19
Лампа горела по-прежнему на окне. За партами сидели свободные лицедеи, а впереди, на том месте, где обыкновенно расхаживают учителя, шло действие. С книжкой в руках подавал текст и исполнял обязанности режиссера инспектор высшего начального училища Константин Николаевич. На его тужурке еще поблескивали старомодные петлицы, только орлы на них были без коронок. У Константина Николаевича лысина до половины головы. Другой учитель, маленький, подвижный, казавшийся очень умным, исполнял роль Хлестакова, а конторщик завода, Лысенко, - Осипа.
Алеша сидел рядом с Ниной, и каждое слово пьесы казалось ему по-новому могущественным и остроумным. Он громко смеялся. И Константин Николаевич оглядывался на него с такой торжествующей улыбкой, как будто это не Гоголь, а он, Константин Николаевич, написал "Ревизора". У окна за длинной партой между двумя учительницами сидела Таня и посматривала на Алешу лукавым взглядом. Капитан спрятался сзади и добросовестно зубрил роль Тяпкина-Ляпкина.
Хлестаков произнес свой монолог. У учителя был тоненький, смешной голосок. Хлестаков выходил у него удачно. Он с хорошей, глуповатой тоской произнес: "Никто не хочет идти". Оглянулся. Один из учителей крикнул:
- А действительно, никто не хочет идти? Где Варавва?
Вараввы не было. Это и раньше все заметили.
- Что же это такое? Так же нельзя репетировать, - сказал обиженно Константин Николаевич. - На прошлой репетиции не было и сейчас нет. Почем нет Вараввы, кто знает?
Все оглянулись на Таню.
- Чего вы на меня, товарищи? Варавву позвал Муха по какому-то важному делу.
- Но нельзя же так, - еще более обиженным голосом произнес режиссер. - Мало ли какие важные дела! Мы ставим "Ревизора" первый раз на Костроме, это самое важное дело. А он срывает. Срывает!
Константин Николаевич обеими руками показал на свободную площадку "сцены", на которой в таком обиженном безделье торчал Хлестаков; всем сразу стало видно, что Варавва виноват.
Алеша сказал:
- Если Павел не пришел - значит, у него действительно важное дело.
- Какое такое у него важное дело? Заседание какое-нибудь?
Константин Николаевич слово "заседание" произнес с презрением. Алексей возмутился:
- Да что вы, Константин Николаевич? Павел - большевик, не забывайте.
- Да господи, большевик!
Константин Николаевич отвернулся и сказал горячо, обращаясь к классной доске:
- Большевик должен быть здесь, если такое культурное дело: "Ревизор"!
- Вы подумайте: на Костроме "Ревизор"!
Все притихли перед его справедливым гневом.
Но выступил из темного угла Степан Колдунов, руки у него в карманах, на ногах добытые недавно валенки:
- Ты, товарищ, напрасно так говоришь! У тебя тут представление, а у него большевистский совет, может. А ты кричишь! Одной девке хоровод водить, а другой девке за водой ходить!
- Как у нас говорят, в Саратовской, - серьезно, негромко закончил капитан.
Все засмеялись и оглянулись на капитана, но он продолжал добросовестно зубрить роль Тяпкина-Ляпкина. Степан все-таки ответил ему:
- В Саратовской, бывает, дело говорят.
- Да какое дело! Какое дело, - режиссер все больше и больше гневался. - Ставить "Ревизора" - это именно за водой ходить, за духовной пищей для народа, понимаете? Вы понимаете, товарищ Колдунов?
В голосе инспектора звучали дрожащие нотки проповедника, но Степан обнаружил полную к ним нечуткость:
- Что ты мне: духовная пища, духовная пища, как будто я не понимаю.
Если твою душу накормить нужно, так это и я могу сделать, а Павел - большевик, у него, может, революция.
Режиссер спросил зло:
- А кто будет играть?
- А кого он играет такого, сказать бы?
- Кого он играет? Слугу играет.
Степан даже губу вытянул, настолько ответ заинтересовал его:
- Слугу? Денщика, что ли?
Все обернулись к Степану, со смехом. Таня вскрикнула:
- А и в самом деле!
Инспектор высокомерно отвернулся:
- Да не денщика! Какого денщика! Слугу в гостинице!
- В гостинице? Ах ты, черт! Этих я порядков не знаю. Да постой ты, чудак божий! А откуда тебе Павел знает?
- Что знает?
- Да какие там порядки, в гостинице?
- Да написано ж… Вот в книжке… все написано.
- Стой! Дай я гляну.
Режиссер, снисходительно улыбаясь, протянул ему книгу.
Степан ткнул пальцем и полез дальше по строчке:
- Слуга. Это зачем такое?
- Ты дальше. Это обозначено: слуга будет говорить.
- Ага! Обозначено. Ну-ну! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Правильно. Точь-в-точь, как на самом деле. Хозяин такое может: спроси, дескать, что ему угодно. Угодно, это по-старому, что ли? А ну, дай еще! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Тоже: приказал! Это они мастера!
- Да ты не галди, а становись на место.
- Стал.
Сопровождаемый общим вниманием, Степан был поставлен на соответствующее место, и режиссер сказал ему:
- Теперь спрашивай.
- У него?
- У него.
- А хозяин где?
- Да на что тебе хозяин?
Степан хитро осклабился:
- А как же? Посмотреть интересно.
- Не валяй дурака! - крикнул Алеша. - Играй!
Степан весело осмотрелся, топнул валенком, хлопнул в ладоши:
- Играю. Ну, держись!
Хлестаков рассматривал Степана с высокомерной улыбкой опытного актера.
- Чего смотришь? Хозяин спрашивает, чего тебе нужно.
Эту игру встретили смехом, смеялся и Степан, зачарованный первым своим артистическим шагом.
Режиссер воздел руки:
- Да не так. Ты так, как в книжке: хозяин приказал спросить, что вам угодно!
Степан отмахнулся:
- А тебе хочется обязательно "угодно". Такие слова кончены. "Угодно, угодно!"
- Да ведь пьеса про старое время?
- Ох, ты! И забыл! Про старое! А я… все думаю, по-новому…
Степан добросовестно еще раз прочитал текст, дело у него пошло замечательно, но он никак не мог поверить своему таланту актера и все выражал восторг, приводя режиссера в раздражение. Степаном занялись все, собрались на "сцене", приводили его в деловой порядок.
В дверь класса заглянул Муха. Из-за его плеча смотрел Павел.
Степан закричал:
- Вот он, дезертир! А я тут заместо тебя холуя изображаю!
- Выходит?
- Трудно, понимаешь!
- Алешка, подь-ка на минутку.
Муха был серьезен и одет по-дорожному: теплый пиджак подпоясан ремнем, под рукой сверток.
- Алеша! Срочно выезжаю с ним… с Павлом.
- Куда?
- В губернию. Партийная губернская конференция. Телеграмма пришла.
В дверях стоял Степан и спрашивал:
- Большевики собираются?
- Ты уже здесь. Ну… какое тебе дело?
- До всего у меня дело. Это я холуя только представлять буду, а на самом деле рабочий класс. Если большевики собираются, так и говори.
Муха махнул на него рукой:
- Собираются, Алеша! Твоего батька не нашел, где-то запропастился. Так ты скажи ему: поехал в губернию. Там все узнаю, и все будет ясно. А вы тут с Красной гвардией сильнее…
Степан и совсем вылез в коридор и дверь прикрыл.
- Сильнее, сильнее, а патронов мало. Ты патронов привези.
- Беда мне с этими патронами.
- И пулемет привези!
- Пулемет бы хорошо, - подтвердил Алеша.
- Это посмотрим. На это мало надежды: кто там будет теперь пулеметы раздавать? Тоже эсеры сидят.
- Да гоните вы этих эсеров, - возмутился Степан. - Или играй, или деньги отдавай! Честно с ними нужно.
Павел осторожно передвинул Степана на более спокойное место:
- Пулеметов не дадут. Это и говорить нечего. Скажут: сами доставайте. Чего тебе еще привезти, Алеша?
Алеша взял его за локоть, смутился, почему-то потащил в сторону:
- Павлуша! Друг! Найди, привези… портрет Ленина.
20
Репетиция закончилась в десять часов. В темных сенях Таня взяла Алешу под руку. Только на дворе Алеша увидел лукавый блеск ее голубых глаз.
- Алеша, у тебя такой счастливый вид.
- Счастливый? А что ж?
- Она… в нее я тоже влюблена. Она просто прелесть! И у нее хорошая душа. Только знаешь, что? Ей нужно помочь. Ты ей помогай. И я помогу.
- А почему?
- А то она не выдержит. Думаешь, ей легко? Она ведь начинает жить… поздно начинает. И все догонять нужно. Вот ты послушай.
Таня приблизилась к его плечу и зашептала, подскакивая на носках:
- Ты послушай. Сегодня утром я пришла к ней. Мы вместе читали эту сцену, где Анна Андреевна и Марья Антоновна. А она стирает. Понимаешь, стирает. Она стирает и смеется. А я вижу, какие руки у нее красные. У нее нежные руки и сразу сделались красные. Ты возьми мои руки. Ты видишь, какие, хоть и немножко, а всетаки шершавые. А у нее какие! Ей больно, она не умеет стирать. Я знаю: ей хочется плакать, а она смеется. Долго ли вот она будет так… смеяться?
Они проходили по двору школы, обходя ее здание. В темноте еле-еле удерживались на двух досках, положенных рядом. Таня цеплялась за его руку, не хотела оступиться в песок. Алеша стало грустно и тяжело, но он не мог еще разобрать почему. Впереди капитан подчеркнуто галантно вел по доскам Нину, а еще дальше Степан что-то громко объяснял путникам.
Вышли на площадь. От реки приходили волны холода и бежали к мохнатым и тусклым костромским огонькам. Доски кончились, ноги ступили в мягкий холодный песок. Алеша со злобой и страданием посмотрел на Кострому и вспомнил прямые пальцы отца, всегда израненные черной металлической сыпью. Вспомнил руки матери, покрытые сухой, пергаментной, тонкой кожицей. И Танина рука была действительно чуть-чуть жестковатой. Он вспомнил нежную руку Нины и вздохнул.
- Как же помочь? - спросил он тихо.
Таня подняла глаза:
- Ничего, ничего, Алеша, она привыкнет. Надо только, чтобы она не мучилась, потому что ей трудно.
- Ах… Так помочь? - Алеша разочарованно замолчал. Подумал немного и спросил: - Да… конечно… Так можно помочь. А я подумал про другое. Зло берет, что у тебя такие руки, ты говоришь, шершавые. Наши девушки должны быть красивые, и руки у них должны быть нежные. Ты говоришь, нужно помочь, чтобы она не мучилась. А этого мало. Надо помочь, чтобы они не портили себя, свою красоту.
- Значит, чтобы они не работали? Чтобы, значит, белые были, как принцессы? Только девушки? Да?
Таня спрашивала весело, задорно, очевидно, в этом вопросе для Тани не было никакой трагедии. Она переспросила:
- Только девушки? А матери, а бабушки? У них какие должны быть руки? Ты хочешь, чтобы мы, женщины, не работали? Как это великолепно с твоей стороны, правда?
Алеша смутился и загрустил. Таня прислушалась к его настроению, потом рассмеялась:
- Какой ты еще мальчик! И ничего ты не понимаешь. Разве руки у нас такие от работы? От работы, говори?
- А как же?
- От бедности, дорогой, от бедности… Можно как угодно работать, а если пища хорошая, и отдых, и глицерин всегда под рукой - они будут мягкие. Ты не бойся за нашу красоту. Успокойся, зачем так грустить? Какой ты еще мальчик, ты жизни совсем не знаешь!
Там, где у длинного прозрачного заборчика широкая улица поворачивала в город, Нина и капитан остановились.
Нина сказала.
- Мы идем в город.
- Так поздно в город?
- Мне нужно зайти домой, кое-что взять. Чемоданчик. А завтра будет некогда. Капитан, такой любезный, согласился меня проводить.
- Нина, почему капитан? Почему вы меня отстраняете?
- Не ревнуйте. Капитан меня проводит и поможет мне донести чемодан. А вам трудно, Алеша, так далеко: три версты. И вы не можете нести чемодан, потому что у вас нога… еще бедненькая.
Алеша церемонно поклонился:
- Я не смею нарушать ваш выбор, Нина Петровна. И я никогда не позволю себе стать на дороге товарища. Но я надеюсь, вы не будете в претензии, если я приглашу Таню проделать со мной этот марш: в город и обратно.
- Какие вы люди! Только… может быть, Таня, не хочешь? Как жаль… я могла бы угостить вас чаем, но после вчерашних событий это невозможно.
Таня закричала:
- Пойдем, пойдем! Мы не будем заходить в дом, а только подождем.
Алеша обратился к капитану:
- Михаил Антонович, скажите Степану, пусть дверей не запирает, мы вернемся попозже.
- Идем, идем, Алеша, - Таня ухватила Алешину палку и потащила его вперед.
Нина спросила вдогонку:
- Кто же должен ревновать, он или я?
- Оба! Оба должны! Идем, Алеша, идем!
Алеша забыл о своей ноге и побежал за девушкой.
В конце улицы чернели дебри потемкинского парка. Парк стоял теперь мрачный и молчаливый. Падали последние листья на мягкие шуршащие дорожки. Что-то умирало вокруг и гордо молчало о своей смерти, а люди, как будто уважая это умирание, обходили парк по широкой проезжей дороге. С дороги донеслись скрип колес и будничные голоса людей, которым судьба послала сегодня дорога. Они шли с Костромы, а может быть, и откуда-нибудь подальше, из города никто не имел нужды тащиться куда-то темной осенней ночью. За парком далеко светились огни города, казалось, будто в городе сейчас весело и нарядно. Кострома отходила назад мокрым и тревожным провалом. И оттого, что они идут навстречу огням, Тане представлялось, что они идут на какой-то праздник.
- Мы не пойдем по дороге. Мы пойдем через парк. Здесь природа.
Наконец она утомилась, а может быть, и страшно стало среди молчаливых, мрачных стволов, под сеткой оголенных ветвей, над сыростью дорожки. Таня поймала Алешину руку и пошла рядом с ним, пугливо посматривая в стороны.
- Таня, я все забываю спросить. Уже октябрь. Почему ты не уехала в Петроград?
- Алеша, скажи мне ты: почему? Все откладываю и откладываю. Стыдно сейчас бросать нашу Кострому. Я и сама не знаю, почему стыдно. Учиться хочется, ты себе представить не можешь, как хочется. А уехать не могу. Дома сейчас трудно, да и у вас так же, а жить сейчас до чего интересно! Отец в Красной гвардии и Коля в Красной гвардии. Клуб у нас, Нина, вчера митинг. Даже на Костроме все сдвинулось с места. Я хожу и смотрю, и все смеюсь. Теперь я стала такая легкомысленная, я такая никогда не была. А уехать не могу.
- Ты перечислила разные прелести, а Павла забыла.
- Нет, Павла забыть нельзя. Скажи, что ты думаешь о Павле?
- Как, что я думаю? Павло - мой старый друг.
- Ну, не надо. Лучше я тебе скажу. У нас с тобой как-то получается, как будто мы брат и сестра, и, знаешь, такие любимые, любимые! Я с Николаем так не могу говорить. Вот и про Павла. Алеша, когда еще гимназистской была, я так мечтала о любви. И вовсе я не рисовала себе царевича или какого-нибудь барчука. Я не знала, какой он будет, но я думала, что он будет такой… огненный, такой… воодушевленный! А сейчас я люблю Павла, вот просто влюблена, и так… сильно влюблена… А не нужно, чтобы он был огненный. Он и кричит, и руками размахивает, а на самом деле он спокойный человек, и мне нравится, что он такой спокойный. Я понимаю это: он может и в бой пойти, и умереть, а все равно он такой и останется спокойный. И у нас с ним любовь, как будто мы давно с ним поженились, и на самом деле нам и поцеловаться некогда, да я и не люблю этого. Ты сейчас же скажешь, что мы просто рыбы. Правда?
- Я этого никогда не могу сказать. Павлушка - глубина.
- Это правильно: глубина. А у меня нет. Я какая-то такая - обыкновенная. Я и красивая, это я знаю, а все-таки обыкновенная. И до чего это мне нравится, ты себе представишь не можешь.
- Что тебе нравится?
- Да вот же это, что я обыкновенная. Я тебе расскажу. Теперь все люди какието необыкновенные. Все - умные, все идут вперед. Идет революция, я это хорошо чувствую, вся наша семья там, даже мама, большая революция, таких еще никогда не было, потому что… большевики, понимаешь? А я хожу и радуюсь: это революция для меня. Для таких может быть такой случай: все бегают, и кричат, и волнуются. Чего волнуются? А вот чего: нужен доктор, обыкновенный доктор, который может лечить. А я тут и выйду: пожалуйста, вот, я - обыкновенный доктор. Ты сейчас же скажешь, что это пустяк, если один доктор. А если много? Много обыкновенных докторов. Ну что ты скажешь, Алеша?
- Я слушаю и поражаюсь, когда ты успела сделаться такой… остроумной?
- Сейчас скажу, когда. Вы все думаете, что я, так себе, курсистка. А я посчитала, сколько у нас на Костроме народу пропало оттого, что не было обыкновенных докторов. В нашей земской больнице есть Остробородько, так он никогда не принимает, а принимает его помощник, он тоже доктор, только он необыкновенный, он дикарь, он просто не может лечить людей. И он неряха, и лентяй, и еще пьяница. Я знаю, сколько у нас на Костроме умерло от туберкулеза, от воспаления легких, от инфлюэнцы, от рака, от болезней печени, от заражения крови, от скарлатины, дифтерита, оспы… А сколько детей? Господи, сколько детей! Скажи, пожалуйста, разве это плохо: обыкновенный доктор?
- Таня, значит… революция - это для тебя, чтобы ты могла лечить людей?
- Нет, не только для этого. Лечить, это само собой. Но я буду читать книги, путешествовать, ходить в театр, покупать сколько угодно глицерина, я буду жить. Мне не стыдно: я хочу почувствовать, как может обыкновенный человек жить с честью. Я хочу это почувствовать на себе. И увидеть, как другие живут. Ты сейчас же скажешь, что я не герой, что я все скучно думаю. Пожалуйста.
- Я так не думаю. Не может же человек ходить и искать: где бы мне проявить свой героизм. А я недавно читал, как работали "обыкновенные врачи" на холере.
- Ладно. Мы с тобой все понимаем. Ты тоже - обыкновенный человек, и за это я тебя люблю, как вот брата. И Павел - обыкновенный, и Муха, и Богатырчук. Только ты не подумай что-нибудь плохое. Обыкновенный, это, знаешь, почему? Потому, что людей миллионы, этим миллионы нужно все-таки уважать, а не думать, что я вот не такой, я лучше всех. Ой, какую мы с тобой философию развели! Это потому, что я очень обрадовалась, давно так весело не ходили в город. Все по делам, все по делам. Ай, Алеша, посмотри, как сзади страшно. И в этом мраке Нина и капитан. Надо им помочь, они же испугаются. А у нас - культура… Смотри.
За последними силуэтами широких стволов деловито горели редкие фонари. Начинался город. Кострома как-то выше. У нас проще: чистенький песок и никаких фасонов. И окошки светятся, правда? А это, смотри, культура! Грязь какая! А фонари освещают.
Поджидая отставших, они остановились в жиденьких воротах парка. Пустынная улица уходила далеко белесым размазанной на булыжнике грязи. У самых домов в тени, под акациями, стучали по дощатым тротуарам шаги редких прохожих. Представлялось, что там в темноте люди по самый пояс бредут в грязи, а стучат потому, что еще не потеряли надежды выкарабкаться.
Таня подняла к Алеше голубые глаза и сморщила носик. Алеша громко рассмеялся. В глубине парка послышался голос Нины:
- Нет, капитан, умом я сейчас ничего разбирать не буду. У меня ум бабский, что он там разберет?