- Интересно, - сказал Алеша громко.
- Не мешайте, не мешайте, - остановил его капитан, - дело важное.
Таня вскрикнула:
- Нина! Как разговорился капитан!
Капитан взмолился непривычным к мольбе хмурым басом:
- Не мешайте, да не мешайте же! Пусть она скажет. Я знаю эту старую, как бы сказать, отговорку: умом не пойму, а вот чувством.
Нина ответила весело, звонко, властно:
- И не выдумывайте! Никаким там чувством! Я о чувствах тоже знаю. Только я чувству не верю. Чувство - оно одноглазое! Я больше верю вкусу.
- Как? Как вы сказали? Вкусу?
- Ну, да! Обыкновенному человеческому вкусу.
- Ба! Барышня! Что такое вкус? Эстетика? Эпикурейство?
- Эпикурейство - это гадость! Не смейте так говорить! Алеша поддержите меня, а не умна спорить!
Опираясь на палку, Алеша стукнул по фуражке, отодвинул ее на затылок, начал пальцами растирать лоб.
- Постойте, Нина. Это что-то такое важное, а только… хвостик есть непонятный.
Нина устало положила руку на его плечо:
- Я все понимаю… а сказать…
Капитан пристал:
- Вы это… сердцем понимаете?
- Нет.
- Умом?
- Нет. И не сердцем, и не умом. А знаете чем?
Капитан повернул к ней лицо, освещенные высоким фонарем, блеснули его маленькие глазки. Нина прошептала:
- Не умею сказать… Не то слово!
Капитан показал на мостовую:
- Перейдите здесь со вкусом. Если у вас есть галоши - пожалуй перебраться через эту улицу можно и эстетично. А если без галош, вымажетесь. Вот и все.
Нина оттолкнулась от Алеши и с веселой угрозой подошла к капитану:
- Товарищ Бойко!
Он вздрогнул от такого обращения. Никто никогда не называл его товарищем Бойко.
- Товарищ Бойко! Как же вы не понимаете? Нет никакой грязи!
- Фу! Да вот же она перед вами! Смотрите, какая симпатичная!
- Нет, вы знаете, до чего я люблю, если сапоги вымазаны до самых колен. До самых этих… ушек. Это у мужчины.
- В грязь?
- Какая же это грязь? Грязь, если клопы, потом… другое. Если неряшливость… вообще нравственный беспорядок. Понимаете?
Капитан улыбнулся, махнул рукой, двинулся через улицу.
Таня крикнула на всю улицу:
- Сапоги у вас нечищеные, это действительно грязь. Денщика нет, правда?
Капитан не оглянулся. Нина подняла юбку, игриво попробовала красивой, маленькой ножкой первый булыжник, засмеялась счастливо.
- Вот смотрите, перейду и не замажусь.
Алеша смотрел очарованный. Каждое движение этой девушки было движением точным, ловким и красивым. Даже юбку она держала в двух руках так, что она не могла образовать ни одной безобразной складки. Она переступала с булыжника на булыжник и иногда смеялась. Ее ножки умно и зорко выбирали лучшие места и становились на них с хитрым выражением. Она перешла через улицу, обернулась назад:
- Видите?
Алеша не мог вместить в себе восхищения и не мог его выразить ни в какой форме. Но ему стало свободно и радостно жить на земле. Обеими руками он так же ловко и изящно, отставив пальчики, подобрал полы шинели, осторожно попробовал носком сапога первый булыжник и с размахом зашагал через улицу, нарочно попадая в самые гиблые места и разбрызгивая грязь во все стороны. Девушки смеялись на другом берегу, и Нина встретила его словами:
- С наибольшим вкусом все-таки перешел улицу Алеша!
21
У калитки Остробородько сидели довольно долго. Капитан помалкивал, курил и рассматривал землю. Алеша сидел на скамье, вытянув ноги на палке, и мечтал о прошлом. Он любил иногда пошалить с воображением и подразнить память. Сейчас, вспомнив Фауста, он задал себе вопрос: какое из мгновений его прошлого хорошо было бы повторить? Какое из них было лучше сегодняшнего дня? И он улыбался совершенно несомненному ответу: никакое! В своем прошлом он не находил образцов для подражания. Он выпрямился и удивленно посмотрел на капитана. Сказал вслух:
- Черт! Не может быть!
Капитан ничего не сказал. Алеша снова все пересмотрел и проверил. Сомнений быть не могло. Всякое там счастливое, сопливое детство, конечно, по боку? Военное училище? Фасон, глупость и фанфаронство. Фронт, патриотизм? Но за патриотизмом сейчас же начинали вырисовываться морды Николая второго, дивизионного командира, водянистого и ленивого "нестуляки", и как итог - страшная гибель его полка. Атаки? Задор, страх, напряжение и большой человеческий гонор? Алеша прислушался к себе. Где-то от этого гонора оставались корни, и Алеша их уважал, но теперь все это представлялось трудной гимнастикой, без смысла и без счастья.
А сегодняшний поцелуй? Это была очень нежная и такая безгрешная ласка. Нужно до боли любить эту замечательную девушку, такую сильную и красивую и такую… одинокую. Алеша оглянулся на калитку с тревогой. Там, за калиткой, представился ему тихий, потонувший в покое уют, богатое семейное гнездо. Какую нужно иметь силу, чтобы так весело и так одиноко уйти из него в мрачные провалы Костромы! Стирать, красные руки!
Хотелось, чтобы у него расширилась грудь и поместилось в ней, наконец, невмещающееся чувство. Пусть будет чувство. А счастья не нужно. Просто не нужно. К черту!
- Капитан! Слушайте, капитан!
Капитан сказал, глядя в землю, но сказал настойчиво:
- Алексей Семенович! Я не мешал вам думать, не мешайте и мне.
- Слу… Позвольте… Простите, пожалуйста. Я хотел задать вам только один важный вопрос. Один вопрос.
- Хорошо. Только один.
- Вот спасибо. Скажите, в вашей жизни был хоть один такой счастливый момент, хотя бы один, чтобы вы желали его повторить?
Не оборачивая к нему лица, капитан ответил, не раздумывая:
- Был. Один момент был… то есть, я полагал, оказалось - чепуха!
- Да не может быть! Расскажите, капитан.
Условие было: "один вопрос!" И почему "не может быть"? И не мешайте. Я хочу подумать.
- Извините. Думайте.
Какой там у него момент? Поцеловала какая-нибудь полковая красавица. А в будущем это невозможно. Вот и весь момент. Но как странно. Неужели прошла его молодость и нечего вспомнить? Цена человека? Достоинство?
В доме за калиткой стукнула дверь, послышались голоса, скупые, беглые, как будто чужие, хотя Алеша различил и глубокий шепот Нины, и невыразительный, с гнусавым потрескиванием тенорок Петра Павловича. Голоса были сбиты грохотом щеколды у калитки. Неся перед собой широкую коробку, Таня перепрыгнула через порог. Наклонилась к Алеше с шепотом:
- Сюда идет! Говорит: я ему скажу.
Опершись на палку, Алеша поднялся со скамьи. Калитка оглушительно хлопнула, но сейчас же открылась, и нога в широкой штанине переступила на улицу. Алеша вдруг вспомнил другую ногу, такую же широкую и такую же страшную: ногу немецкого солдата, перешагнувшего в темноте через невысокий окопчик. Тогда это была контратака прусского полка. И сейчас, как тогда, рука Алеши дернулась к поясу. Но тогда широкая тяжелая нога пронеслась мимо него и исчезла в ночи, а он сам забыл о ней через тысячную долю секунды в горячке возникшей штыковой схватки. А теперь он растерянно опустил руку по шву галифе и смотрел, как на легком ветру шевелилась неясной мазней волосы на голове Остробородько.
- Ничего, Нина, ничего. Я только ему два слова скажу.
Переступив через порог, он странно зашатался и вообще имел вид встрепанный и невменяемый. Это встрепанность еще больше испугала Алешу: он привык видеть Петра Павловича упорядоченным и приглаженным. Петр Павлович, шатаясь, замаячил перед Алешей, поднял кулак, что-то в нем было от человека выпившего.
- Молодой человек, - начал он громко и хрипло. - Молодой человек, не думайте, что перед вами несчастный отец и несчастный гражданин. Не подумайте и не воображайте, что я вышел жаловаться. Она - моя дочь, и я ее понимаю. Она не хочет сидеть в моем доме, потому что ей нравится революция. Пусть! Мне тоже нравится. Это не ваше дело! Может быть, мне нравится, что вы меня арестовали. Это тоже не ваше дело. Я только хочу у вас спросить, а вы мне отвечайте сознательно, без малодушия. Вы принимаете на себя ответственность? Принимаете полную ответственность?
Петр Павлович произнес все это с физическим усилием, вытягивая шею и вращая встрепанной головой, как будто он проглатывал трудный и насильственный кусок. Он замолчал, еще раз поднял кулак и прицепился к Алешиному лицу таким же шатающимся и острым взглядом. Потом завизжал истошно, на всю улицу:
- Вы принимаете на себя ответственность за меня, за мою дочь, за Россию?
Алеша стоял перед ним вытянувшись и смотрел прямо в глаза. Нина прижалась к рамке калитки и растворилась в тишине вечера. Таня, полуспрятавшись за Алешей, опустила глаза. Один капитан сидел по-прежнему, склонившись к земле, и думал вероятно, о прежнем, о своем, - может быть, о самом счастливом моменте своей жизни.
Алеша весь отдался странному, сложному чувству, похожему на сон. И неудержимый, необъяснимый гнев, который поднялся в нем, тоже был похож на ярость во сне, когда человек странно колеблется между негодующим страстным действием и настойчивым желанием понять свой гнев и остановить его. Петр Павлович, такой знакомый и обыкновенный, казался ему теперь отвратительным зверьком. Он может просто укусить, опасность не так велика, но прикосновение зверька невыносимо. Он смотрел на Алешу, смешно задравши голову, по-прежнему пошатываясь, и все вздымал свой слабый, интеллигентский кулачок. Голова Алеши вдруг начала мелко и быстро дрожать, губы страдальчески и нетерпеливо надавили одна на другую. Он сказал тихо:
- Послушайтете…
И остановился. Большими глазами с трудом посмотрел на Нину, улыбнулся:
- Нинана!
- Калека! - закричал вдруг Петр Павлович. - Калека и психически больной! Нина! Он болен. Они там все сумасшедшие. Один от фронта, другой от темноты и слабосилия ума!
Он все это прогремел патетически, с жестами, рванулся к калитке, распахнув пиджак, еще выше крикнул:
- Можете! Можете! Я вас лечить не намерен.
Расставив руки, он направился к калитке, но Алеша перехватил его рукой через грудь, а другой рукой за плечо повернул к себе. Павел Петрович открыл рот, его лицо было перед глазами Алеши на самой близкой дистанции. Алеша улыбнулся, не весело, не просто, а с уверенной силой мужской уничтожающей гримасы. Он даже чуть-чуть поклонился в сторону Нины:
- Нинана, пожалуйста, простите. Я в вашем присутствии два словава этомуму старичку. Я отвечаю за Россию и за Нинуну. Мою Нину. Слышите? А за вас я снимаю с себя ответственность, потому что вы сами за себя не отвечаете. Идитете!
Он выпустил Петра Павловича, и тот, не оглядываясь, полетел домой. Он не заметил, как его дочь, тяжело, вместе с калиткой, откатилась в сторону, давая ему дорогу. Слышно было, как он прошуршал по двору, как хлопнул дверью и дверь за ним ударила раз и еще раз и под конец слабо звякнула какой-то металлической частью. Вытягивая голову, Таня смотрела вслед ему, а потом бросила коробку на скамью и подбежала к Нине. Нина так и стояла, вытянув руку к щеколде, и не видно было в темноте, о чем думает ее лицо.
- Нинана… вы простите.
Нина аккуратно, не спеша, оглядывалась, переступила через порог, так же аккуратно закрыла калитку. В другой реке у нее оказался небольшой саквояж. Она поставила его на коробку и положила руку на Алешину грудь:
- Алешенька! Приведите вашу голову в порядок! Так, умница, родной мой! Теперь скажите: "Нина". Не "Нинана", а просто "Нина". Говорите.
- Ни…на!
- Какая вы прелесть! Разговор у калитки доктора - это не такое большое событие.
Капитан поднялся со скамьи и оказался непомерно высоким. Повернувшись к спутникам, ни на кого не глядя, он наглухо застегнул шинель, сделал шаг вперед, поклонился Нине:
- Нина Петровна! Можно отправляться в обратный путь?
22
До самой вокзальной улицы шли молча. Капитан честно исполнял свои обязанности, поставил коробку на плечо, в коробке что-то постукивало ритмично, и так же мерно ходили вправо и влево полы его шинели. Капитан с места взял несколько широкий шаг, и за ним и все пошли быстро, но никто не запротестовал, а потом этот быстрый ход по кирпичам, вымытым осенью, даже понравился. Было занятно находить впереди выступающий удобный кирпич, моментально заметить рядом другой для соседа и вслед за этим всем вместе шагнуть. Марш получался все же неровный, шаткий, этому очень способствовала неправильная нога Алеши.
За капитаном шли втроем, взявшись под руки. Сначала все думали о том, что в жизни слишком много горестей, что их нужно терпеливо переживать. Но на улицах было непривычно пустынно, мирно покоились отражения фонарей в лужах, ежились у ворот отсыревшие ночные сторожа. Сейчас улица жила своей собственной интимной жизнью, на ней было что рассматривать. И больше всего развлекали вот это дружное прыганье с кирпича на кирпич и невольный бег за капитанской коробкой. После одного из прыжков Таня вскрикнула весело, и сразу обнаружилось, что ничего особенного не случилось, что жизнь не так плоха, а у них еще много богатых человеческих дней. А потом впереди духовой оркестр заиграл "Варшавянку" - событие из тех, в которых быстро и не разберешься: откуда в самом деле в городе духовой оркестр?
Капитан снял коробку и обернулся к спутникам:
- Алексей Семенович, смотрите, вроде пехоты.
Конечно, это была пехота. Играл оркестр очень маленький, вероятно, выделенный из настоящего. Солдаты проходили по четыре в ряд, но шли в полном беспорядке, вразвалку, не держали ноги, шинели кое у кого расстегнуты, у других подпоясаны ремнями. Винтовки болтаются в самых живописных положениях. Кое-где солдаты идут просто кучей и разговаривают вполголоса. Так было в голове колонны, а к хвосту колонна и вовсе растаяла, солдаты шли по тротуарам, наполнив улицу беспорядочным шершавым шумом и толкотней. По тротуару же мимо Алеши, задумавшись, прошел пожилой офицер, а за ним еще один, молодой, в новенькой шинели и в новых погонах. Алеша удивленно посмотрела на капитана, Таня крикнула ему в ухо:
- Смотрите, смотрите, товарищи!
Посмотрели и увидели известный всему городу автомобиль и в нем самого Богомола. А рядом с ним полковник Троицкий. Нина сказала с удивлением полустоном, полусмехом:
- Господи! Мой попович! А он чего здесь?
Капитан, очевидно, забыл о своих вечерних думах и воспоминаниях. Он вытянул вперед голову и даже рот открыл, оживился необычно, зубы у него блеснули.
- Войско! Алексей Семенович! Войско!
Нельзя было разобрать, пришел ли он в восторг при виде войска, или его слова выражают насмешку.
- Войско. А вот и войсковое хозяйство.
Медленно, погромыхивая по мостовой, тянулся обоз: кухни, сложный обиходный набор и патронные двуколки.
От всего этого на Алешу пахнуло полузабытой тревогой военного движения, но было очень неприятно, что в движении нет никакого военного порядка и четкого напряжения.
- Плохое войско, капитан! Интересно, для чего оно нужно Богомолу?
- Это солдаты Троицкого? - тихо спросила Нина, провожая отчужденным холодным взглядом проходящих мимо солдат, бородатых, измятых, в бестолковых смушковых шапках, на которых изредка увядали красные банты. От солдат исходил сильный острый дух: запах вагона, грязи, портянок.
- Гуськом, уступая дорогу солдатам, стали продвигаться дальше к вокзалу. Капитан снова поднял коробку на плечи и сказал как будто про себя:
- Две роты.
- Эй, земляк! Демобилизовался? - крикнул, оборачиваясь на ходу, молодой остроносый унтер. - Домой подался?
Капитан не успел ответить, оглянулся, но другой, широкоплечий, с большими усами, засмеялся ему в лицо:
- У него демобилизация с бабами! Веселое дело!
Несколько человек вспыхнули смехом и внимательно присмотрелись к Нине, идущей за капитаном. Пожилой бородач в распахнутой шинели крикнул задорно:
- Держись, молодайка, расцалую нечаянно!
Другой такой же бородач добродушно отозвался:
- Брось ты, не пугай народ!
- Да я только расцалую! А? Товарищ, ты не обижайся, я в шутку. Тебе все станется. Хоть ты и хромой, а свое получишь!
Алеша ответил в тон:
- Доберись до своей и целуй, сколько хочешь!
- Доберусь! Эх-ма! Голубчики мои, не по дороге этот город, да к моей милой не по направлению!
Последние слова он произнес жалобно-дурашливо. Ему неожиданно ответил размашистый знакомый голос:
- Три года ждала, одного дня не дождалася, плакала, рыдала, с другим целовалася!
- Степан! Ты чего здесь? О! Да это ж родные мои!
Степан из потока прибился к деревянным воротам, потащил Алешу в сторону:
- Так и знал, что вам увижу. Я прослышал - войско идет, - да и на вокзал. И старик же сказал: посмотри, какая армия и по какому делу! Встретил, как же, дорогие друзья приехали: вояки не вояки, - пехотники, до казенного хлеба охотники!
- Прощай, земляк, заходи! - кто-то хлопнул Степана по плечу.
- А как же!
Мимо проходили отставшие, заполняя улицу грохотом тяжелых сапог. Степан проводил их взглядом:
- Армия! Запасного батальона первая рота. Из губернии.
- Одна рота? Что ты!
- Одна. Теперь у них роты большие. На фронт не посылают. Богомол призвал.
- Их?
- Да их же.
- Для чего?
- На свою погибель. Выпросил. Народ свой, деревенский, трудящий народ! А мы плакали: оружия нет! Вот тебе, сколько хочешь оружия.
23
Семен Максимович нашел Алешу на свободной части заводского двора уже под вечер. Здесь были сложены бревна и обрезки досок. Сегодня красногвардейцы должны были сдавать Алеше винтовку. В течение нескольких дней они занимались в школе "по теории", а сегодня первое отделение решило воспользоваться теплым солнечным днем и устроить занятия во дворе.
Старый Котляров на отдельном бревне расположил части винтовки и, держа в руках отнятый ствол, задумался над ним. Увидев Семена Максимовича, тяжело поднялся и пошел навстречу.
- Вот, Семен Максимович, укротил бы ты твоего сына, честное слово!
- Сдавай ему винтовку! Я ему вчера говорю: а если не сдам, что ты мне сделаешь? Допустим. Что ж ты меня из Красной гвардии выставишь? А он, знаешь, что отвечает? Не сдашь, говорит, винтовку, отцу пожалуюсь. Это тебе, значит. Ну что ты скажешь? Приходится сдавать. Выходит так, как будто я тебя испужался. Скажи, пожалуйста, почему это такое? Времена такие или еще какая причина?
Семен Максимович был выше Котлярова и прямее его. Легкая его борода гуляла под ветром.
- Мне уже кое-кто говорил: зачем сдавать? А только ему виднее - он человек военный. А я тоже порядок люблю. Если у тебя в руках инструмент, ты должен понимать, какая часть к нему.
Алеш стоял в сторонке, вытянувшись, как на смотру. Котляров взмахнул дулом, засмеялся:
- Да это я понимаю. Я и должен знать, и знаю. А только зачем сдавать? А если нужно, пускай спрашивает. На пятерку, меньше не отвечу. А только, пожалуйста, пускай в одиночку спрашивает, чтобы Колька не знал, если спутаюсь. А он все норовит при всех. Колька Таньке расскажет, а Таньке только дай! К чему, скажи ты мне, стариков паскудить?
Алеша шагнул вперед, отвечал Котлярову, но посматривал на отца: одобрит или не одобрит?
- Если я тебя в одиночку спрошу, другие скажут: потрафил старому Котлярову. Никто и не поверит, что ты винтовку сдал.