хвост трубой и солидарно пушась.
"До крови", - удивился Хижняк, задирая штанину. "Маврик, фу! - прикрикнула теща. - Ишь, заступился! А ты как думал? Знай наших! - Слезы еще блестели, но она уже смеялась. - Мавр, чучело, это свой! Йод на столе, Вадим…"
Дверь второй комнаты растворилась. Заспанный мальчик в длинной рубашке и с большими ушами стоял на пороге, щурясь:
"Баба Оля, я уже выспался…" - "Здрасьте - выспался, - засмеялась теща. - Второй час ночи! А ну давай обратно в кровать!"
Прошла следом за ним в темную комнату. Мавр процокал туда же. Кристина Вторая проструилась бесшумно. Слышно было, как все они там шушукались, мальчик прыгал в постели. Наконец затих.
Теща прикрыла покрепче дверь.
"Еще кто-нибудь есть в квартире? Говорите прямо!" - "Никого больше нет, всех видел, - засмеялась теща. - Это Антон. Я ж вам писала, помнишь? Через подъезд живут, двенадцатая квартира. Мать сегодня в ночную смену, в метро работает. Ну, вожусь иногда. Забавный". - "Ты всегда найдешь с кем возиться, я тебя знаю…" - "От вас с Варварой внука не дождалась, так что молчите". - "В большой науке какие внуки", - хмыкнул Хижняк.
Можно уже опять говорить, как меж ними велось, он это чувствовал. И даже какая-то сонная усталость была во всем теле, что вот все-таки можно опять, несмотря на… и была пустота до звона.
"Да уж вы люди сильно занятые, - сказала теща со спокойной иронией. - Друг от дружки устали, где вам. И что Варвара?" - "Заканчивает статью, что мидии живут четыре-пять лет, а не двенадцать-четырнадцать, как считали…" - "Не думает из Верхних Камушков уезжать?.."- "Вроде не думает, у нее тема еще года на три. Она письмо написала, вот, держи, толстое".
Хижняк глядел, как теща читает. Чуть шевеля губами, задерживаясь на отдельных словах, будто выверяя их на предмет ошибок по старой учительской привычке.