Антициклон оказался устойчивым, и Андрей лежал на солнце в трусах, под свежим пассатным ветром, потом вскочил и после пробежки принял соленый душ. Ему казалось, понимают его и океан, и солнце, и ветер, и только оттого, что он на верном пути. Редко, когда предположения так последовательно подтверждались. И хотя сулило это не только полемику, даже "возмущение среды" в институте, сейчас он ощутил непривычное умиротворение.
И все просто вчера и сегодня ложилось на бумагу. Он уже в своей каюте как само собою разумеющееся записывал выводы, будто и не было вымота денно-нощной работы.
"Китовый хребет, - писал Шерохов, - почти определенно материкового происхождения. Он сложен древними известняками, и внизу, по-видимому, лежат граниты и метаморфические породы, хотя и перекрытые базальтами".
А в письме к Наташе, которое, возможно, она получит из его рук, добавлял:
"Мне вряд ли поверят, это слишком вразрез привычному. Так, как не поверили в свое время в мантийное происхождение пород из рифтовой зоны, но это не только моя судьба: всякое опережение лет даже на десять вызывает отпор как раз тех, кто уже двинулся за тобой, провозгласив, что именно они, несомненно, раньше так и думали. Но вот ты опять делаешь новый ход, и опять те, кто потом объявят - это их гипотеза и большинство доказательств нашли они, пустятся во все тяжкие.
Но трудно привыкнуть к самому факту, как талантливый ученый, такой вот Слупский, оказывается среди них. Тут, возможно, играет роль амбиция.
Образцы повезем Костину, он отличнейший стратиграф. Может, он определит возраст по фораминиферам. Эти образцы были получены драгами на обнажениях акустического фундамента примерно на глубинах двух тысяч метров. А под ним уже лежат породы со скоростями сейсмических волн, характерных для гранитно-метаморфического слоя континентов. Так что возраст известняков в какой-то мере отвечает возрасту погружения, минимальному для осадочного чехла древней материковой платформы.
Образцы уникальные. Мы все не нарадуемся на них. Если бы они открыли рот, обрели голос и рассказали не только про древнее, но и про те баталии, которые тут происходили уже на борту судна вокруг них… На всякий случай Градова готовит себе возможность прослыть по возвращении моим постоянным научным супротивником. Хотя, пожалуй, все попроще и поплоше, и это надо отодвигать в сторону как мелочное, хоть и крайне порой досадное".
На демарши Нинели Петровны, кстати, обратил внимание и капитан. Шутливо, хотя и сдержанно, он сказал об этом Шерохову:
- Мне мерещится, тут, на нашем "Петре Митуриче", Градова репетирует роль царицы амазонок. Потерпев, как она думает, урон в этой роли, она стала себя чувствовать полномочным представителем команды Слупского, если прибегать к современным межконтинентальным определениям. Но все это побоку после того, как вы нашли ключ к загадке происхождения Китового.
- Надеюсь, через несколько месяцев я смогу вам написать кое-что существенное, после тщательного изучения образцов в Москве. Этот рейс нас обогатил интереснейшими встречами, Василий Михайлович, и тут Китовый при всей своей громоздкости играет роль первой скрипки, и он ее заслуживает.
- А между прочим, Андрей Дмитриевич, признаюсь только вам, вот с Наполеоном-то я не развязался после посещения Святой Елены, наоборот, оказывается, то, что виделось там эпилогом, особенно когда мы навестили могилу под араукариями в мрачноватом лесу, теперь мнится чуть ли не прологом. Если с Черчиллем я с гибели конвоя "PQ-17" счеты свожу на серьезном уровне участника северных конвоев всю жизнь, то тут желание хоть как-то, пусть самым обрывочным, фрагментарным образом, понять, кажется, сверхконтрастную личность…
- Я давно догадался - на переходах океан нас тянет к раздумьям, какие невозможны б оказались на суше, на приколе. Прикол приколом, а суеты - собраний-пересобраний - уймища. Поток бумаг, конвейер, где голову поднять для сосредоточенной работы сложно. А тут, хоть и множество станций, непрестанно следим за приборами, пишем статьи, можем прошвырнуться и к предкам, не прибегая ни к каким мистическим ухищрениям, высвободив воображение, обретя желание совершать прыжки, о каких в обычное время и не мыслил даже. Хотя охота, ох какая сильная у меня охота как-нибудь выспаться. Я рассчитывал отоспаться в рейсе, и впрок, но не вышло. - Он усмехнулся и пожал плечами.
Ветлин заметил, и не впервые: в рейсе Андрей будто сбрасывал груз со своих плеч, подшучивал над собой.
В ту же ночь они открыли большую подводную гору и весь день исследовали ее…
12
- Естественные человеческие связи распались, предательство действует под личиной выполнения долга.
Нередко с нами в час одиночества толкует человек с экрана.
Шерохов чертил график на обеденном столе, он вносил необходимые дополнения в отчет о рейсе к Китовому хребту. Телевизор включила Наташа, ее отвлек телефонный звонок, Андрей только сейчас обратил внимание на знакомый голос. Взглянул на экран и увидел: профессор Аникст, умное, спокойное, вдумчивое лицо, вслух он размышлял о Шекспире, о Гамлете. Видно было, его ничуть не занимало, не отвлекало, что стоит он перед миллионами зрителей. Казалось он все еще выясняет свои собственные отношения с Шекспиром.
В комнату вернулась Наташа, а Андрей перешел в свой кабинет, где стоял другой аппарат, набрал номер Эрика. Он и теперь помнил эти цифры, хотя давно не набирал их, не звонил Слупскому.
Он действовал почти вопреки логике, но вдруг показалось, есть обстоятельства, когда надобно отвернуться от всех пусть и справедливых соображений и попробовать ну хотя бы в последний раз перешагнуть даже через собственное "не могу".
Ответил Слупский, авторитетно уронив два словечка:
- Я слушаю.
- Ты прости, Эрик, коль не вовремя, но сегодня день рождения твоего отца, он и больной зазывал нас к себе, приговаривая: "Если не человечьего рождения день, то черта ль тогда еще праздновать!" - а мы себя чувствовали в его спальне-кабинете вовсе непринужденно.
Уже была порвана не одна нить меж ним, Эриком, и Шероховым, но неожиданно Андрею померещилось: а вдруг еще можно что-то спасти, выхватить из этого все более стылого пространства разрыва…
Он благодарно, с неперегоревшим юношеским чувством, вспомнил Евгения Георгиевича, его открытый, не в пример сыну, характер, страсть к спорам, доброту.
Эрик неожиданно уточнил:
- Ты что, в "Природе" прочел статью о нем? Уже отгрохало б ему восемь десятков. Нет-нет, не поверю, что самостийно вспомнил дела давно минувших дней. Но все едино спасибо.
Андрей, уже совершив "прорыв блокады", шагнул навстречу Эрику, хоть мысленно захотел переступить порог того кабинета, где с помощью Евгения Георгиевича сделал не одно открытие для себя.
- Ты не забыл, Эрик, отец целый вечер напролет мог говорить об одной-единственной сцене из "Гамлета"? А ты смеялся над ним, сидя за шахматным столиком в углу его кабинета и терзая моего старшего брата. Аркадий-то понимал толк в игре и при всем своем добродушии остерегал тебя от шаблонного мышления. Но ты задался целью, как сам утверждал, обскакать его, а потому терпел его победы и критику. Ты меж тем говорил нам, что наше отношение к Шекспиру род недуга. Твой отец читал по-английски, я вторил ему, и мы открывали смысл каждой фразы, ее звучание чуть ли не с колумбовым чувством.
- Ну, отцу нравилось, когда с ним всерьез делили его симпатии, и устраивало твое знание английского, и то, что вы вместе бились часами над значением какой-нибудь фразы. Ему импонировало и то, что ты мог ему возразить и не подлаживался, если он стоял на своем. В тебе такое свойство осталось, правда, теперь ты не столь безобидно его проявляешь, часто необдуманно по меньшей мере. Отцу нравилось с тобою спорить, он упрекал меня, не находя в собственном сыне эдакой яростной погони за некоторыми истинами. Что ж, сегодня поговорить о предке даже приятно. Хотя конечно ж я давно смирился с утратой. Тем более - после его смерти я стал формироваться решительнее, хотя кое в чем и припоздал. Видишь ли, даже взрослым я побаивался у него на глазах выйти из определенной его присутствием колеи, у него же сохранялись старозаветные мерила.
Тут же оборвав себя, Слупский вдруг насмешливо спросил:
- А ты сидишь? В кресле? Я так чай пью, не слышно, как звякает моя ложечка? Уже второй стакан приканчиваю.
- Может, все ж помешал?
- Нет, кому еще взбрендит толковать о старике? Приятно ж наследнику академика и прочая и прочая, - просмаковал Эрик. - Да и критику на старика только при тебе мог вот навести, ты ж не проговоришься, а охота даже мне попенять ему вслух. Ваше окосение полное от Гамлета, кстати, связано с его повышенным интересом к той материи, которая сейчас ничего не решает. Пора в наш век ко всему относиться, так сказать, инструментально, то есть отдавать себе отчет, как обслуживают те или иные средства цель.
После недолгой паузы Андрей, сдержав себя и не ответив на прямой вызов Эрика, продолжал:
- Да, о Гамлете твой отец рассказывал увлеченно и о Виттенбергском университете, в котором учился Гамлет. Он говорил, это был в ту пору один из лучших университетов, там преподавал Джордано Бруно, и отголоски его мыслей звучат в речах принца, ведь он высказывал суждения, достойные ученого и философа, речь вел о бесстрашии мысли, о совести.
- Ну, положим, сильная, последовательная мысль нередко вынуждает выставить совесть за дверь. Совесть не случайно на нашем языке существо женского рода, должна знать свое, определенное обстоятельствами место. А ты смешной тип, как же мой академик дал маху и не разглядел момент анекдотичности в твоей логике? А? И не забавно ль, ты толкуешь о моем конкретном родителе, будто он является к тебе лично, как персона Гамлета-старшего на свидание к Гамлету-младшему. Но не забудь, тут у меня право первородства, - Эрик рассмеялся.
- Однако, когда я увидел в небольшом театре, в филиале МХАТа, то, что его сцене не свойственно, - Скофилда в "Гамлете", как он двигался по освобожденной Питером Бруком сцене, я понял, а слушая его, ощутил гамлетовскую прикосновенность к моему сумасшедшему веку. Если б не чтения, споры с твоим отцом, я не смог бы пережить так глубоко все подаренное нам англичанами. Я ж после того месяца два слышал голос Скофилда, вновь и вновь во мне эхом отдавался он, гамлетовский. А ведь шел в театр с опаской, так как жил во мне уже свой образ, вымечтанный, вжитый в меня как раз в том доме, где ты сейчас находишься.
Андрей смолк.
- Что ж, ты, оказывается, сентиментален? Тогда-то ладно, был юнцом, но теперь? Побойся седины на висках, спустя столько лет ты говоришь о пережитом как о чрезвычайном происшествии, а все ж проще. Ты придаешь значение тому, что уже смыто временем…
- Смыто? Чем?
- Ну, ты, кажется, весьма неравнодушен был к сцене объяснения твоего любимого сумасшедшего с Гильденстерном и Розенкранцем.
Андрей хотел ответить, что именно эта сцена в последние годы особенно часто припоминается ему, но вдруг воскликнул, забывшись:
- Эрик, послушай, плюнем на все, что между нами происходило за эти годы, ну хоть на один день забудем, ради Евгения Георгиевича. Приходи сейчас же, мы ж по-прежнему живем на расстоянии десяти минут ходу друг от друга! Почитаем "Гамлета" в память отца.
- Хватил ты, Андрей, лишку. Я ж никогда не славился отходчивостью. Одно - мы вступили сегодня в диалог в память отца, то, что он был привержен к тебе, не вычтешь. Но меня и в юности настораживали твои смятения, завихрения. А что это за наивные желания? Ты вроде б трезвенник и занят по горло, к тому же поглощен доказательством своей мнимой правоты…
- Только не сегодня, не надо в такой день возвращаться к тяжбе. Ну, не хочешь приходить, давай побродим. Благо у нас тут свое раздолье. А может, почитаем все-таки, как тогда в вашем доме читывалось, а?!
- Ты ж заметил еще давно, я точная копия маменьки, даже во всех склонностях и чертах характера, так что заменить тебе старшего почтенного друга, академика Евгения Георгиевича ничем не смогу. Ну да ладно, ты-то привержен и к поминальным традициям. Так и я, кстати, как сейчас вижу ваши, прямо скажем, старомодные штукенции, вы их лихо откалывали. Отец начинал, а ты подхватывал: "Дания - тюрьма. - Весь мир - тюрьма". А потом друг Гамлета, то есть я, такую уж роль отводил мне папенька, резонно замечал, что именно его, Гамлетово, честолюбие делает для него же весь мир тюрьмой, а Данию - одной из худших. А ты - Гамлет, по роли…
Андрей перебил:
- Скажу сам свою реплику, чур, скажу тебе: "О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны…"
- Ну, черт с тобою и твоими выкрутасами вокруг Шекспира, но, если говорить начистоту, постой минутку, я еще чайку налью себе, а то передача твоя затянулась, как часто случается с телевизионной, - так вот, - продолжил он через минуту, - если объясняться впрямую, были серьезные резоны у Гильденстерна и Розенкранца. Они, пожалуй, смахивают на нас, людей последней четверти двадцатого века, остальные персонажи остались в столь любимых тобою средневековьях и ренессансах, а эти двое дружков - они реалистические, деловые парни, а? - Слупский обрадованно засмеялся. - Находка для шекспироведения…
Немного помедлив, Андрей ответил словами Гамлета:
- "Но только я вас заклинаю - во имя прав нашего товарищества, во имя согласия нашей юности, во имя долга нашей нерушимой любви, во имя всего еще более дорогого, к чему лучший оратор мог бы воззвать перед вами, будьте со мной откровенны и прямы: посылали за вами или нет?"
- Удивляюсь, как ты еще можешь заниматься черной работой геофизика, ежели тебя уже с лишком за тридцать лет цепко держит за самую сокровенную душу английский бард?! Будь моим партнером в телефонном диалоге не ты, сказал бы: тип этот паясничает, шутка ли, по современному аппарату, я вот давненько у тебя не был, как говорят наши экспедиционные хохмачи, вблизи его не видел, - может, и модерновому, красному там, лимонному или еще какому, - вызывает дух моего почтенного батьки, намекает по Шекспиру, а? Но хоть я предпочитаю чего-нибудь попроще, умиляет, и потому я не кладу трубку, то, что ты остаешься чему-то упрямо верен. Ну вот! Вывожу тебя на чистую воду, почти как на ученом совете после очередного твоего отчета по рейсу. Чьи вопросы, как не мои, сводят тебя и там на грешную нашу землю? Мои…
В трубке зазвякала ложечка. Эрик, может, и демонстративно громко прихлебнул, верно, уже опять подостывшего чая.
- Просто все сошлось сейчас, - тихо ответил Андрей, - и я именно сегодня захотел прямого разговора с тобой, неужто ты, черт возьми, застыл окончательно и тебя ничем и прошибить нельзя?
- Так ты решил моего отца побеспокоить для этого? Но твой-то герой болтал по ночам в сплошной сырости, на берегу моря, все же с тенью собственного отца, а не… Хотя чего зря огород городить, мой отец и дал тебе некоторый повод, а во мне породил ревность. Да-да, я ревновал оттого, что любил он не только Гамлета, но и тебя. Да-с, тебя, любительски долдонившего тексты четырехсотлетней давности. Но, видите ли, вы в этих словесах ощущали пульс современности. И он с тобою пускался в откровения, на какие не шел со мною. Ба, да я только сейчас осознал, кто породил во мне комплекс дурного соревновательства с тобою, ревнивого! Папенька, да-с!
- Недавно я нашел его письмо ко мне, - глухо произнес Андрей, - в действующую. Он писал о том, как ему горько было хлопотать о твоем переводе из летной школы в Москву, и это перед самой отправкой нашей на фронт, - правда, он тут же оговорился, - ты и в Москве нес противовоздушную патрульную службу.
- Час от часу не легче. Про письмо слышу впервые, ни он, ни ты, в ту пору самый близкий друг, и словом не обмолвились.
Слупский заговорил отрывисто, гневно. Слышно было, как он резко оттолкнул чашку, жалобно звякнула чайная ложечка.
Андрей отвечал, стараясь утишить обиду Эрика:
- Он просто мучился, размышляя о том, как утратил я тем самым смелого, бесстрашного напарника, который уж обязательно б в случае опасности прикрыл бы меня в воздухе, ну, конечно, как и я, взаимно. Зачем же ему было бередить тебя этим письмом? Он писал еще, что не мог выдержать затянувшегося молчания своих младших братьев, счел их погибшими и вот поступил вопреки своей широкой, бескомпромиссной натуре, обеспечил тебе броню. А как раз перед тем пришло известие о гибели моего брата Аркадия. Евгений Георгиевич мне рикошетом вроде б и отписал тогда.
Слупский, забывшись, опасливо спросил:
- Ну, и ты не преминул кому-то прочесть то письмо отцово?
- У меня привычка такая не завелась, Эрик, но он действительно и в том письме помянул Шекспира.
- А ты все-таки, может, и скрытно, псих, надо ж все эти материи раздраконивать почти на старости лет.
- Забавно, Эрик, ни ты, ни я свои уже к пятидесяти тянущие годы не считаем даже преддверием старости, когда кто-то так толкует, - по мне, это дань заигрыванию с молодежью, и пошловатая.
- Ответ наверняка скрытого психа, не учитываешь, какая погода нынче на дворе, между прочим, конъюнктура понятие деловое и динамичное.
- Впрочем, возможно, по твоим мерилам я и вправду тронулся, потому и вернусь к оставленному нами в недоумении у порога Гамлету. Помнишь, как ответил он Полонию? "Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли".
- Намекаешь? Ну, теперь ты можешь жать на меня во всю ивановскую, ты, оказывается, продокументировал некоторые поворотные моменты в моем прошлом, не так ли?!
Андрей горько рассмеялся.
- Добро, строитель чудотворный! Коль ты сам к себе жесток и просишь поразить тебя в грудь, отводя свой привычный щит в сторону, изволь. Помнишь, твой отец настоял и мы разыграли сцену с флейтой?
- Я вижу, ты не больно уж и хотел сегодняшней встречи, если все так ловко разворачиваешь по телефону.
- Я сделал попытку хоть что-то спасти, да и все давно стоит комом не то что в горле - в душе…
- Инфантильные эскапады старика мне порой тогда были по нраву, я им хвастался как редким экспонатом, притом прославленным, но сейчас что-то ты вздумал не на шутку эксплуатировать действительно тень моего отца.
Андрей заговорил быстро, взволнованно: