– А Вена с Таней сидят у нас на даче, вовсю к экзаменам готовятся. И эта парочка драгоценная, бывает, к ним приезжает позаниматься, ну, Гусев с Ляминой. – Прищурился, спросил с откровенным, почти детским любопытством: – Подожди – как вы их называете?
Они с Венкой очень похожи: и рост у них одинаковый, и плечи широкие, и волосы черные, жесткие, ежиком – у Павла Павловича, правда, слегка с проседью, – и глаза одинаковые, темно-карие, и лица с крепкими скулами, и улыбки похожи, жесты, а общее впечатление – совсем разное. Венка, к примеру, никогда не спросил бы с таким детским любопытством, ему вообще будто решительно все наперед известно, очень уверенный он человек. И держится к тому же с крайним достоинством. А Павел Павлович долго и уважительно разговаривал со мной, мальчишкой, и – ни одного лишнего слова не сказал, ни одной неестественной интонации у него не было.
– Гусь и Лямка, – решился я ответить.
– Нет-нет, еще как-то?…
Профессор, в институте преподает, и среди больных о нем почти что легенды ходят, а вот человек-человеком остается, рабочим человеком. Вот в этом, пожалуй, и есть их главная разница!
– Гусева, видите ли, Иннокентием зовут, а Лями-ну – Анной, Нюшей, – ответил я.
– Вспомнил! – с явным и торжествующим облегчением проговорил он. – Кеша с Нешей, да?!. – Вдруг мигнул, всматриваясь в меня, откинулся на спинку кресла и захохотал, ухватившись за подлокотники, чуть не подпрыгивая от радостного возбуждения.
Машинально слушая его и даже отвечая ему, я вылупил глаза, приоткрыл рот, своротил на сторону нос, даже льняные кудри разделил на две части, сделал из них на лбу совершенно бараньи завитки. Спохватился, достал из кармана пиджака расческу, привел в порядок волосы, согнав одновременно с лица выражение благоглупости.
– Ну и ну!… – Павел Павлович все качал головой, продолжая смеяться. – Вот почему Вена тебя Иванушкой-дурачком называет, да?… – И будто испугался, перестал смеяться. – Ты только не обижайся, ради бога!… Это ты ведь с золотой медалью окончил?
– Едут герои наши! – громко и чуть неприязненно проговорила Лена. – И, конечно, на моторе! Пока, правда, маленькая деталь – на папенькином.
И я сразу увидел Татьяну: она сидела по-своему, подчеркнуто-прямо на переднем сиденье рядом с Венкой. Рыжие волосы ее были не распущены, как на выпускном вечере, а потом у меня во сне, а собраны высокой и пышной, волнистой шапкой. Глаза закрывали черные широкие очки, но по ямочкам на щеках, чуть сморщившемуся носу и растянувшимся пухлым губам я понял, что она улыбается холодно и отчужденно. И пока "Волга" Павла Петровича разворачивалась, подъезжая к школе, я все смотрел и смотрел на Татьяну. На ней была простая блузка, вырезанная почти как майка; на загорелой прямой шее – деревянные бусы; руки, вытянутые вперед, держали на коленях ракетки в чехле; и была на Татьяне не юбка, а тугие штаны-эластик. Я поспешно отвел глаза.
Венка только кивнул нам с Леной, остановил мотор. Гусь открыл заднюю дверцу, вытянул свою длинную жилистую шею:
– Только Аленушка с Иванушкой, больше никого?
– Никого, – ответил я.
– Здравствуйте! – чопорно проговорила Лена.
– Ну-ка! – Нюша потянула Кешу за руку, он подвинулся, она легко и просто уселась ему на колени, сказала нам с Леной: – Усаживайтесь, родименькие!
Лена сделалась совершенно багровой, да, и я вдруг почувствовал, что уши у меня загорелись, спросил поспешно:
– Слушай, Венка, а ГАИ?
– Мой риск! – с достоинством ответил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом с Гусем. Он так это по-женатому, привычно обнимал Нюшу за талию.
– Двигайся, двигайся! – сказала мне Лена, и глаза у нее были растерянно-злыми.
Я притиснулся вплотную к Кешке, сказал Лене с вапозданием:
– Прости, не сообразил!
И тогда Татьяна, не двигаясь, ничего не говоря, засмеялась. Отчетливо так и очень обидно засмеялась.
– Водитель, поехали! – сказала Лена.
– Слушаюсь, мадам! – ответил Венка.,
Машина чуть рванула, поехала. Никак Венка не научится плавно давать газок.
Между мной и Леной даже было пустое место: куда же мой последний умишко девается, стоит мне Татьяну увидеть?! Почему-то уже решил, что и Лена должна сидеть у меня на коленях, как Неша у Кеши, хотя прекрасно знаю, что трое на заднем сиденье отлично умещаются. Главное неприятно, Лена тоже поняла, что я приглашаю ее на колени, вон какое у нее было лицо! И сейчас молчит, губы поджала, смотрит в сторону… А что если и Татьяна это поняла, поэтому и засмеялась так отчетливо обидно?!
– Валентина Ивановна знает, куда ты подевался? – вдруг спросила Татьяна, не оборачиваясь.
– Во-первых, он не подевался! – начала Лена.
– Брэк! – засмеялся Гусь.
– Знает, – ответил я и еще подождал: неужели Татьяна даже спросит о здоровье мамы?!
В переднем зеркальце я видел, как вдруг зарделось Венкино лицо, поджались губы, напряглись желваки на скулах.
– Не мое дело, конечно, Ваня, – неожиданно просто сказала Татьяна, – только Павел Павлович говорил, что… не надо тебе надолго оставлять ее одну.
И я чуть не сказал: "Спасибо, Таня!", да Венка меня опередил:
– Иванушка хоть и дурачок, да не маленький уже, отвечает за свои поступки.
– Мать, знаешь ли, Ванюша, никто не заменит, – рассудительно проговорила вдруг Нюша, надежно обнимая худенькой рукой шею Гуся.
– Даже жена? – игриво спросил он.
– У, противный! – сказала Нюша, и они поцеловались.
Ну чего, спрашивается, я поехал? И ведь всегда мне неприятно видеть Гуся с Лямкой, и Венкино значительное важничанье неприятно, и даже с Леной я обычно чувствую какую-то стесненность. А полчаса назад казалось обратное, казалось, что с Леной мне всегда откровенно-просто. Ну к чему, спрашивается, это гонористое: "Во-первых, он не подевался!" И сейчас сидит, сцепив руки на острых коленях, прямо-таки ощетинилась вся, как ежик. И Венка высказался… Ну, да его отношение ко мне давно известно. Еще мама смеялась, когда работала в школе: "Вена – бронезащищекный мужичок, для него из всего спектра существуют только те цвета, которые ему нужны". Что же это получается: одна Татьяна из всех, выходит, сказала то, что надо?!.
Всю дальнейшую дорогу я молчал, стараясь только улыбаться, когда остальные улыбались, отвечал что-то невпопад да еще отмечал автоматически ошибки Венки: вместе с ним был на курсах шоферов. Почему Венка кончил курсы шоферов, всем ясно, а зачем я, спрашивается, поперся на курсы, задерживался вечерами, в то время как мама одна лежала дома?
А может, дело в том, что Татьяна просто умнее Лены? Ну, Лена, правда, с медалью кончила, а у Татьяны даже тройки в аттестате есть, но ведь ум человека не школьными успехами определяется: и Пушкин в лицее учился средне, и Лев Толстой ушел из университета.
Гусь с Лямкой глянули на меня, засмеялись. Незаметно для самого себя задумался, почему у Кеши с Нешей так быстро все это получилось. Даже внешний вид их изменился: Кешка как-то на глазах посолиднел, кое-какую растительность над верхней губой начал оставлять, в перспективе, наверно, надеясь на усики. В маленьких бегающих его глазах временами какая-то взрослая твердость проскальзывает. И одет он был сейчас совершенно так же, как Венка: одинаковые белые рубашки, джинсы, мокасины. При всем этом, опять-таки, Гусь оставался Гусем: на тонкой и длинной шее непрерывно вертелась маленькая головка с впечатляюще торчащим носом, выразительность которого подчеркивалась почти что отсутствием подбородка, а также по-женски отпущенными волосами. Спереди волосы покрывали весь лоб, по бокам – закрывали уши, сзади – упирались концами в воротник рубашки. Уложенная волосок к волоску прическа требовала от Кешки постоянного и пристального внимания: даже сейчас, держа на коленях Нешу, Кешка намертво зажимал в кулаке гребешок, как часовой – винтовку.
И Неша, то есть Аннушка Лямина, тоже выглядела по-новому. По шкале красоты в нашем классе она занимала первое место. Лямкой же, несмотря на это, звали ее из-за откровенной глупости, даже обезоруживающей и подкупающей, хотя отец ее – профессор физики в политехническом институте, мать – балерина в театре, – вроде бы не в кого ей такой дурочкой быть. Одевалась она всегда хорошо, на наших школьных вечерах имела официальное звание "Царевна-Лямка". Сейчас она была одета так же, как Татьяна, только каждая вещь на ней была дорогой и красивой. На левой руке – золотые часы-браслет, на правой – просто браслет, на шее – бусы, в ушах – громадные подвески. Но главное: Лямка обрезала свои косы и сделала прическу под мальчишку, сроду не причесывавшегося и не знавшего парикмахерской. Словно в кромешной темноте человек сам себе кромсал волосы ножницами, будто вдруг оказался в положении Робинзона Крузо. Тот, кажется, вовсе не стригся, ну если бы и подрезал себе волосы, то наверняка бы в воду гляделся, чтобы Лямкиной прически у него ненароком не оказалось. Кеша с Нешей будто перепутали, кто из них мужского пола, а кто женского, и прически сделали себе наоборот. Пока Лямка сидела спиной ко мне, я видел голову этакого недотепы. На макушке у нее волосы непокорно топорщились, образуя выразительный венчик-непременную деталь отрицательного персонажа из мультфильма. А когда Неша оборачивалась ко мне, я видел хоть и глуповатое, но хорошенькое лицо девушки, забывшей снять дурацкий парик.
Пока ехали, и Татьяна все молчала, сидела напряженно-прямо, я почему-то еще вспомнил наш школьный спор о простоте. Лена доказывала, что человек должен быть простым и естественным. Я тогда чувствовал легкую неловкость за нее, – так напористо, даже зло она говорила, хотя решительно никто на нее не нападал. Гусь тоже молчал, хитровато улыбаясь, а Венка обоснованно возражал Лене, одновременно кое в чем соглашаясь с ней. Основной довод его был правильным и сводился к тому, что хитрить и маскироваться не надо, но и простота простоте рознь. Татьяна глянула почему-то на меня, сказала:
– Ты, Аленушка, не нервничай, а то забудешь, что есть простота, которая хуже воровства. И вот сейчас, глядя на Кешу с Нешей, я подумал именно об этой простоте…
На районной математической олимпиаде мы с Гусем поделили первое и второе место, и в физике он нам с Леной не уступит, а по гуманитарным предметам учился он, что называется, ни шатко, ни валко. Однажды мама пыталась доказать ему необходимость для культурного человека всесторонних знаний. У него вырвалось:
– Я буду инженером, Валентина Ивановна.
И в этом сомневаться не приходится. Кешка наверняка в политехнический поступит. Но две детали до сих пор остаются для меня необъяснимыми. Первое: у Гуся умер отец. Был он главным инженером одного большого завода. Мама у Кешки никогда не работала. За отца выплачивается пенсия, но Екатерина Андреевна все-таки пошла работать в больницу, где главврачом – Павел Павлович. После этого Гусь моментально сблизился с Венкой, хотя до этого за все время обучения в школе особых симпатий к Дмитриеву не питал.
А второе… Ну, Аннушка действительно первая красавица нашей школы, даже дурацкий парик не может этого опровергнуть. Из троек, правда, она не вылезала, но аттестат получила. Правда, Татьяна тогда же сказала:
– Ну, Лямка, радуйся, что Валентина Ивановна заболела!
– Это уж точно! – подтвердила Лена, и это был чуть ли не единственный на моей памяти случай, когда Лена согласилась с Татьяной.
Почему после смерти отца Гусь воспылал такой страстной любовью к Аннушке? Лена это примечательное событие толкует весьма прозаически, намекая на то, что отец Лямки – профессор в политехническом. Вон и сейчас вразумляет Кешу с Нешей, аж голосок у нее позвякивает:
– Все обладают равными правами, но беда, что кое-кто при этом забывает об обязанностях!
– Простите, Аленушка, у вас повтор: об-об! – с крайней вежливостью позволил себе заметить Гусь.
Аннушка засмеялась весело, щелкнула Кешку перламутровым ноготком по носу. Венка сказал авторитетно:
– Повтор иногда только усиливает желаемое доказательство! – и покосился на Татьяну.
Она все молчала, и за темными широкими очками было не понять, как она реагирует на происходящее. Только мне вдруг показалось, когда я незаметно взглянул в переднее зеркальце, что лицо у нее какое-то застывшее. Подумал с огорчением: вот уж кого я совершенно не знаю, так это Татьяну! А ведь снится-то мне, к примеру, именно она. А может, потому и снится, что я ее до конца не понимаю?
Мне наперед известно, как в том или другом случае поступит Лена. Вот поэтому, наверное, мне и откровенно-просто с ней. Будь сам нормальным человеком – и с уверенностью можешь ожидать со стороны Лены нормальное отношение к себе. Пусть она говорит прописные истины, пусть напряжена внутренне до крайности. А ведь от Татьяны совершенно неизвестно чего можно ожидать, каких только чудес с ней в школе не бывало! И петь она пробовала, и художественной гимнастикой занималась, даже в шахматы играла, всего и не перечислишь. Родители ее – геологи, полгода – в экспедициях, полгода – за обработкой результатов этих самых экспедиций. В школе ни разу, кажется, не были. Татьяну" растила бабушка.
Вот и сейчас Татьяна сидит, молчит, за темные очки спрятавшись, а мне почему-то кажется – все отлично понимает! Может, напридумывал я себе эту самую Татьяну, вон и Павел Павлович говорил, что она целыми днями сидит у них на даче, готовится вместе с Венкой…
Нет, не напридумывал. Да и какое это вообще имеет значение, напридумывал или нет, будто от этого что-то изменится!
– Приехали, дети мои! – вдруг сказал Венка.
Я подождал, пока вышла Лена, тоже вылез даже будто с облегчением. Ноги у меня почему-то так устали, точно я все эти пятьдесят километров сам вел машину.
Татьяна вышла последней.
И вдруг я понял, что все это время будто разговаривал с ней. Только молча.
3
Венка подавал мне из багажника вещи, мячик, резиновые коврики, сетку с едой и бутылками.
– Машину поставь вон под те деревья, подальше от дороги, – заботливо сказала Лена Венке. – И закрой как следует!
Кеша с Нешей засмеялись, схватились за руки, побежали на пляж к воде.
Татьяна молча стояла в сторонке, похлопывая себя ракетками по колену, и не видно было, смотрит она на меня или нет.
Я принимал вещички, нагрузился до самого подбородка. Татьянины губы чуть раздвинулись в улыбке.
– Солнечное, – негромко сказала она мне.
И я только тут сообразил, что даже и не знал как-то, куда мы ехали. А теперь сразу узнал Солнечное и по ларьку с водой, и по зеленому невысокому заборчику вокруг отлогого и широкого пляжа, и даже, вроде, сосны на дюнах признал, хотя они всюду одинаковые, до самого Зеленогорска и дальше.
– Дай, – сказала Татьяна, стоя напротив меня я протягивая руки. – Я пока подержу, а ты машину поставишь по указанию Аленушки.
Ссыпал ей на руки вещи, мяч соскользнул, покатился в сторону.
Будто ветром меня вкинуло в машину, даже руки подрагивали, пока включал зажигание. Прислушался к ровному рокоту двигателя, включил сцепление, дал газок, прямо-таки с наслаждением крутанулся, огибая сосны, по шишкам и веткам въезжая на пригорок. И удивился: Татьяна, оказывается, понимает все, что со мной происходит. Как мама. "Поезжай! – сказала мама… – Кеды надень". А Татьяна объяснила: "Солнечное". Потом догадалась, что мне все время нестерпимо хотелось оказаться за рулем.
– Может, выйдешь все-таки из мотора? – спросил Венка. И добавил язвительно: – Или уж так и будешь в нем сидеть?
– Дорвался, дитятко? – сказала Лена.
Я покраснел, забормотал что-то, вылез поспешно. Венка снова внимательно оглядел все внутри машины, вытащил ключ зажигания, захлопнул дверцы, стал закрывать их на ключ. А Лена стояла рядом с ним и следила внимательно, так ли он все делает. Действительно Аленушка… А Татьяны не было. Поискал глазами: она шла по пляжу, неся в обеих руках перед собой вещи, отгибаясь для равновесия. Кинулся за ней, улыбаясь до ушей, точно случилось что-то огромное и очень важное.
– Вот здесь, пожалуй, а? – спросила Татьяна, когда я оказался у нее за спиной, даже не обернулась; как же она поняла, что это именно я?… – Да, пока на солнышке. – И наклонилась, складывая вещи на песок, выпрямилась, повернулась ко мне, улыбаясь.
Я расставил ноги, уперся прочнее и – сделал сальто назад, на руки, побалансировал в приятно-упругом и уже горячем песке – из карманов брюк посыпалась разная мелочь, – лег на живот, вытаращился на Татьяну. Она улыбнулась, как старшая, молча нагнулась, стала подбирать, что у меня из карманов высыпалось. Опять точно так, как мама бы это сделала. И я неожиданно попросил:
– Сними очки, а?…
Руки ее замерли, а потом она сняла очки, даже не поглядела на меня, только уши у нее чуть порозовели.
– Вот что значит – настоящий рабочий человек! – сказала Татьяна, держа в руке гаечный ключ.
Как же это ключ-то, интересно, оказался в моих выходных брюках?…
Татьяна посмотрела на меня. Так, одну секунду, и оба мы тотчас отвернулись друг от друга. Но и за эту секунду я успел заметить, что в глазах у нее нет обычной холодной насмешки, и они уже не зеленые, а серо-голубые. Было в этих новых глазах Татьяны что-то растерянное и почти просительное, совсем как тогда, во сне! У меня даже сердце заколотилось, а в уме ни к селу ни к городу заповторялось само собой: "Мороз и солнце, день чудесный… Мороз и солнце…" К тому же я неожиданно обнаружил, что по-прежнему во всем – рубашке, брюках и кедах – лежу на песке, делаю носом, как клювом, совершенно петушиные движения. Упорно и хлопотливо клюю носом песок, потом по-куриному резко поматываю носом в стороны, клюю снова. Может, сам бы я этого даже и не заметил, да Венка вдруг проговорил насмешливо у меня над головой:
– Какой клоун пропадает!
И услышал строгий голос Лены:
– Ты, Иван, хоть разделся бы, чем во всем до песку валяться!
Я встал послушно, стянул через голову рубаху, снял кеды, брюки. Покосился на Татьяну: она была уже в одном купальнике, сидела на коврике, рисовала что-то на песке пальцем. А очков на ней не было.
– Ну, Таня, сначала купаться или поиграем? – спросил Венка.
– Все равно, – негромко ответила она.
– Сначала надо размяться, а потом уже в воду! – рассудительно проговорила Лена.
– Ну что ж, – ответил Венка. – А где же наши… молодожены?
Я даже не заметил отсутствия Гуся с Лямкой.
– Не нравится мне скоропалительность их истории. Нет, не нравится! – решительно сказала Лена, закалывая волосы; в купальнике она была совсем как Светка, только чуть больше размером.
– Любовь зла! – значительно произнес Венка и засмеялся, глядя на Татьяну, точно приглашая посмеяться и ее.
Она глянула мельком на меня – я вспомнил, что именно так же она смотрела на меня еще в школе, – и сказала задумчиво:
– Это Чехов, кажется, где-то писал… Дескать, никто не знает, что такое любовь.
– Ну, знаешь ли, Таня, если так подходить к этому вопросу… – начала Лена.
– Вопросу полов, – услужливо подсказал я.