Борис стоял против группы женщин, обрывал чайную розы и очень ловко бросал ее лепестки в прически дам. Дамы встряхивали головами, улыбались красивому Борису и старались внимательно слушать Васюню. Продолжая игру, Борис говорил:
- Австрийцы что? А вот пруссаки нам зададут, зададут, зададут… После каждого слова Борис бросал новый лепесток.
У барьера веранды стоял и смотрел в сад широкоплечий, лобастый жених Нины - Виктор Осипович Троицкий. Он сомкнул тонкие губы, и было видно, что он одинаково презирает и тех, кто боится немцев, и тех, кто не боится. Белый китель следователя, золотые пуговицы с накладными "зеркальцами", бархатные петлицы, белые красивые руки - все отдавало у Виктора Осиповича мужской серьезностью.
- Виктор, будет война? - крикнул Петр Павлович с другого конца веранды.
- Будет или не будет? Мне твое слово нужно, я этим вертопрахам не верю.
Троицкий обратился к будущему тестю:
- Я не пророк, Петр Павлович, я пока только следователь. - Говорите, следователь, не ломайтесь, - сказала одна из дам.
- В таком случае будет, - ответил Троицкий, круто повернувшись к обществу.
- И победная?
- Надеюсь. Мужики не подведут. Вот… пролетарии…
- Подведут, - закричал Борис и бросил остаток чайной розы к дамским ножкам.
Все засмеялись. Петр Павлович, сидя в качалке, замахал руками на Троицкого:
- Брось, брось! никто не подведет! Да вот же и представитель пролетариата. Алексей Семенович, успокойте, голубчик, старика.
Алексей редко бывал в этом доме, сегодня затащил его Борис на правах однокашника. Алешке всегда казалось, что здесь слишком высокомерно относятся к его бедности. Но иногда и тянуло попасть в этот барский уют, в среду красивых женщин и хороших настроений. Приятно было ощущать близость Нины.
Сегодня Алеше не нравился разговор, и он хотел уйти, но Нина оставила всех остальных гостей, поставила перед ним стакан чаю и печенье, села рядом:
- Уйдете, всю жизнь буду обижаться!
И Алексей сидел и смотрел в стакан, стесняясь своей ситцевой косоворотки. Вопрос Петра Павловича застал его неподготовленным, он покраснел. Борис закричал:
- Пролетариат подумает!
Следователь один не смеялся и строго смотрел на Алешу:
- Интересно!
Алеша сказал:
- Почему вас интересует пролетариат? А командиры?
Троицкий ответил ему, почти не раздвигая сухих холодных губ:
- Командиры меня тоже интересуют. Но в вопросе о командирах вы, вероятно, менее компетентны.
- То есть в каком смысле командиры? В каком смысле? - Петр Павлович заерзал в качалке. - Офицерский корпус у нас великолепен. Вы согласны, господин Теплов?
Алексей пожал плечами.
- Не согласны?
Алексей смотрел на Троицкого серьезно, но его губы проделали ряд упражнений, которые в любой момент могли перейти в улыбку:
- Я думаю, что наши офицеры… умеют умирать.
- Благодарю вас, - насмешливо сказал следователь.
- Ну и прекрасно! А чего тебе еще нужно? - радостно закричал Борис.
- Какой ты все-таки… повеса, - укоризненно проговорил Петр Павлович.
- Что ты говоришь?
Борис с таким вы выражением радостного оживления воззрился на отца, но отец забыл о нем и внимательно обратился к Алеше:
- О, вы не так просто ответили, Алексей Семенович! В ваших словах есть, знаете, такой привкус: вы говорите, умирать умеют, а дальше? Чего они не умеют?
- Я боюсь, что они не умеют побеждать.
- Вы прелесть! - прошептала Нина.
- Вот, вот! - Петр Павлович подскочил в качалке. - Ты слышишь, Виктор?
- Слышу. Только господин Теплов ошибается или… хочет ошибиться. Офицеры умеют и побеждать. Петр Павлович решительно откачнулся назад и покачал головой:
- Да-а! Если вспомнить прошлую войну, прогноз насчет "побеждать" слабоватый выходит.
- Троицкий застегнул верхнюю пуговицу кителя:
- В неудачах японской войны виноват не офицерский корпус, а… вы знаете, кто.
- Двор?
- Не двор, а правительство; впрочем, пускай и двор.
- А Куропаткин, Стессель, Рождественский? Паршивые стратеги.
- Найдутся и хорошие. Во всяком случае, я рад, что господин Теплов признал за офицерами способность умирать. Это очень хорошая способность. У многих ее не бывает.
- Я бы предпочел все-таки, чтобы у офицеров была и способность руководить армией, - сказал Алеша медленно и улыбнулся.
- Как это вы важно говорите: я бы предпочел. Кто вы такой?
Алеша поднялся за столом и одернул рубашку.
- Кто такой я? Если разрешите, - я гражданин той самой великой России, о которой говорил Василий Васильевич.
- Здорово ответил! - закричал Борис. - Честное слово, здорово!
- Петр Павлович засмеялся в лицо следователю.
- Срезали следователя, а главное, не ответили насчет пролетариата…
Троицкий нахмурил брови:
- Я надеюсь, и на этот вопрос господин Теплов ответит с таким же достоинством, тем более, я повторяю, что в этом вопросе он более компетентен.
Алеша решил уходить. Он пожал руку Нине, но она задержала его руку и подняла к нему глаза.
- Отвечайте, отвечайте, - сказал она чуть слышно.
У Алеши вдруг стало светло на душе от этой маленькой ласки, и он сказал, подойдя к следователю:
- Виктор Осипович, вы помните забастовку тысяча девятьсот пятого года?
- К чему это? - гордо спросил следователь.
- Пролетариат - это очень большая сила, гораздо, гораздо больше, чем вам кажется.
- Ну?
- Я думаю, что пролетариат не удовлетворится командирами, которые умеют только красиво умирать. Этого будет мало.
Троицкий прищурился:
- И что он сделает с ними?
- Я не пророк, я только студент.
- И я студент, - закричал Борис, - но я предсказываю: будут большие неприятности.
Все засмеялись. Петр Павлович с осуждением посмотрел на сына, пожал руку Алеше и сказал:
- Будем надеяться на лучшее, Алексей Семенович.
Нина спустилась в сад рядом с Алешей. Он с удивлением и радостью посматривал на нее, она молчала, склонив красивую белокурую голову.
- Я незаслуженно пользовался сегодня вашим вниманием, Нина Петровна. Я страшно вам благодарен.
- Приходите чаще, - сказала негромко Нина. - Хорошо?
8
Возвращался Алеша на Кострому около десяти часов вечера. В конце прямой улицы горели огни вокзала, а за ними потухали последние пожары заката. От заката протянулись по небу неряшливые космы облачных следов - ленивой метлой подметал кто-то сегодня небеса.
По узким кирпичным тротуарам пробегала обычная вечерняя толпа. Люди спешили к домам, уставшие, без толку суетливые, без нужды разговорчивые. Трамваи ковыляли с такой же излишней торопливостью и скрывались в неразборчивой перспективе улицы, а их грохот тонул в еще более оглушительном перекате подвод, передвигающихся где-то ближе к вокзалу. Из этого сложного, надоедливого шума как-то случайно и незаметно возник более настойчивый, высокий и упорядоченный звук. С резким треском, подскакивая колесами на булыжниках, проехал извозчик и уничтожил этот звук, но силуэт извозчика был еще хорошо виден, а из-за него уже вырвался строгий и сухой, уверенный барабанный бой. Через несколько секунд он покрыл шум улицы. Люди на тротуарах сбились к краям, заглядывая в даль улицы.
В последних, пыльных сумерках поперек улицы легла однообразно темная полоса, а над ней косой штриховкой расчертился потухающий закат. Кто-то спросил рядом:
- Чего это? Солдаты?
- А кому же больше? Да много, смотри!
- Караул, что ли?
- А кто их разберет, может и караул.
Молодой парень вытянул голову и крикнул:
- Гляди: музыка, а не играет!
- Ну? Музыка? - спросил сзади голос.
- Да, музыка, смотри!
Всмотрелся и Алеша. Он уже видел бледные пятна барабанов и движения рук барабанщиков. Они быстро выплывали из сумерек и проявлялись на фоне темной массы. Один из них, идущий крайним, далеко отбрасывал правую палочку и красивым ловким жестом снова бросал ее на барабан - казалось, что это он выделывает правильную и дробную россыпь, а другие только поддакивают ему дружными звонкими точками. За барабанщиком шел оркестр, спокойно покачивая раструбами бледносеребряных труб.
Алексей выдвинулся вперед на мостовую. Крайний барабанщик прошел мимо него, чуть задев его рубаху кончиком палочки. Музыканты оркестра шли вразвалку и поглядывали по сторонам. Глаза Алеши вдруг увидели чуть-чуть искривленный ножик: он ходил взад и вперед над тусклым золотом прямого аккуратного погона. Алексей, наконец, разобрал, что это офицер с обнаженной шашкой. Рядом с ним солдат, а потом снова офицер и снова с шашкой. Солдат до самой мостовой вытянул из-под руки длинное древко, над головой солдата выпрямился в небо узкий сверток. Алеша догадался: это знамя в чехле, вверху оно поблескивало и курчавилось каким-то металлическим орнаментом. За знаменем снова рябенький пояс офицера и грациозные шаги узких сапог, послушные барабанному маршу. А потом бесконечные ряды однообразно-незнакомых лиц, серьезных, с напряженными скулами, шеренги скошенных бескозырок и прижатых к груди прикладов. Лица и груди быстро проплывали, крепко утвержденные на гулкой, усыпляющей череде ударов тяжелых сапог по мостовой. Потом еще офицер и снова ряды прижатых прикладов и чуть скошенных бескозырок над темными неподвижными лицами.
На тротуаре за линией зрителей кто-то спешил куда-то, бросался к плечам смотрящих, снова спешил вперед. Кто-то вскрикнул громко:
- Да что такое? Да ведь это Прянский полк!
- Какой там Прянский? Чего врешь?
Загалдело несколько голосов:
- Конечно, прянцы! Чего ору! Чего ору! Ты понимаешь, в чем дело?
- Уже понял: Прянский полк!
Близкие рассмеялись.
- Дурак ты: из лагерей ведь…
- Рассказывай: чего это в июле из лагерей?
- Что?
- Из лагерей! Вот так дела! А ну, постой! Скажи, милый, из лагерей?
Проходящий мимо солдат бросил быстрый взгляд на тротуар:
- А откуда же? Из лагерей.
Бесцеремонный локоть оттолкнул Алешу в сторону и метнулся за солдатом:
- Походом, что ли?
Солдат ничего не ответил, но идущий за ним вдруг улыбнулся широкой, деревенской улыбкой:
- Некогда походом. Поездом.
- Некогда?
На тротуаре задвигались, зашумели сильнее. На Алексея надвинулся чей-то большой нос:
- Вы понимаете? Вы понимаете, к чему?
Алексей заглянул через барьер сдвинутых плеч. В тесном кругу стоял полный кондуктор с жгутами на плечах, смотрел то на одного, то на другого из слушателей и говорил одними губами, не изменяя набитого мясом лица:
- Тридцать поездов! Тридцать! Через двадцать минут поезд за поездом. И товарные стоят, и пассажирские! На нашей станции два курьерских застряло!
Алексей обошел толпу и направился к вокзалу. Полк еще проходил, но баранов уже не было слышно, и раздавался только стук сапог, то мерный и согласный, то перебиваемый каким-то соседним ритмом. Кто-то высокий пошел рядом с Алексеем и сказал, ища сочувствия:
- Ну, если полк из лагерей пригнали, - значит, все ясно.
- Что?
- Говорю, все ясно: завтра мобилизация!
Алексей не ответил, а высокий продолжал:
- Вам оно не светит и не греет - вы молодой еще, а мне вот жарко стало.
- Вы запасный?
- В запасе. Слово такое, как будто спокойное: запасный, а на самом деле в первую очередь.
Высокий отошел и, отходя, сказал как будто про себя:
- Ах ты, господи, господи!
Алексей свернул в поперечную улицу. Здесь было тише и меньше людей, но впереди грохотало тяжело и упорно, снова стояла толпа, и над ней проходили какие-то тени. Алеша прибавил шагу. По Александровской улице двигалась артиллерия - пушки чередовались с конскими парами. Далеко впереди что-то крикнули, и там застучало быстрее, волна учащенного грохота покатилась оттуда все ближе и ближе. И ближайшие лошади вдруг пошли рысью, а за ними загремела по мостовой, уткнув хобот в землю, молчаливая пушка. Этот быстрый бег орудий, сопровождаемый легким и веселым звоном подков, еще долго проносился мимо толпы. Обгоняя движение, сбоку быстрым аллюром, видно, на хороших лошадях, проскакали по улице два офицера. Один из них, молодой, что-то кричал товарищу и смеялся.
Алеша проводил их легкий, стремительный бег завистливым, взволнованным взглядом. Где-то далеко, за несчитанным рядом дней и ночей, зашевелились враги; здесь, в городе, еще мирно живут люди, а эти уже понеслись вперед, уж бьют барабаны, и уже готовы они идти на защиту… кого? Моей страны, великой России? Черт его знает, великой или не великой, но… моей России.
Алексей выбрался из толпы и побрел через пустынную площадь к городскому парку. Хотелось очень долго думать о России. Почему-то вдруг показалось ему, что до сих пор он непростительно мало думал о ней. Сейчас в словах "моя Россия" было что-то радостно-горячее, но в то же время непривычное, родившееся как будто только сейчас.
Алеша полузакрыл глаза и представил себе: Россия! Неясные, бесформенные межи океанов, сибирских пустынь, среднеазиатских песков. Это там, черт его знает где, но здесь все равно она - Россия? Какая она? Широкий Невский, памятники, каналы, торжественные повороты улиц - столица, настоящая столица! Высокие аудитории института и родное радостное студенчество. Русское! И русские профессорские глаза, то старчески-мудрые, но научно-голодные, то придирчиво-вредные. Все равно. Все равно или нет? Все равно русские.
Но, может быть, и не это? Вот это: поля, поля, серые группы изб и… бороды, и лапти, пыльные сапоги на скамьях третьего класса, вонь и теснота, матерная ругань…
Алеша остановился посреди темной площади, подумал и сказал вслух:
- Нет!
Он оглянулся назад и прислушался. Еще доносился грохот артиллерии, и он вспомнил ее сосредоточенно тяжелое движение, бег офицерских коней, палочку барабанщика и боевое знамя Прянского полка в чехле, охраняемое шпагами офицеров. Почему офицеров? Почему не солдаты охраняют знамя? Чушь, несет знамя все равно солдат. Да, это Прянский полк. Алексей вспомнил защиту Малахова кургана. И на Шипке замерзал Прянский полк, замерзал, но не отступил. Прянский полк, - что это такое? Чередование проходящих и уходящих русских людей, умирающих, замерзающих, защищающихся штыками… это уже несомненная Россия, тут ничего не скажешь. Это прекрасная, моя Россия, тысячу лет защищающая свои…
- Лапти, - как будто подсказал кто-то.
И в этот момент подошли к воображению не исторические дали прошлого, не перспективы Петербурга, не просторы русских равнин, а близкие, бедные улицы Костромы, сухие утоптанные дорожки, жидкие акации и скромные люди. Он с явной душевной болью вспомнил вчерашний разговор с Таней, ее "русскую" тоску, и ему вдруг так жаль стало Россию, что он не вспомнил даже о своей любви к Тане. А рядом с Таней почему-то настойчиво рисовалась такая счастливая, нежная и такая далекая Нина Петровна, уже отданная этому сухому и тщеславному следователю. И отец - токарь Теплов. Отца эксплуатирует красномордый Пономарев, пошлейший, истасканный, обычный тип русского промышленника - русского все-таки, вот в чем дело. Своего, значит! И он - русский! И его защищать? С какой стати! Почему? И в Петербурге нескладная фигура Николая второго, и блестящие плечи и лысина двора, блестяще великолепие ничтожеств, правящих "моей" Россией.
И все-таки… И все-таки миллионы русских людей и тысячи лет истории, и Пушкин, и Толстой, и великие пространства нищеты, и институт, и девушки, - все равно моя Россия! И пусть Алеше сейчас предложат сделаться гражданином богатой Франции или прекрасной Италии, пусть предложат ему дворцы и богатства - Алеша не променяет России на это. Он почувствовал снова радостное и горячее волнение и снова позавидовал ушедшим в темноту военным людям, их мужественной тревоге. Это настоящие люди, и как прекрасно быть сейчас с ними.
9
На центральных улицах кучки охотников ходили с портретами, пели и кричали "ура". А на тех же улицах, почти на каждом квартале, строились и рассчитывались новые роты. По тротуарам глазели мальчишки и прохаживались прапорщики запаса в новеньких погонах. А люди менее воинственные жались к домам и хмуро и молчаливо о чем-то думали. А когда расходились, толковали о войне и с удивлением произносили непривычно-ненужные слова: немцы, французы, Вильгельм. Находились знатоки, которые вспоминали что-то о славянах, щеголяли словами "Сараево", "Франц-Фердинанд". Знатоков выслушивали с такой миной, с какой привыкли слушать охотничьи россказни, а потом снова думали, думали про себя, стараясь разрешить непосильный вопрос: при чем здесь немцы? при чем здесь? человеческие жизни?
На улице встретил Алеша Виктора Осиповича Троицкого под руку с невестой. Он был очень хорош в военном костюме, туго перетянут ремнями, а шашка висела на его боку с особенно строгой готовностью. Троицкий холодно козырнул, но Нина протянула руку Алеше:
- Алексей Семенович, приходите вечером к нам. Сегодня мы чествуем отъезжающих прянцев. Приходите.
Алеша поклонился и с большей симпатией посмотрел на Троицкого. Троицкий улыбнулся:
- Надо проводить. Даже если вы настаиваете на том, что мы умеем только умирать.
- Я… от всей души желаю вам победы, - сказал Алеша.
- Это благородно с вашей стороны, - с нарочитой холодностью сказал Троицкий.
- Почему благородно? Ведь я тоже русский?
- Конечно, конечно! Честь имею!
Троицкий приложил к новой фуражке руку и немедленно подставил Нине Петровне. Нина склонила голову и через погон жениха еще раз глянула на Алешу серьезным глубоким взглядом.
Кто-то произнес рядом:
- Японцев лихо победили! Видно, народу много лишнего стало!
Алеша оглянулся: парень в темной рубахе насмешливо глянул на Алешу, провел плечом и сказал соседу:
- Благородные господа!
Сергей Богатырчук пошел на войну добровольцем. Он пришел на Кострому в военном костюме, его погоны были обшиты пестреньким жгутом - Таня сказала ему весело:
- Ты не можешь без шнурков?
На зеленом кладбище друзья расположились вокруг полдюжины пива, и теперь даже Алеша не протестовал против того, что Павел и Николай так много истратили денег. Павел Варавва лежал на траве и говорил:
- А хитрый этот Сергей, он-таки устроился без хозяина. Только тебя обязательно офицером сделают, ты обязательно золотые погоны заработаешь, ты храбрый!
- А что же? Ты думаешь, я хуже этих… барчуков.
- Чего хуже? - сказал Павел. - Так и нужно. Ты должен быть офицером. Нам свои командиры потом… пригодятся.
- Когда пригодятся? - спросил Алеша.
- Да… вообще… могут пригодиться!
Богатырчук сгреб Павла в объятия:
- Люблю этого Павла! Он свою линию всегда гнет! Ты на меня рассчитывай, Павло, - я не подведу.
Я и рассчитываю.
- А немцев все-таки бить будем?
- Я согласен бить всякую дрянь, от Вильгельма до… - ответил Алеша за Павла.
- Пономарева, - закончил Сергей.
Павел захохотал, лежа на траве и задрав ноги:
- Пономареву теперь повезло. С войной ему отсрочка…
- Ну, это как сказать…
- Довольно вам, - сказала Таня, - пустые разговоры!
- Почему пустые? - спросил Николай.
- Так, пустые, за пивом. Не люблю! Сережа, ты постарайся, чтобы тебя не сильно попортили на войне.