V
Сидя в машине и слушая веселый разговор вдруг переменившегося шофера командующего, Настя никак не могла собраться с мыслями. Все, о чем мечтала она по дороге на фронт, оказалось пустой, ничем не оправданной надеждой. Она пыталась успокоить себя, думая, что стоит только ей добраться до своей роты, увидеть товарищей, взять в руки снайперскую винтовку, как все тяжелые мысли отхлынут, уйдут в прошлое и она снова станет уверенной и спокойной. Но все ее старания выбросить из памяти Аксенова были напрасны.
Борясь со своими чувствами, Настя ловила себя на мысли, что напрасно не послушалась Аксенова и не осталась в запасном полку. За время, пока ехали до штаба дивизии, эта мысль целиком завладела сознанием Насти.
Желание остаться в тылу и не попасть на фронт объяснялось не только размолвкой с Аксеновым. Сразу же после ранения, когда ее, истекавшую кровью, выносил из-под огня комсорг роты Саша Васильков, она с ужасом представила, что жизнь ее висела на волоске. Тогда эта мысль заглушала физическую нестерпимую боль, и все ее силы устремились только к одному - остаться живой, сохранить свою жизнь и снова почувствовать себя здоровой и сильной, снова, как и все, твердо ходить по земле и не думать, никогда не думать о смерти.
Потом, в госпитале, эта мысль возвращалась к ней все реже и реже, но при первом же воспоминании о фронте, и особенно на стрельбище в запасном полку, когда начиналась пальба из винтовок, автоматов и пулеметов, она вспоминала вдруг жаркий, пыльный день под Кишиневом, кукурузное поле на взгорке и тупой удар в плечо и в голову, от которого у нее потемнело в глазах и все тело размякло, стало безвольным и непослушным. При этом воспоминании ей становилось жалко себя, хотелось плакать и уйти от всех, укрыться где-нибудь, чтобы не слышать ни стрельбы, ни разговоров о войне.
И сейчас, когда ехали от штаба дивизии к штабу полка и где-то недалеко впереди слышалась частая, неумолкающая стрельба и глухие охающие взрывы, Настя сжалась вся, с трудом удерживая неприятную дрожь во всем теле. Ей хотелось надолго остаться одной, ни с кем не встречаться, не разговаривать и не слышать этих гулких взрывов и неутихающей стрельбы.
К счастью, в штабе полка она не встретила никого из знакомых, и шофер командующего провез их глубокой балкой прямо к развалинам небольшого хутора, где находился штаб батальона.
Едва машина остановилась и Настя приоткрыла дверцу, откуда-то из-за кустов раздался звонкий, удивительно знакомый голос:
- Настенька! Прохорова! Вернулась!
Этот голос вывел ее из мрачного раздумья, и она, почувствовав себя снова воином, поспешно вышла из машины и увидела капитана Бахарева Он - все такой же высокий, скуластый, с неизменным биноклем на груди - вразвалку шагал к ней, протягивая вперед длинные руки.
- Здравствуйте, товарищ гвардии капитан, - заговорила Настя, приближаясь к Бахареву, но, вспомнив, что он командир, а она его подчиненная, остановилась, четко приложила руку к берету и строго по-военному отрапортовала:
- Товарищ гвардии капитан! Сержант Прохорова возвратилась после излечения в госпитале.
Бахарев не дал ей договорить, стиснул ее руку и, глядя в ее лицо веселыми улыбающимися глазами, с заметной дрожью в голосе говорил:
- Вот и замечательно. А мы так волновались за вас. А вы нехорошо поступили. За все время ни одного письма не написали. Забыли свою роту, совсем забыли.
Встреча с командиром роты и особенно его приветливый разговор, радостное лицо и сияющие глаза всколыхнули сознание Насти. Она стояла перед капитаном, открыто и смело глядя на него, и не замечала, что пулеметная трескотня и взрывы раздавались совсем рядом, что Тоня и шофер испуганно осматриваются по сторонам, что рядом у остатков разбитого дома две санитарки перевязывают раненого солдата.
- Наши-то как, товарищ гвардии капитан, - волнуясь и в то же время чувствуя себя уверенно и спокойно, расспрашивала Настя, - дядя Степа, Саша Васильков, ребята…
- Все живы, - также видимо волнуясь, отвечал Бахарев, - и Анашкин, и Васильков, и все, все. Ну идемте, идемте скорее в роту. Вы сами не представляете, как все обрадуются. И винтовку вашу мы сохранили. Анашкин все время ее в обозе возит.
Услышав, что снайперская винтовка - самая верная ее подруга - цела, невредима и заботливо хранилась в роте, Настя подбежала к шоферу и, схватив обеими руками его жесткую, заскорузлую руку, с жаром заговорила:
- Передайте, пожалуйста, большое спасибо товарищу генералу армии, и вам большое, большое спасибо.
Ей хотелось сейчас двигаться, говорить, говорить безумолку, и всем, всем сделать что-нибудь приятное. Она чувствовала себя весело и радостно, как бывает радостно и весело человеку, который увидел тяжелый, кошмарный сон, и, вдруг проснувшись, понял, что увиденное и пережитое было только сном, а не действительностью.
Пока Настя прощалась с шофером, Бахарев знакомился с Тоней. Беззаботная хохотушка присмирела и невпопад отвечала на вопросы капитана. Бахарев, так же как и с Настей, говорил с ней просто и весело, но Тоня стояла перед ним "навытяжку", опустив руки и упрямо склонив голову.
- Снайпер, товарищ гвардии капитан, - поспешила на выручку подруге Настя, - всю войну на фронт рвалась, да не удавалось, не пускали, в писарях держали.
- Зато теперь вволю навоюется, - приветливо улыбался Бахарев, - у нас сейчас столько работы для снайперов! К обороне перешли. И передний край противника рядом, всего сто - сто пятьдесят метров.
Настя ощутимо представила себе эту близость противника, и опять неожиданная дрожь пробежала по ее телу. Она стиснула кулаки и, стараясь сохранить спокойствие, торопила Бахарева:
- Пойдемте скорее в роту, к нашим.
День подходил к концу, и на землю спускались осенние сумерки. Стрельба понемногу стихала. С севера потянул холодный ветер, и Настя почувствовала неприятный запах порохового дыма. Он то наплывал вместе с порывами ветра, затрудняя дыхание и пощипывая глаза, то вдруг исчезал, и тогда дышалось легко и свободно.
Пока девушки и Бахарев по вытоптанному винограднику и редким кустам в лощине пробирались к роте, стало совсем темно. Где-то рядом слышались людские голоса, изредка раздавались выстрелы и беспрерывно в разных местах взлетали вверх осветительные ракеты, с трудом пробивая сгущавшийся туман.
Бахарев шел уверенно и спокойно, то и дело шопотом называя пропуск невидимым в темноте часовым. Тоня, беспрерывно спотыкаясь и чуть не падая, пробиралась за капитаном и пыталась рассмотреть окружающее, но частые вспышки ракет недалеко впереди и по сторонам дочерна сгущали темноту. Она понимала, что это был фронт, самая настоящая "передовая", где в грохоте и все битвы каждую секунду люди совершали героические подвиги, где сама она сумеет проявить свои, как ей казалось, скрытые в ней качества - храбрость, бесстрашие, умение все свои силы отдать делу разгрома врага.
Однако сколько ни всматривалась Тоня в темноту, нигде не видела она ни настоящего боя, ни смелых и мужественных людей, ни даже по-настоящему фронтовой стрельбы. Правда, изредка то там, то здесь раздавались глухие выстрелы, словно кто-то этими выстрелами перекликался в темноте, но все остальное было совсем не похоже на фронт и скорее напоминало обычное расположение воинской части на отдыхе, где также повсюду расставлены часовые, спрашивающие пропуск и отвечающие неизменное "проходите".
- Осторожно, ступеньки, - предупредил Бахарев, спускаясь в темное углубление в земле.
Едва Тоня шагнула за ним, как впереди внизу мелькнул и тут же скрылся красноватый просвет. Она поняла, что это была землянка с завешенным плащ-палаткой входом, и, вспомнив, что на фронте нужно соблюдать маскировку, проскользнула вслед за капитаном, тут же опустив за собой намокшее прорезиненное полотно плащ-палатки. Яркий свет ослепил ее, и она, щурясь, остановилась возле какого-то ящика, похожего на стол.
- Настенька! - прокричал кто-то, и в ответ ему раздался взволнованный вскрик Насти:
- Дядя Степа! Здравствуйте!
- Здравствуй, доченька, здравствуй. Выздоровела, значит, и нас не забыла, вернулась, молодчина!
Теперь Тоня увидела высокого, с лысой головой, почти подпирающего потолок солдата с обвислыми рыжеватыми усами и длинными руками. Он обнимал Настю, непрерывно приговаривая:
- Не забыла нас, не забыла, вернулась.
- Снимайте шинели, пристраивайтесь, сейчас ужин сообразим, - гостеприимно говорил Бахарев, помогая Тоне снять вещевой мешок, - у нас тепло, светло, уютно, как в настоящей квартире.
Пока Тоня снимала шинель, оправляла волосы и обмундирование, вокруг Насти собралось несколько человек. Все они что-то говорили, шумно поздравляя Настю с выздоровлением и возвращением в родную роту.
- Спасибо, большое спасибо, - взволнованно отвечала Настя, - я все время думала о вас, спешила к вам. Знаете, в госпитале и в полку запасном скука такая…
В землянку входили все новые и новые люди, а Тоня стояла в одиночестве, не зная, что делать, и завидуя Насте. По тому, как душевно и радостно говорили все, Тоня поняла, что Настю искренне любят и уважают в роте, и ей самой хотелось завоевать такую же любовь и уважение всех: и длинного, усатого дяди Степы, и высокого красивого ефрейтора, которого Настя называла Сашей, и капитана Бахарева, и коренастого плотного сержанта с окающим украинским говорком, и молоденького, с безусым, по-девичьи нежным лицом лейтенанта, и тех, кто толпился сейчас вокруг Насти, говоря с ней, пожимая ее руки.
- Товарищи, что ж это я? - вскрикнула Настя. - Знакомьтесь, пожалуйста, подруга моя, снайпер Тоня Висковатова.
Тоня с нетерпением ждала, когда обратят на нее внимание, но, увидев устремленные на нее взгляды и протягиваемые руки, растерялась, опустила голову, говоря сама не зная что и отвечая на чьи-то пожатия рук.
Шум радостной встречи понемногу стих. Капитан Бахарев усадил девушек за самодельный столик, кто-то поставил перед ними две алюминиевые миски с мясом и жареными макаронами, кто-то налил два стакана красного вина, и все настойчиво упрашивали их выпить до дна в честь торжественной встречи и "за все хорошее".
Настя пила вино и счастливыми глазами смотрела на всех. Она часто думала о роте, но такой встречи не ожидала. Перед ней стояли, сидели на нарах и прямо на земляном полу люди, которых она знала - одних меньше, других больше, люди, которые ей иногда в прошлом казались не совсем хорошими и с многими из которых у нее были неприятные разговоры. Сейчас эти люди - солдаты, сержанты, офицеры, многие небритые, в грязном обмундировании, с обветренными лицами и загрубелыми руками - казались ей красивыми и самыми близкими. Они наперебой расспрашивали о жизни в тылу, о госпитале, о городах и станциях, которые видели они на своем пути, о ее здоровье и настроении.
Отвечая на вопросы, Настя все больше и больше ощущала недовольство собой. Там, в госпитале, в запасном полку, по дороге на фронт, она совсем забыла о тех, кто оставался в роте, кто сейчас так искренне и душевно встретил ее, и думала только о самой себе, об Аксенове, о размолвке с ним, о своей любви. Разве что-нибудь могло быть выше того, что сейчас испытывала она? Разве теплота, искренность, душевное отношение этих людей можно сравнить с неприятностями в личной жизни? Разве это не есть ее настоящая семья, где она всегда найдет поддержку в трудную минуту и теплое участие в любом деле?
Такие мысли непрерывно возникали в сознании Насти, и она, забыв все тяжелое и неприятное, безумолку говорила, смеялась, мелкими глотками пила вино.
Только поздней ночью закончилась радостная встреча и дядя Степа, как все звали ефрейтора Анашкина, провел девушек в подготовленную для них землянку.
- Настенька, - оставшись вдвоем, порывисто обняла подругу Тоня, - как замечательно все! Как хорошо!
Они долго говорили и заснули только под утро, расстелив шинели на жестком, дощатом топчане.
VI
Утро обещало быть на редкость удачным для "снайперской охоты". Еще с вечера небо очистилось от туч и легкий морозец подсушил землю. На изрытую траншеями равнину опустился прозрачный, как дымчатая кисея, туман.
Настя и Тоня весь день просидели в подготовленном за ночь просторном окопе, замаскированном в голых, изломанных кустах. Тоня присматривалась к новой для нее обстановке, старательно и пунктуально выполняя все, что приказывала ей Настя. Ее все время не покидало радостное, почти восторженное настроение, вызванное и тем, что наконец-то сбылась ее мечта и она попала на самый настоящий фронт, и тем, что так круто изменилась ее жизнь, и она из писаря продовольственной части полка превратилась в воина, и тем, что в роте их встретили так тепло и душевно, и самое главное - тем, что у нее впереди было столько интересного, героического, о чем мечтала она целых три года.
Это настроение не рассеялось и вечером, когда они вдвоем с Настей сидели в крохотной землянке. Ей хотелось говорить и говорить без конца, сходить в другие землянки, поболтать и посмеяться с ребятами, но Настя, такая всегда простая и беззлобная, в этот вечер была сурова и молчалива.
Они рано улеглись спать, но сон к Тоне не приходил. Она лежала с открытыми глазами, и мысли ее перескакивали с одного предмета на другой. То вспоминалась ей родная деревня с краснокирпичными домами и соломенными крышами, с широким прудом в лощине и садом на горе; то видела она школу, подруг и учителей.
Думала она и о своем будущем, о том, как закончится война и она вернется домой. Она отчетливо представляла, как на железнодорожную станцию выедет за ней отец, как они утречком по росистому лугу подъедут к деревне и целая орава ребятишек выбежит встречать их. И она приедет в деревню не одна, а вдвоем, обязательно вдвоем. Это будет хороший парень - смелый, сильный, такой, как Саша Васильков или как сержант Косенко. У него на широкой груди будет много орденов и медалей, и все в деревне будут с восхищением смотреть на него и завидовать ей. А потом… Потом они будут учиться, работать и всегда, всегда находиться вместе, никогда, ни на один денечек не расставаясь.
Только под утро она забылась по-детски спокойным, безмятежным сном. Но долго спать ей не пришлось. Настя разбудила ее:
- Собирайся, пора. Пора идти.
Тоня поспешно оделась и выскочила из землянки.
На востоке едва приметно алело небо. Жиденький туман стелился по земле. Тоня направилась было к окопу, где вчера вечером сидели они и обсуждали, как лучше расположиться, но Настя вернула ее в землянку и приказала съесть завтрак и выпить стакан чаю. Тоня с трудом проглотила два кусочка вареного мяса, отхлебнула несколько глотков чаю и решительно встала из-за самодельного дощатого столика. Настя неторопливо допила чай, оделась, взяла винтовку. Наконец-то они вышли из землянки и по глубокому ходу сообщения пришли к своей ячейке.
Рассвело. Выползли из тумана траншеи противника. "Снайперская охота" началась. Тоня старательно всматривалась в расположение противника, но ничего, кроме черных бугров, не видела. Прошел час, второй, третий, а они еще не сделали ни одного выстрела. В траншеях противника словно все вымерло. Вчера Тоня сама видела серые фигуры солдат, а сегодня, как нарочно, никакого движения. Она пыталась заговорить с Настей, но та сердито прикрикнула на нее. Пришлось замолчать.
- Смотри, почему не наблюдаешь? - прошептала Настя, и от этого едва слышного шопота Тоня вздрогнула и вновь прильнула к окуляру.
В светлом круге прицела рисовался черный изгиб траншеи. Перед ним виднелись колья и паутина проволочного заграждения. Позади поднималась вверх изрытая окопами равнина. Кое-где торчали почерневшие початки кукурузы. Виднелись какие-то нагромождения кирпича и камня. Тоня всмотрелась в них и увидела разбитую оконную раму, черепки, обгорелые остатки досок и бревен. Это, видимо, было жилое здание. Ей на мгновение опять вспомнился родной дом. Он, так же как этот, стоял на окраине деревни, и когда посмотришь на него из низинки, то за ним скрываются все деревенские постройки.
"Где-то жители?" - подумала Тоня, и ей представилось, как сидят сейчас те, кто жил в этом доме, где-нибудь в поле на холодном ветру. У них и дети, очевидно, есть, может, совсем маленькие. И теперь ни дома, ни одежды…
- В развалинах, видишь? - шепнула Настя.
- Где? - спохватилась Тоня.
- В развалинах дома наблюдатель, - спокойно ответила Настя.
За бурой грудой кирпича Тоня увидела что-то серое и неподвижное с двумя светлыми точками. Присмотревшись, она разглядела плечи, голову и бинокль. Теперь у нее не было никакого сомнения, что это сидит фашист и наблюдает за нашими позициями. Тоне сразу стало жарко и тесно в окопе. Совсем рядом от нее был противник, о котором три с половиной года говорили все.
- Прицелься хорошенько и стреляй, - тихо проговорила Настя, - только спокойно, не волнуйся.
Тоня нащупала пальцем спусковой крючок и, как на стрельбище, затаила дыхание.
В прицеле отчетливо было видно лицо гитлеровца. Он положил бинокль на землю и пальцами протирал глаза. Зеленая каска прикрывала его лоб. Тоня осторожно подводила перекрестье прицела, как учили ее, под грудь фашиста. Линии плавно двигались снизу вверх указательный палец правой руки по привычке давил на спусковой крючок. Сейчас должен произойти выстрел. "Никогда не жди выстрела, - вспомнились Тоне советы командиров, - иначе промахнешься". Она пыталась не думать о выстреле.
- Стреляй, что медлишь! - раздался над ухом голос Насти.
И в ту же секунду позади глухо ударили пушки. Через несколько секунд над головой прошелестели снаряды, и далеко за развалинами дома взлетели клубы черного дыма.
Тоня всмотрелась. Фашиста уже не было. Только примятая горка земли виднелась там, где он сидел.
Боясь взглянуть на подругу, Тоня с досады чуть не выстрелила в воздух.
Ее охватила обида и злость на себя. Первый раз в жизни пошла на боевое задание и так опозорилась. Ее, конечно, все в роте будут теперь презирать, а Настя назовет "болтушкой" и будет права.
Тоня прижалась к стенке окопа и, твердо решив не допустить новой оплошности, до боли в глазах смотрела в прицел.
- Разряжай, пошли, поздно. Сегодня день у нас неудачный, - неожиданно проговорила Настя.
Тоня с обидой и удивлением взглянула на нее, не поверив, что действительно нужно уходить, так и не сделав ни одного выстрела.
- Пошли, пошли, что смотришь? - строго проговорила Настя, и Тоня послушно разрядила винтовку, вылезла вслед за Настей из окопа и пошла ходом сообщения.
- Ничего, не волнуйся, - неожиданно обернулась и обняла ее за плечи Настя, - бывает.
Но и сочувствие подруги не успокоило Тоню. Злость на себя и обида за оплошность не оставляли ее. Она часто спотыкалась и еле поспевала за Настей. Похолодало. Легкие снежинки вихрились в воздухе.
Настя сняла с плеча винтовку, по обледенелым приступкам спустилась в землянку. Из тесной каморки пахнуло жильем. Настя зажгла лампу из артиллерийской гильзы. Красноватый свет озарил черные стены, узенький топчан, застеленный большим ковром, и столик в углу. На нем, старательно прикрытые телогрейкой, стояли два котелка.
- Старшина-то не забыл, - улыбнулась Настя. - Остыл только наш обед, подогреть надо.
- Сейчас растоплю, - бросилась Тоня к малюсенькой железной печке. Она присела на корточки, нащипала лучин и, найдя в своем вещевом мешке кусок газеты, подожгла.