Татьяна вдруг поскользнулась на шишке, я автоматически придержал ее за руку, она тотчас выправилась, и лица наши оказались вплотную. У Татьяны начали медленно закрываться глаза, я сильно обнял ее и поцеловал. Уже совсем по-другому, чем до этого. Татьяна больно обнимала меня рукой за шею, и вся она была какой-то послушной, согласной, я все сильнее обнимал ее и целовал. И никогда еще мне не было. так счастливо!… Вдруг Татьяна открыла глаза, посмотрела на меня жалобно и покорно. А я увидел, что мы лежим на шишках. Глаза у нее были совсем темно-зелеными, и вся она была такой красивой! Только так же смотрела на меня. А я вдруг подумал, что ей, наверно, больно лежать на шишках. И еще мне показалось, что Татьяна чего-то ждет… Сел, отодвинулся, отвернулся, сказал, хоть слова плохо выговаривались:
– Курить мне начать, что ли?
Татьяна долго молчала, а потом вдруг обняла меня за шею рукой, поцеловала в щеку, как мама это иногда делает, сказала:
– Спасибо, Иван. Я рада, что не ошиблась. За это я тебя и люблю.
Я посмотрел на нее, и мы снова стали целоваться.
– Ваня, боже мой!…
– Танька!…
– Нет, только не сейчас, не сразу.
– Да я не буду, ты же знаешь.
Откуда-то донеслись отчетливые звуки транзистора, потом голоса, смех. Татьяна испуганно высвободилась из моих рук, села, отвернулась, стала поправлять прическу.
– Тань, я ведь на всю жизнь!
– И я!
– Но ты веришь, что я?…
– Да. Я же тебя знаю. А ты?
– И я верю тебе. Только мне кажется, я тебя совсем не знаю.
– Это тебе только кажется.
– Наверно.
– Пойдем? – шепотом спросила она.
А я почему-то не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и слова у меня не выговаривались.
– Пойдем-пойдем! – опять, как старшая, сказала она, просто взяла меня за руку.
Я вскочил, посмотрел на нее, и мы вдруг захохотали. Стояли, держались за руки, смотрели друг на друга и хохотали изо всех сил, даже раскачивались от смеха, нагибались, все не отпуская руки.
– Готовы! – сказал невысокий парень, выходя из-за кустов; в одной руке у него был транзистор, второй он держал за руку девушку ростом с Лену.
– Смотри-ка, а она тоже рыжая, как и ты, – сказала девушка, улыбаясь.
Тут и мы с Татьяной разглядели, что парень действительно рыжий, и опять захохотали, поскольку и меньшего предлога для смеха нам было достаточно. Точнее сказать, никакого нам предлога не надо было. Парень с девушкой, тоже держась за руки и глядя на нас, захохотали. Мы даже присели от смеха, закачались на корточках, вот-вот готовые упасть. И парень с девушкой присели, тоже покачиваясь, даже слезы от смеха у них показались на глазах. Прямо-таки гипноз нас захватил, накатил, как стихийное бедствие.
Не знаю, сколько времени мы так хохотали. В глазах у меня все расплывалось. Мы с Татьяной встали, с трудом перевели дыхание, вытерли глаза. И парень с девушкой поднялись. Мы кивнули им так, будто давно и хорошо были знакомы. И они нам ответили совершенно так же. Мы с Татьяной пошли в одну сторону, парень с девушкой в другую.
– Погоди, – растерянно сказал я, когда вдруг увидел, что мы уже идем по шоссе к станции.
Татьяна остановилась, посмотрела на меня. У нее было то же выражение лица, как у мамы, когда она ждет: так я сейчас поступлю или нет?
– Ребята-то, наверно, пьяные… – нерешительно сказал я.
Татьяна молчала, только стала смотреть на шоссе.
– Нехорошо ведь получится, – просительно уже выговорил я. – Хоть у меня и нет с собой прав, но бросать-то их вроде не по-честному, а?
Татьяна ковыряла носком туфли песок, смотрела вниз.
– И ракетки твои в машине остались. Ты уж не сердись, а? Только никак я не могу вот так уехать.
– Ну вот! А я все ждала, ждала: вспомнишь ты сам или…
– Вот ты, оказывается, какая! – с опаской сказал я.
Она привстала на цыпочки, поцеловала меня, сказала:
– Знал бы ты, до чего ж я тебя люблю!
И мы пошли назад. Долго молчали, а потом я сказал:
– Знаешь, можно, конечно, и шутить, и трепаться, но ведь есть в жизни вещи… Ну, на которых и вся жизнь стоит!
– Вот-вот: святые!
– Да, святые, хоть и старомодное это словечко.
– Нет, оно не может быть старо – или новомодным: оно вечное!
Я даже остановился. Татьяна и раньше нравилась мне, возможно, я любил ее с того самого времени, как нес на руках в больницу. Может, даже и еще раньше. Но вот только сейчас понял то главное, из-за чего я люблю ее. Это ощущение было таким сильным, будто до этого я сидел в кино и все происходящее видел на экране, а тут – сразу это экранное окружило меня, стало живым, моим собственным, родным! В чем-то самом главном мы с Татьяной оказались одинаковыми, как до этого у меня было только с мамой.
Татьяна стояла и терпеливо, очень внимательно и ласково смотрела на меня.
– Какого цвета небо? – спросила она очень серьезно.
– Голубого… И еще синего вон там. А там – белесое. -
– Ну вот! И я вижу его точно таким же, понимаешь?! Точно-точно таким же, как и ты видишь. И так у нас с тобой будет всегда, всю нашу жизнь!
А я почувствовал, что сейчас могу заплакать от счастья!… Не знаю уж, как Татьяна увидела это, только она поспешно пошла вперед. Шла себе и шла, а я смотрел на нее. И по-прежнему видел, конечно, ее красивые ноги и эти проклятые брюки-эластик, которые решительно ничего не скрывали, И голые руки, и шею, и плечи, и волнистые, уже высохшие волосы. Все это было и таким, как раньше, и совершенно новым уже, почти как мои собственные руки и ноги. Пошел за ней.
– Тебе надо что-нибудь поесть, – сказала она, – ты ведь так ничего и не ел.
– Хочешь, я сейчас на эту сосну залезу?!
Она остановилась, повернулась, посмотрела на меня, все поняла, сказала спокойно:
– Нет, пока не хочу. – Помолчала, добавила с улыбкой: – Пока.
– Но тебе даже говорить не придется; если в жизни потребуется, я и так пойму.
– Я же об этом тебе говорила, что знаю.
Около коврика с едой и бутылками, развалившись на спине, спал Венка. Больше никого не было. И вот тоже странно: все, что было до этого, даже сами ребята вдруг показались мне какими-то новыми, точно я сам теперь уже глядел на все будто с пригорка, сверху.
– Но Гусь-то ведь не мог опьянеть, – растерянно сказал я. – Он-то ведь себе на уме, как же он Венку бросил, ведь могла милиция. Да и Лена…
– Снеси его в машину, – сказала Татьяна.
Я нагнулся, взял Венку на руки, как ребенка, – он только замычал, зачмокал сладко во сне, – понес его к машине. В ней спала на заднем сиденье Аннушка, по-детски подложив обе руки под щеку, свернувшись калачиком. Я положил Венку на землю, разогнулся в растерянности.
– Результативно? – сбоку спросил меня Гусь.
– Как же ты Венку-то так бросил?!
– Некогда, видишь ли, было! – Он кивнул значительно на Аннушку, по-прежнему с любопытством спросил: – А ты тоже результативно? Ну, впрочем, у нас-то с Лямкой это не впервой.
Не знаю уж, что на моем лице было, только Кешка испуганно попятился, даже приподнял руки, защищаясь.
– Погоди, Гусь, и тебя жареный петух клюнет! – сказал я. – В самое темечко и когда ты не ждешь, для того он и жареный!
– Ну-ну, пошутил и – будет! – уже чуть улыбаясь, сказал он; мне даже показалось, что он сейчас убежит. И, самое главное, ничуть меня это не удивило, что он может вот так запросто убежать, кинув Аннушку.
– А где Лена?
– Мы, понимаешь ли, вели себя несколько вольно, – виновато ответил он. – И Венка совсем окосел. Ну, а она же чистюля, наша Аленушка. Ты что, ты что?! – И снова попятился.
– А она была… в порядке?
– Да не совсем. Но что мы могли? Убежала на поезд.
– Простите, что вмешиваюсь в мужской разговор, – сказала Татьяна, подходя к машине; глаза' у нее были совсем зеленые. – Еще раз простите, но я частично слышала ваш мужской разговор, – и посмотрела на меня пристально, – в части жареного гуся, простите, петуха! – И не улыбнулась.
Бываю иногда и я понятливым. В единый миг сграбастал Гуся, завернул ему руки за спину, перекинул все его долговязое тело наиболее выразительной частью кверху. А так как Гусь еще пытался рыпаться, применил болевой прием, проведя костяшками пальцев по межреберью. Гусь охнул и сник. Татьяна сняла ремень со своих брюк-эластик, – надежный такой ремешок, витой, как плетка. Не знаю, чем бы это кончилось, только Кешка вдруг заплакал, тихонько так и по-детски жалобно. Татьяна плюнула, пошла, вдевая ремень в брюки. Я разжал руки, Гусь вскочил и – я даже на стометровке не видел ни у кого такого финишного рывка! – умчался.
– Как ветер! – сказала Татьяна, и губы у нее презрительно скривились. – Посадим Аннушку, устроим Венку рядом с ней и – поедем!
Аннушка не проснулась, привалилась головой в угол машины. Усадили Венку – он ткнулся в другой угол, – захлопнули дверцу. Я сел за руль, Татьяна – рядом со мной. Ключ, на наше счастье, оказался на месте. Я проверил на всякий случай бензин и воду, стал проверять масло.
– Уж не ждешь ли ты Кешку? – таким голосом спросила Татьяна, что я только поскорее завел машину.
Проехали по шоссе с полкилометра, когда молчавшая Татьяна вдруг сказала:
– Какой спортсмен пропадает! – и во весь голос стала декламировать: – "Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла!…"
Тут и я увидел Кешку: он стоял на краю шоссе и махал нам рукой, даже улыбался, кричал что-то.
– Нет! – с проникновенной убежденностью сказала Татьяна. – Помирать буду – не забуду!…
Здесь и я увидел у Гуся забытый нами коврик, подъехал, притормозил. Татьяна потянулась через спинку переднего сиденья, открыла заднюю дверцу, придержав одновременно Венку. Гусь вкинул коврик, полез сам. Татьяна уперлась ладонью в его растрепавшуюся женскую прическу, сказала:
– Минутку, сеньор. Как вы оказались здесь раньше нас?
– Так вы же вон какой крюк делали, а я – напрямик!
– Закрой дверцу с той стороны, – спокойно сказала Татьяна.
С лица Кешки мгновенно слетело оживление.
– Ванька, у меня даже денег на билет нет, – затянул он.
Я сунул руку в карман брюк, достал единственный рубль, но Татьяна взяла меня за руку.
– Да как же он до дому-то доберется? – шепотом спросил я.
– А так же, как всю эту гадость сегодня проделывал! – И губы у нее опять начали кривиться.
– А, черт! – сказал я и дал газ.
Татьяна молчала. Потом включила радио, положила голову мне на плечо. Так мы и ехали. И мне почему-то уже стало казаться, что с мамой ничего не случилось за время моего отсутствия, и даже что она поправится, обязательно поправится! Я представил, как расскажу маме, какая удивительная Татьяна, а мама все поймет. А после Татьяна зайдет к нам, и мама снова обрадуется, потому что увидит в Татьяне все то же, что увидел сегодня я, а раньше – почему-то видел. А мама, возможно, и раньше видела, ведь она поумнее меня.
И вот эти уже уверенные думы о маме, щека Татьяны, доверчиво прижимавшаяся к моему плечу, послушное и могучее движение машины буквально каждым километром все дальше и дальше отодвигали то неприятное, что было сегодня. Я прибавлял и прибавлял газ, точно хотел как можно скорее и подальше уехать от плохого, что было в Солнечном.
– Давай-давай! – шепнула Татьяна.
Как мы в целости и сохранности подъехали к Ленинграду, объяснить не берусь.
– Вот это прокатились! – возбужденно сказала Татьяна, облизывая пересохшие губы, когда я перешел на нормальный режим езды, завидев издали мотоцикл с гаишниками. – Позвольте, молодой герой, я вытру ваш потный лобик! – насмешливо договорила она, провела платочком но моему лбу, и мы неожиданно поцеловались, из-за чего я чуть не врезался в афишную тумбу. – Ну ладно, хватит, погусарствовали! – И Татьяна положила прохладную ладонь на мою руку.
По городу я ехал осмотрительно и даже боязливо. Татьяна вдруг сказала, поглядев на наших однокашников:
– Слушай, Павел Павлович – настоящий работник, ты знаешь, как его больные ценят! Лукерья Петровна для дитятки ничего не жалеет, а сынок?! Когда он еще заехал за мной и Гусь похвастал, сколько они выпивки взяли, я сразу поняла, что… – она покраснела, но не перестала глядеть на меня, – что речь идет о результативности, и так мне противно сделалось!… – И стала уже смотреть мне прямо в глаза. – Если бы ты нас не ждал, не поехала бы!
– И я то же думал, когда стоял с Леной.
– И у Аннушки отличные мать-отец…
Я сказал как можно мягче:
– Вообще-то мне кажутся слегка упрощенными эти разговоры: родители – хорошие, дети, значит, обязательно плохие. Или наоборот. Возьми Гуся, Лену: у всех по-разному, да?
– Куда? – спросила вдруг Татьяна, когда я хотел ехать по Фонтанке через Невский, чтобы попасть в Дачное, где Дмитриевы только что получили квартиру. – Сначала – к Валентине Ивановне!
Я успел включить сигнал, свернул налево, поехал к Московскому вокзалу.
– Знаешь, Танька, я не знаю, что у нас с тобой будет дальше. Но уже и за то, что у нас с тобой было, за то, что ты такая, спасибо тебе! – Еле успел затормозить у Московского вокзала, сказал для полной убедительности: – Как мужик тебе говорю!
– За это – тоже спасибо, – просто ответила она, и глаза ее вдруг опять слегка позеленели. – А это я тебе – уже как баба говорю!
– Сильно мы с тобой повзрослели разом, ничего не скажешь! – И я поехал вокруг сквера на площади Восстания, потом по Старо-Невскому, как и сейчас в обиходе его называют, свернул на проспект Бакунина, доехал до Херсонской, остановился.
– Спят, голубчики? – спросила Татьяна, оборачиваясь назад, и лицо у нее было какое-то странное.
– Ты что? – шепотом спросил я.
– Иванушка-дурачок! – сказала она и стала выходить из машины.
Я вспомнил хозяйственность Венки и Лены, закрыл машину, ключ спрятал в карман. Стали подниматься по лестнице. Татьяна вдруг остановилась.
– Может, мне лучше все-таки не ходить, а?
И так мне обидно вдруг стало!
– Как хочешь…
– Ну ладно, ладно, – прошептала она и даже по руке меня погладила.
В прихожей наткнулись на Виктора Викторовича. Он внимательно оглядел Татьяну, точно это его собственный сын явился с невестой, кивнул ей, сказал мне:
– Валентина Ивановна ела, потом спала, потом чаем напоил.
– Спасибо. А Светка?
– Спит уже. А Зины все нет. – Он поглядел на часы.
Поглядел и я: девять часов вечера. Как же это я времени-то не заметил?
– А меня так и не узнаёте, Виктор Викторович? – волнуясь, спросила Татьяна. – Мы же в прошлом году у вас в цеху были на практике.
– А, Соломина, – узнал он.
– Я хочу проситься к вам на завод, – еще сильнее волнуясь, сказала она.
– Ты?! – Он вытаращил глаза, снова стал Веселым Томасом. – У нас, знаешь, грязно: запачкаешься!
– А я могу и по-другому одеться, – уже весело сказала она. – А ручки – вымыть после работы. – И засмеялась.
И это понравилось Пастухову, он улыбнулся, уже совсем иначе глядя на Татьяну.
– Зайди как-нибудь, потолкуем.
– Вот спасибо! – по-детски обрадовалась она.
А я стоял и со стороны наблюдал всю эту сценку. По-прежнему мне не верилось, даже просто диким казалось представить Татьяну у нас в цеху!
Дверь в нашу комнату открывал медленно и боязливо. Но сначала услышал включенный телевизор, а потом увидел и маму: она сидела в кресле напротив него.
– Мы с Таней пришли, – сказал я.
Мама обернулась медленно, нашла глазами Татьяну, и лицо мамы стало вдруг таким радостным, будто она все время ее ждала.
– Танечка! – сказала мама. – Танечка!
– Я, Валентина Ивановна, я! – Татьяна вдруг заплакала, упала на колени у кресла и ткнулась носом маме в грудь.
Я схватил чайник, выскочил на кухню. Неужели и мама знала все про меня и Татьяну и – молчала?! Никак не мог попасть струей воды из крана в чайник, потом – газ не зажигался. А может, мама просто рада видеть свою бывшую ученицу? Тоже, конечно, возможно…
Подошел к двери в комнату, остановился. Татьяна говорила:
– Мы любим друг друга, Валентина Ивановна, любим!
– Ну-ну, дурочка… Да все будет хорошо, все будет хорошо. Я скоро умру… Подожди, у меня мало времени и сил. Я вырастила его одна, без отца… – Потом было молчание, потом мама сказала: – Иди, пусть он отвезет Лямину и Дмитриева по домам, а сама – останься. Нам с тобой надо как следует поговорить. – И я вдруг понял, что мама слегка улыбается. – Поскольку до второго такого случая я могу и не дожить.
Я, отскочил от дверей. Татьяна вышла, посмотрела мне в глаза, обняла за шею, поцеловала, сунула мне деньги в карман, ушла в комнату.
Я спустился вниз, отвез сначала Лямину – мы рядом живем, – потом Венку. Были, само собой, кое-какие разговоры у меня с их родителями, не без этого. Павел Павлович вышел сам загнать машину в гараж, спросил меня о маме, потом посмотрел на меня внимательно, сказал, точно со взрослым советовался:
– А может, Вениамину сначала все-таки пойти поработать, как ты думаешь?
– Не знаю, – честно ответил я. Распрощались, пошел я к метро, и перед глазами у меня стояло плачущее лицо Венкиной мамы Лукерьи Петровны, доброе лицо и растерянное. Идиот Венка, круглый идиот! И ведь мама у него здоровая, и отец – рядом!
У самой станции метро "Дачное" увидел стоянку такси, сел в машину, доехал до дому.
Мама все сидела в кресле. На Татьяне был ее фартук, а на столе – разогретый суп и котлеты. Кто же их-то сделал, неужели Вить-Вить?
Когда вымыл руки и сел за стол, даже скулы у меня свело: ведь целый день ничего не ел! Не знаю, как ест удав, не видел, но вызови он меня на соревнование, еще неизвестно, за кем бы осталась победа.
А дальше произошло уже совсем фантастическое: я заснул за столом! Расскажи мне кто другой такое, никогда не поверю!
Утром проснулся от будильника и – раздетый, честь честью в постели. Кто же меня, спрашивается, укладывал и раздевал, ведь мама-то не может?… Наверно, Вить-Вить,
– Хорош женишок! – сказала мама со своей постели. – Невесте и кровать ему раскрывать надо, и укладывать, как дитятю малого!
5
В цеху сегодня было, как всегда, и – тоже слегка по-другому.
Громадная, высоченная и широченная коробка сборочного цеха, с фермами перекрытий и опор, с застекленными потолком и стенами, была заполнена шумом работающих станков, гудением моторов. Ее точно распирали лязг железа, пронзительные сигналы мостовых кранов, тяжкие удары и продолжительные вздохи прессов. Ноздри приятно пощипывал запах масла и железа. И работа была обычной. В нашу выпускающую бригаду приходила уже собранной ходовая тележка экскаватора с установленными на ней траками-гусеницами; с противоположной стороны цеха – поворотная часть с дизелем и лебедкой. Мы должны были установить поворотную часть экскаватора на его ходовую тележку, навесить стрелу, укрепить на ней ковш, запасовать тросы, поставить кабину, крышу. Полностью смонтированный экскаватор уходил на испытательную станцию, затем демонтировался, упаковывался и отправлялся с завода.